Я сижу на жёсткой скамейке в коридоре суда и сжимаю в руках папку с документами. За окном — серый ноябрьский день, капли дождя стекают по стеклу, размывая очертания города. В животе — ледяной ком, в голове — один и тот же повтор: «Я не могу позволить, чтобы мой ребёнок голодал, пока его отец как сыр в масле катается».
Вокруг — суета: люди спешат, переговариваются, листают бумаги. Кто‑то плачет в уголке, кто‑то нервно курит у выхода. Я стараюсь не смотреть по сторонам. Всё это — чужая боль, чужие истории. А моя — здесь, в этой папке, в этих цифрах, в этом бесконечном ожидании.
Дверь кабинета открывается, и секретарь произносит мою фамилию. Я встаю, поправляю пиджак — единственный приличный, что у меня остался, — и вхожу.
За большим столом — он. В дорогом костюме, с безупречной причёской, с тем самым выражением лица, которое я научилась ненавидеть: лёгкая снисходительность, будто он делает мне одолжение, просто находясь здесь. Рядом с ним — его адвокат, мужчина с холодным взглядом и толстой папкой.
— Ну что, Марина, — начинает он, не глядя на меня, — опять решили поиграть в справедливость?
Я молчу. Слова уже сказаны — в исках, в письмах, в бессонных ночах. Теперь только факты. Только цифры. Только правда, которую он так старательно прячет за дорогими вещами и красивыми словами.
Судья, женщина с усталыми глазами и твёрдым голосом, открывает дело:
— Итак, истец требует увеличения алиментов на содержание несовершеннолетнего ребёнка. Ответчик, вы ознакомлены с материалами?
— Ознакомлен, — он небрежно листает бумаги. — Но считаю требования необоснованными.
— Необоснованными? — я наконец поднимаю голос. — Ваш сын ест один раз в день, потому что у меня не хватает денег на еду. А вы покупаете третью машину.
Он морщится:
— Это не имеет отношения к делу. У ребёнка есть всё необходимое.
— Необходимое? — я достаю из папки фотографии: старая куртка, которую я подшивала трижды, ботинки с протёртой подошвой, пустой холодильник. — Вот его «необходимое». А вы живёте в коттедже, отдыхаете за границей, а мне присылаете пять тысяч в месяц — как будто это нормально.
Судья поднимает бровь:
— Ответчик, у вас есть возражения по поводу материального положения ребёнка?
Он вздыхает, будто ему досадно тратить время:
— Я плачу, сколько могу. У меня тоже расходы.
— Какие расходы? — я почти кричу. — На новый смартфон для вашей любовницы? На ресторан, где вы вчера ужинали? Я знаю, где вы были. Я знаю, сколько вы тратите. И я знаю, что вы можете платить больше.
Он наконец смотрит на меня — холодно, с презрением:
— Ты всегда была скандалисткой. Даже когда мы были вместе.
— А вы всегда были жадным, — отвечаю я тихо. — И безразличным.
Судья стучит карандашом по столу:
— Давайте без личных оценок. Истец, вы предоставили расчёты?
Я протягиваю лист с цифрами: стоимость питания, одежды, школьных принадлежностей, лекарств. Всё, что нужно ребёнку, чтобы не просто выживать, а жить. Чтобы ходить в кружки, покупать книги, иметь нормальные ботинки на зиму. Чтобы не чувствовать себя хуже других.
— Вижу, — судья изучает бумаги. — Ответчик, ваша финансовая отчётность за последний год показывает доход, значительно превышающий заявленные вами возможности. Вы готовы пересмотреть сумму алиментов?
Он молчит. Потом небрежно бросает:
— Пусть суд решает. Я не собираюсь поддаваться на шантаж.
— Шантаж? — я чувствую, как слёзы подступают к глазам, но держу себя в руках. — Это не шантаж. Это крик о помощи. Мой ребёнок не должен голодать, пока вы живёте в роскоши.
В зале тихо. Слышно только тиканье часов на стене. Где‑то за окном гудит машина, кто‑то переговаривается в коридоре. А здесь — тишина, тяжёлая, давящая.
Судья закрывает папку:
— Рассмотрение отложено до следующего заседания. Ответчику рекомендуется предоставить полную финансовую отчётность. Истец, вам нужна юридическая помощь?
— У меня нет денег на адвоката, — говорю я честно.
Она кивает, будто ожидала этого:
— Мы назначим вам бесплатного представителя. Это ваше право.
Я благодарю, хотя внутри — ни капли облегчения. Знаю: это будет долго. Будут ещё заседания, ещё бумаги, ещё его ухмылки. Будут звонки с угрозами, попытки давить, намеки на «разумное решение». Но я не отступлю.
Потому что за моей спиной — не я. За моей спиной — мой сын. Его глаза, когда он спрашивает: «Мама, а мы завтра будем есть суп?» Его маленькие руки, которые держатся за мою юбку, когда я говорю: «Всё будет хорошо». Его вера в меня — вот что важно.
И он заслуживает того, чтобы есть досыта, носить тёплую одежду и знать, что его мать не сдалась. Что она боролась. Что она не позволила ему расти с чувством, будто он кому‑то не нужен.
Когда мы выходим из зала, он останавливается рядом:
— Может, договоримся без суда?
Я смотрю ему в глаза — твёрдо, без страха:
— Нет. Теперь — только через суд. Потому что вы должны понять: я не прошу. Я требую.
Он хмыкает, поправляет галстук и уходит. А я стою на крыльце суда, вдыхаю холодный воздух и думаю: «Пусть будет трудно. Пусть будет долго. Но я сделаю это. Потому что мой ребёнок не будет голодать».
И в этот момент я чувствую: я не одна. За мной — тысячи таких же матерей, которые борются. За мной — право моего ребёнка на достойную жизнь. А это значит — я выстою.