Варшава встретила Алису душным августовским зноем. Она приехала на неделю к старшей сестре Кате, которая уже пять лет работала в польской столице архитектором. Квартира в районе Мокотув была светлой и современной, полной растений и чертежей. После провинциального российского городка Варшава казалась Алисе воплощением динамичной европейской жизни, и она жадно впитывала каждую деталь.
На третий день, когда Катя ушла на встречу с заказчиком, Алиса решила побродить по Старому городу. Она миновала расторопных туристов на Рынке, заглянула в несколько укромных двориков, где время, казалось, застыло между выщербленными кирпичными стенами. Случайно свернув с туристической тропы, она оказалась в узком переулке, чье название Алиса не смогла разобрать на выцветшей табличке.
Переулок был пуст и странно тих, будто поглощал звуки соседних улиц. Воздух здесь был прохладнее и пах сыростью, старым камнем и чем-то еще — сладковатым и затхлым, как аромат увядших гвоздик. Солнечный свет с трудом пробивался между крышами, окрашивая брусчатку в серо-зеленые тона.
Именно там, в нише между двумя домами с облупившейся штукатуркой, она ее и увидела.
Телефонная будка. Не современный стеклянный колпак, а раритетный аппарат, каких, казалось, уже не осталось. Металлический каркас был покрыт слоем темно-бордовой краски, пузырящейся от ржавчины. Стекла, мутные от времени и пыли, кое-где были заклеены побуревшим скотчем. Над ней едва виднелась полустертая табличка с польским названием, которое Алиса перевела как «Переговорный пункт». Выглядело это сооружение как музейный экспонат, забытый в самом неожиданном месте.
Алиса улыбнулась. Ирония судьбы — в эпоху смартфонов найти такую реликвию. Она достала телефон, сделала несколько снимков: будка на фоне мрачного переулка, крупным планом рычаг трубки, покрытый мелкой сеткой кракелюра. «Катя обзавидуется», — подумала она. На секунду ее охватило странное чувство — будто из глубины переулка на нее смотрели. Но, обернувшись, она увидела лишь пустоту и убежавшую за угол тень кошки.
Настроение было легкомысленным. «А что, если позвонить?» — мелькнула шальная мысль. Она потянула тяжелую дверцу, которая с противным скрипом отъехала в сторону. Внутри пахло окисленным металлом, пылью и едва уловимым запахом ладана — странно и неуместно. Монетоприемник был заблокирован ржавой железкой, но сам аппарат, старый дисковый телефон, выглядел почти целым. Диск вращался туго, с громким механическим треском.
И тут Алисе вспомнился номер. Тот самый, из детства. Бабушкин номер в ее родном городке. Бабушка Марфа, которая растила их с Катей после смерти родителей, которая пекла невероятные пироги с вишней и рассказывала страшные сказки перед сном. Которая умерла пять лет назад от инсульта. Тихая, спокойная смерть в своей кровати, окруженная фотографиями внучек.
Смех, нервный и чуть истеричный, вырвался у Алисы. «А что, если? Просто ради прикола». Пальцы сами потянулись к диску. Она набирала цифры, каждая из которых отзывалась в тишине будки оглушительным щелчком. Семь-семь-ноль-три... Комбинация, выжженная в памяти. Завершив набор, она приложила холодную, пахнущую чужим потом трубку к уху.
Тишина. Затем — далекие щелчки, помехи, будто сигнал пробивался сквозь толщу лет. Алиса уже хотела положить трубку, почувствовав себя глупо, как в линии что-то щелкнуло.
И тогда она услышала дыхание. Медленное, влажное, с легким свистом на вдохе.
— Алло? — неуверенно сказала Алиса по-русски.
Помехи стихли. В трубке воцарилась кристальная, неестественная тишина, а потом — голос. Тот самый, родной, знакомый до боли, до мурашек. Только более медленный, растянутый, будто слова всплывали из глубокой, темной воды.
— Алечка... это ты, ласточка?
Ледяной червь прополз по спине Алисы. Она не смогла издать ни звука. Голос бабушки был таким живым, таким реальным.
— Ты меня нашла, внученька. Я так долго ждала твоего звонка.
— Ба... бабуля? — выдавила Алиса, и ее собственный голос показался ей писком чужого ребенка. — Это шутка? Катя, это ты?
— Катюша далеко. Ты одна. Я всегда одна в этом переулке. — Голос звучал ласково, но в этой ласке была липкая, неприятная тягучесть. — Мне так холодно здесь, Алечка. Так темно. Поговори со мной.
Алиса слушала, онемев, прислонившись к липкой стенке будки. Бабушка говорила о мелочах: о вишневом варенье на полке в погребе, о выцветшем платье в горошек, о том, как по ночам скрипит половица на лестнице. Но в эти обыденные воспоминания вплетались странные детали. «А помнишь, как ты в старом сарае нашла ту птичку с перебитым крылом? Мы ее выходили. Но она все равно умерла. Ты тогда плакала. Ее глазки стали такими стеклянными... как пуговицы».
С каждой фразой голос становился все отчетливее, ближе. Будто говорящий медленно приближался к телефону на той стороне. А в паузах Алисе слышался не фоновый городской гул, а тихий, монотонный звук — словно кто-то рыдал приглушенно и безнадежно где-то вдалеке.
— Мне нужно идти, — прошептала Алиса, охваченная паникой. Ее пальцы одеревенели, не слушались.
— Нет! — Голос в трубке резко изменился. Ласковые нотки исчезли, их сменила холодная, требующая сталь. — Не вешай трубку. Не вешай, Алиса. Если положишь трубку, я не смогу... удержаться. Я выйду.
— Что? Что ты говоришь?
— Трубка — это дверь. Понимаешь? Пока она поднята, дверь приоткрыта. Я могу только говорить. Но если ты ее положишь... дверь захлопнется. И мне придется искать другой путь. Через твои сны. Через зеркала в твоем доме. Через тень за твоим плечом. Это займет время, но я найду тебя. Всегда найду свою ласточку.
Сердце Алисы бешено колотилось. Это был кошмар. Галлюцинация от жары. Но холод трубки был реален. Запах тления, теперь явно звучавший в будке, был реален. И эта тишина в переулке — абсолютная, мертвая.
— Что ты такое? — всхлипнула Алиса. — Ты не моя бабушка!
В ответ раздался звук — долгий, влажный вдох, будто существо на том конце втягивало в себя не воздух, а саму тьму.
— Я — то, что помнит. Я — то, что скучает. Я — тень на пороге, скрип кровати в пустой комнате. Я — голос в трубке, когда звонят по ошибке на старый номер. Я — память, которая не хочет умирать. И я очень, очень хочу домой. К тебе.
Алиса с ужасом осознала, что не может разжать пальцы, сжимающие трубку. Ее рука онемела, стала чужой. А в щель между дверцей и косяком она увидела движение — неясную тень, плывущую по стене переулка напротив. Тень без источника.
— Посмотри на монетоприемник, — прошептал голос, и теперь он звучал прямо у ее уха, будто кто-то стоял вплотную к ней в тесной будке.
Алиса опустила глаза. В заблокированном ржавчиной отверстии для монет что-то блеснуло. Она присмотрелась. Это была маленькая, потускневшая от времени серьга-гвоздик. Та самая, простенькая, которую бабушка носила каждый день и которая, как они с Катей думали, была потеряна еще при жизни. Ее нашли в спальне после похорон, но тогда этому не придали значения.
В тот миг связь прервалась. В трубке захлестнул белый шум, переходящий в оглушительный, пронзительный визг, от которого у Алисы заболели зубы. Она с криком швырнула трубку. Та упала, зависнув на металлическом шнуре, и замерла, раскачиваясь, как повешенный.
Девушка вывалилась из будки на мостовую, чуть не упав. Переулок был по-прежнему пуст, но свет в нем изменился — стал желтоватым, болезненным. Она побежала, не оглядываясь, чувствуя на спине ледяной, цепкий взгляд. Ей казалось, что из щелей в брусчатке тянутся к ее ногам бледные, дымчатые тени.
Добравшись до квартиры, она захлопнула дверь на все замки. Катя вернулась вечером и нашла сестру бледной, дрожащей, с лихорадочным блеском в глазах. История про будку и звонок была встречена с тревогой и рациональным скепсисом. «Стресс, жара, впечатлительность», — говорила Катя, готовя успокаивающий чай. Но когда Алиса, рыдая, описала серьгу, лицо Кати тоже побелело. Молча она подошла к своему комоду, выдвинула шкатулку с памятью о бабушке и открыла ее. Среди фотографий и медальона лежала... вторая серьга-гвоздик.
Той ночью Алисе снился кошмар. Она снова стояла в будке, но теперь стекла были покрыты изнутри густым инеем, а в трубке на том конце без перерыва, хрипло и однотонно, звучало ее собственное имя, произносимое голосом бабушки. Она проснулась от ощущения, что в комнате кто-то есть. В темноте у окна стояла неясная, расплывчатая фигура. Не бабушка. Не человек. Просто сгусток тени плотнее окружающего мрака. И из него доносилось тихое, довольное похрюкивание, как от сытого зверя.
Прошло три дня. Алиса почти не спала. Любой телефонный звонок заставлял ее вздрагивать. Однажды утром, разговаривая с подругой по видеосвязи, она на секунду отвернулась. Когда взглянула снова, на экране вместо своего лица увидела на миг другое — старое, морщинистое, с мутными глазами и широкой, беззубой улыбкой. Связь прервалась.
Она поняла, что предупреждение в будке не было пустой угрозой. «Оно» искало другие пути. И приближалось.
В последнюю ночь перед отъездом Алиса проснулась от звука. Тихий, металлический щелчок. Потом еще один. Он доносился из гостиной. Она встала, накинула халат и, взяв тяжелую книгу в руку как оружие, вышла из комнаты. Катя крепко спала.
В гостиной было темно. Лунный свет падал на старый аналоговый телефон, который Катя хранила как дизайнерский винтажный предмет. Он стоял на столике в углу.
И его дисковый номеронабиратель медленно, сам по себе, вращался.
Щелчок. Цифра «7».
Щелчок. Цифра «7».
Щелчок. Цифра «0».
Алиса застыла в ужасе. Она не могла пошевелиться, не могла закричать. Она только смотрела, как механическая рука, движимая невидимой силой, совершает полный оборот.
Щелчок. Цифра «3».
Последняя цифра. Полный номер. Звонок в никуда. В прошлое. В могилу.
Раздался тихий, мелодичный звонок. Один. Два.
А потом трубка сама собой приподнялась с рычага и зависла в воздухе.
Из динамика, едва слышно, полился знакомый, утробный, полный нечеловеческой тоски голос.
— Алло?.. Алечка?.. Я... дома.
И в этот миг Алиса увидела отражение в темном окне. За ее спиной, в дверном проеме ее же спальни, стояла она сама. Та же пижама, то же испуганное лицо. Но у той, в отражении, губы медленно растягивались в широкую, безрадостную улыбку. И она поднимала к уху руку, в которой была сжата невидимая трубка.
Настоящая Алиса обернулась. Дверной проем был пуст.
Но в комнате, откуда она только что вышла, раздался новый звук. Тихий, настойчивый, методичный. Скрип половицы.
Она поняла. Оно не пришло извне.
Оно дозвонилось.
И теперь звонок был внутри. В стенах ее памяти. В ритме ее сердца. В самой ткани реальности вокруг нее. Дверь, о которой говорил голос, захлопнулась не снаружи. Она захлопнулась внутри нее самой, навсегда заперев часть того переулка, той будки и того, что в ней жило, в самом сокровенном уголке ее души.
И тишина, которая воцарилась в квартире после этого, была уже не тишиной пустоты, а тишиной ожидания. Присутствия. Того, что теперь будет всегда с ней. Ждать. Смотреть. И время от времени... звонить.