Гудок на заводе оглушительный, будто гром в ясный день. Я всегда терялся в это мгновение, последний раз вытираю руки, чёрные от масла, провожу по лицу. В цехе привычная суматоха, каждый день начинается, как почти двадцать лет назад, когда впервые переступил этот порог.
Стены, чуть потрёпанные временем, секретные шорохи металла, запах сварки, разговоры через шум и звон.
— Николай Петрович, не стой, проход мешаешь!
— Да сейчас, Паш, уйду!
— Я свешиваюсь в проход между станками, уступаю путь молодым. Они пролетели мимо, весёлые, даже не взглянули.
Места за станками все давно свои, как кресло у телевизора дома чужого духу на твоём месте быть не должно. Моё возле окна, где сквозит даже летом, зато видно пол-улицы: дворник метёт вчерашнюю листву, учительница строгой походкой ведёт младших домой, будто пастух овечек. Я всегда здороваюсь, на всякий случай, вдруг её сын увидит.
Виктор Сергеевич, мастер смены, подзывает меня ближе к кабинету.
— Николай, зайди, поговорим.
Я протираю ладон вдруг бумагу подсовывать будут и топаю за ним.
В комнате привычно холодно, курточку не снимаю.
— Слушай, тут такое дело, — начинает он, тебя сегодня на испытание к новому станку записали. Умная штука, говорят, вместо трёх рабочих обойдётся.
— Зачем мне, — бурчу, у меня тут свой станок работа провирает.
— Николай, не маленький , сами видите, что вокруг творится. Всё меняется.
Жму плечами. По глазам вижу — волнуется, переживает, хотя притворяется строгим.
— Сын-то как, всё пишет свои программы? — спрашивает вдруг.
Я улыбаюсь одними губами:
— Пишет, куда ему деваться, получает уже…
— Молодец, учёный будет, — одобряет Виктор Сергеевич и, казалось, дело забыто.
Придя домой, снимаю с полки хлеб свежий, жена купила ранним утром. Лида поджаривает на сковородке картошку, в окне тает снег, весна скоро.
— Сейчас всё эти компьютеры да роботы кругом. Нашли, чем хвастаться, — ворчит она.
— Сказали на заводе новый станок, — отвечаю, вроде умный.
— Вот увидишь, всех вас разгонят и не спросят, — швыряет на стол ложку.
Я смотрю, как вошёл сын, Игорь. В очках, худой, почти ещё мальчик, а уже взрослый.
— Пап, можно теперь к тебе?
— Проходи, садись, — зову к себе, чтобы поговорить за чаем.
Он смотрит исподлобья:
— Завтра у нас защиты свои, программу показываю.
— Какую ещё программу? — интересуюсь лениво, чем хвалишься?
— Для завода одну, чтоб станки без людей делать могли.
Я молчу: то ли удивиться, то ли порадоваться.
На заводе утром, гуляет сквозняк, парни стоят, смотрят, как длинная коробка запросто катится по полу на колёсах. Рядом с ней двое инженеров, молодые, в одинаковых рубашках.
— Что, парни, замерли? — окликаю, к работе давайте!
Но видят все то же, сегодня устанавливают чудо техники, этот станок-робот.
За мной наблюдает Паша:
— Смотри, Николаич, как завод меняется, а мы всё те же.
— Держись, Паш, когда были чужими? Прорвёмся.
Весь день мелькаю по цеху: показывают, как станок собирается, экраны мигают, кофе пахнет от инженеров сильнее, чем смазка. Я чисто по привычке закручиваю гайки, проверяю свои меха, хотя понимаю, схема у каждого своя, а у нашего завода уже будто две жизни.
Ближе к обеду меня зовут попробовать управлять этой железякой. Экран, кнопки, вместо рычага — мышь. Всё, чего стеснялся, теперь наяву.
— Николай Петрович, — объясняет инженер вот тут алгоритм, простая инструкция.
— Здесь, — показываю пальцем, раньше пресс стоял. А тут теперь что, робот живой будто?
— Почти, — смеётся парень, — попробуйте задать команду.
Я осторожно прислоняюсь, чуть не порчу что-то не так, пальцем провожу, и вижу, как на экране что-то двигается.
— Получается? — интересуется инженер.
— Да, — хриплю, — вроде бы да.
Чувствую себя чужим на своём месте.
На обеде обычные разговоры перемешаны тревогой, будто понемногу все готовятся к чему-то новому, но признавать не хотят. Лида вечером, собирая котлеты в контейнер, пробует слова на вкус:
— Вот скажи, не боишься ты, что останешься без работы?
Я покачал головой:
— Не впервой, всё переживали и перестройку, и эти реформы, и карточки. Переживём.
— А у Игоря всё получается?
— Получается, — вдруг осекаюсь, программы пишет для таких вот машин.
Ей становится не по себе, но она не говорит ничего лишнего, смотрит на меня долго, будто зовёт вспомнить что важное, но не решается спросить.
Через неделю стало ясно: после испытаний станок будут запускать на полную мощность, а для части рабочих нашли другие дела. Кого-то отправили в охрану, кого-то, в диспетчеры, а кому-то, списанный шкаф и выходное пособие.
Меня вызвал начальник отдела кадров:
— Николай Петрович, выслуга, благодарность, понимаете сами.
Протянул руку, пожал мою тяжело, даже не взглянул в глаза.
— Всё, что можем — выплатим, доброе слово дадим.
Забираю бумажку, выхожу в цех, где ещё несёт дежурство мой старый напарник Борис.
— Ну что, Николаич, всё?
— Всё, — отвечаю, в тридцать лет крутили гайки, а теперь…
— Не грусти, — подбодрил он, жить-то будем.
Идти домой не хочется, пересекаю двор, захожу в сквер, где стояли когда-то новогодние ёлки, слышу, как ребята гоняют мяч. Вечереет, хочется думать, что не всё потеряно.
Дома Лида встречает вполголоса:
— Ты как?
— Освободили меня, — произношу и сам не верю.
— Будем жить, — говорит она, куда денемся.
Игорь приходит поздно, садится напротив меня в уголке кухни.
— Пап, ты ведь мне не сердишься? — говорит тихо.
Я смотрю на него, не отвечаю сразу, потом выдыхаю.
— Я горжусь тобой. Что же делать, сын, если время так повернулось?
Он пытается что-то сказать и вместо слов роняет чашку, она глухо стучит по столу.
— Просто… — тихо, хотели, чтобы тебе было лучше, чтобы работа стала легче…
— Легче — это когда есть куда идти утром, отвечаю, а не когда только собаку гулять.
Он опускает голову, смотрит на руки, у него они тонкие, белые, не такие, как у меня.
Утром не просыпаюсь к гудку, встаю позже, пью чай. Слышу, как по радио рассказывали про новые победы наших учёных, про умные машины в промышленности. Лида тоже слушает.
— Дожили. Раньше бы глазам не поверила, что будет так.
— Всё переменится ещё не раз, — говорю, может, и к лучшему, кто знает.
Часто встречаю ребят из смены в магазине, у подъездов.
— Ну что, Николаич, есть новости?
— Да какие новости… Ищу, думаю.
— Главное, здоровье! — смеются, но я знаю, что близко всем, кто что будет делать дальше.
Потом пригласили меня на завод, торжественно вручить благодарственную грамоту. Нарядили в костюм, фотокорреспондент что-то шепчет, начальство улыбается, разводят руками.
— А это, — показывают, наш новый агрегат, чудо техники.
Говорят, что среди авторов программы числится мой сын. Машут руками, поздравляют, словно праздник.
Я стою, смотрю: железо сверкает, экраны живут своей жизнью, люди стали не нужны. Вижу Игоря, стоит в ряду инженеров, стесняется, улыбается едва заметно.
— Пап, ты не обижайся, — подаёт голос в конце, когда все расходятся.
— За что, сын?
— Что так получилось, я ведь хотел…
— А я ведь, — говорю, хотел, чтобы ты не крутил гайки на заводе.
Он улыбается, пытается приобнять меня.
Дальше жизнь течёт по-другому. Нет гудка по утрам, нет шума станков, но есть время на то, что раньше казалось роскошью. По утрам выхожу во двор сквер открыт, слышу детские голоса, здороваюсь с соседями, иногда строю скворечники с внуком.
Порой встречаюсь с друзьями, всё обсуждаем, где дешевле картошку купить, спорим о политике, вспоминаем молодость. Про завод тоже поминаем, с грустью, но и с теплом.
С Игорем отношения стали даже ближе. Помогает с техникой, спрашивает совета. Иногда он советуется, как управиться с жизнью, потому что в ней, как ни крути, не всегда помогают программы.
Лида находит всему объяснение:
— Главное, чтобы семья держалась вместе, остальное приходящее.
Вечерами, выпивая чай, смотрю в окно: чужая жизнь мелькает за стеклом, а моя здесь, в доме, где всё горит добрым светом, несмотря ни на какие перемены.
И думаю: не станок и не алгоритм заменил меня на заводе. Время так устроено: не стоит держаться за прошлое, когда впереди, люди, которых любишь. Пусть у них будет проще, пусть дороже станет каждое слово за семейным столом.
А если снова позовут что-то крутить, откажусь ли?
Вряд ли. Всё-таки руки помнят.