На кухне пахло вываренной курицей и старым маслом — запахами, которые всегда сопровождали Лену с детства. Они были как знак дома: немного уютный, немного удушающий. Весёлые обои выгорели и кое-где облупились, часы тикали громче обычного, словно подгоняли разговор, которого никто не хотел.
Мать стояла у окна, держась за подоконник обеими руками. Лена сидела за столом, прихлёбывая чай, но вкус не чувствовала. Напряжение в воздухе вязло, как густой сироп.
— Лена, — мать повернулась, и взгляд её был полон отчаянья. — Ты же понимаешь, он оступился. Ну с кем не бывает? Молодой, дурак, доверился плохим людям. Но это всё можно исправить, если помочь вовремя!
Лена посмотрела на неё поверх кружки. В груди поднималось раздражение и жалость одновременно.
— Мама, ты ведь знаешь, это не первый раз. Первый долг ты тоже называла "ошибкой". Второй — "случайностью". А теперь третий. Он не оступился. Он делает то, что хочет.
Мать тихо захлопала руками по бедру.
— Господи, да ты хоть понимаешь, что там за люди? Они же не просто звонить станут. Тебе вот легко говорить из своего офиса, а я ночами спать не могу!
— И я не смогу, если возьму на себя кредит. Меня никто не спасёт, когда банк заберёт всё подчистую.
— Но ты же сестра! Кто ему, если не ты?
Лена отвела взгляд. Могла бы сказать — никто. Или: он сам себе враг. Но язык не повернулся. Она слишком хорошо помнила, каким он был — мальчик с вечно разбитыми коленками, который таскал ей конфеты и прикрывал перед матерью, когда та ругалась за поздние прогулки.
Когда он впервые попросил денег, Лена помогла. Когда второй раз — продала телефон, потому что верила: «Теперь точно справится». Но потом она узнала, что он не работу искал, а снова играл. Играл во всё подряд: ставки, покер, какие-то онлайн-лотереи, где выигрывают только те, кто пишет правила.
Сейчас ей тридцать два. У неё стабильная должность бухгалтера, скромная квартира, планы купить жильё поближе к центру. Больше никаких хаотичных спасений.
— Это его долг, мама. Его, — повторила Лена, спокойно, но дрожащим голосом.
Мать опустила руки, потом медленно села напротив. Взгляд стал холодным.
— Ты не понимаешь, что говоришь. Такие слова нельзя говорить родной крови. Даже если он виноват, помогать всё равно надо. Мы — семья.
— А когда я по ночам не могла оплатить коммуналку, кто помог? — вырвалось у Лены. — Когда я две работы тянула, чтобы вы его лечили после аварии, кто тогда был рядом? Ты хотя бы тогда сказала спасибо?
Мать подняла глаза — в них мелькнуло что-то стыдливое, но быстро сменилось обидой.
— Так вот зачем ты всё делала, чтобы потом в лицо мне это бросить? Я не узнавала, дочка, ты стала каменной.
— Я устала быть виноватой за чужие ошибки.
Мать сухо засмеялась, но смех прозвучал страшно — будто кто-то куснул стекло.
— Ты думаешь, твоя холодность спасёт тебя? Думаешь, если откажешь родному брату, Бог тебе простит? Да чтоб тебе пусто было от этой квартиры, за которую ты так держишься! Пусть она тебе костью станет в горле!
— Мам…
— Нет! — она поднялась. Голос стал хриплым, почти шепотом, но в нём звенели странные ноты, будто чужие: — Я проклинаю этот твой рассудок, эту твою правильность. Пусть она станет тебе тюрьмой. Пусть будет дом — но без тепла. Пусть всё вроде бы на месте, но счастья — ни капли.
Мать вырвалась из комнаты, оставив за собой запах валерьянки и перегретого масла.
После того вечера они не общались. Мать — гордая, упрямая — не брала трубку. Лена посылала деньги на лекарства, но обратно приходили сообщения от двоюродной тётки:
"Не надо твоих подачек. Лучше бы совесть имела."
Про брата она почти ничего не знала. Говорили, что исчез, будто провалился. Кто-то утверждал, что уехал в другой город. Лена решила не интересоваться. Это звучало жестоко, но внутри было ощущение, что любое движение к нему — шаг в трясину.
Работа постепенно усыпила её тревогу. Цифры были надёжнее людей: если сумма не сходится, причина найдётся. Всё просто, всё логично. Днём — отчёты, сводки, калькуляции. Вечером — тишина, чай, кот по имени Макс, купленный два года назад «для уюта».
Но уют был странный.
Сначала ночью послышался шорох. Тихий, как если бы кто-то касался пола носком ботинка. Макс поднял голову, насторожился. Лена замерла, прислушалась. Через минуту звук исчез. Решила: показалось.
На следующую ночь был стук. Еле различимый, будто пальцем по стене. Раз-два, пауза, снова. Ровно, как секундная стрелка.
На третью ночь она пошла проверять. В комнате, где стоял старый диван и коробки с вещами из прошлой квартиры, окно было немного приоткрыто. Ветер шумел в щели, завывая тихо и монотонно. Все объяснимо. Всё логично.
Но когда закрыла окно — запахла гарью. Не сильной, а легкой, будто кто-то жёг бумагу.
Через неделю её нашёл курьер.
— Для вас, Елена Сергеевна, — сказал он, протягивая конверт без марки и адреса.
Лена машинально расписалась и вскрыла. Внутри была фотография. Старая, пожелтевшая. Она с братом, им лет по десять. Он держит рыбу, она смеётся. На обратной стороне — маминым почерком:
"Помни, кому обязана самым дорогим."
Она долго смотрела на снимок. Казалось, он пульсировал, живёт своей жизнью. Глаза брата будто блестели — слишком осознанно для детского взгляда.
Телефон зазвонил. «Неизвестный номер».
— Алло? — осторожно сказала она.
Ответом было дыхание. Негромкое, чуть сиплое. Потом:
— Ленка… мне плохо… помоги…
Она прижала трубку к уху, но не сказала ни слова. И голос затих. После — короткие гудки.
Той ночью она не спала. Каждые полчаса подходила к окну и проверяла улицу. Но никого не было. Только снег, сереющий под фонарём.
Через несколько дней она узнала всё из случайного новостного блока: "В подвале заброшенного дома найдено тело мужчины..." — имя, возраст, город. Всё совпадало. Полиция предполагала самоубийство.
Лена молча закрыла страницу. Не пошла на похороны. Не потому что ненавидела. Потому что не знала, как смотреть в глаза матери.
Дома стало ещё тише. Даже кот стал нервным — шарахался от зеркала, шипел на пустой угол.
Однажды ночью, проснувшись от неясного чувства тревоги, Лена заметила ту же дверь в гостевую комнату приоткрытой. Она встала, подошла.
Внутри стояла тьма, будто комната глубже, чем раньше. Ветер не гулял, но занавеска колебалась. На полу — влажный след босой ноги, тонкий, прозрачный.
— Это не может быть, — прошептала она.
След исчезал прямо у неё на глазах. Как если бы кто-то стоял, а потом растворился.
Через несколько дней на пороге появилась тётка.
— Лена, ты хоть на мать взгляни! — начала с порога, тяжело дыша. — С ума сходит, всё тебя бранит, говорит, что ты проклята.
Лена молчала. Тётка посмотрела настороженно:
— Ты хоть иногда с ней разговариваешь? Она говорит, что брат тебе во сне является. Что просит прощения.
— Нет, — тихо ответила Лена. — Не является.
— Тогда молись, — пробормотала тётка, — потому что таким, как вы, Бог обычно долго не даёт покоя.
Ушла. За ней остался запах дешёвых духов и холодное чувство — будто после упрёков в воздухе что-то липкое остаётся.
Ночью Лена проснулась от звука капающей воды. Пошла на кухню — кран закрыт. Зато на столе, у телефона, лежал конверт. Тот самый, с фотографией. Только теперь фото было другим: брат стоял спиной, у двери, а рядом — она. Лицо у неё бледное, будто меловое.
На обороте надпись изменилась:
"Ты живёшь в том, что ему принадлежало."
Холод пробежал вдоль позвоночника. Она уронила конверт и выронила слова, едва слышно:
— Прекрати...
Эхо повторило — «...рати...»
Утром Лена решила снять другую квартиру. "Временно", — сказала себе. Через агентство нашла однокомнатную с дешёвой мебелью. Там тихо. Новые стены, свежие обои.
Но ночью снова стук. Уже над головой, как если кто-то внутри потолка двигается.
— Просто мыши, — прошептала она.
Почти поверила. Почти.
Только утром на зеркале в ванной проступили отпечатки рук. Три, маленькие, словно детские.
Макс забился под кровать и больше не выходил.
Она вернулась к себе через неделю. Дом встречал прохладой — будто не пустота, а присутствие. В воздухе чувствовался запах той самой варёной курицы. Лена молчала, шла медленно по коридору.
В гостевой комнате горел свет. Она раскрыла дверь.
На диване кто-то сидел. Темная фигура, расплывчатая, как пятно дыма.
— Лёша? — выдохнула.
Фигура подняла голову. То, что когда-то было лицом брата, теперь было бледно, без выражения. Только губы двигались, шепча что-то бесконечно тихое:
— Не помогаешь — забираешь место.
Лена отступила. В тот миг энергия комнаты будто изменилась, всё вокруг затянулось холодом. Свет моргнул, фигура исчезла.
Оставив лишь след — влажный, босой — на полу.
Первое, что почувствовала Лена, вернувшись домой окончательно, — холод. Не зимний, не уличный, а другой, внутренний. Воздух будто густел в коридоре, медленно заползая под кожу.
Окна были закрыты, отопление работало, но дыхание превращалось в пар. И вдруг показалось: дом её не узнаёт. Как будто стены устали от того, что она ушла — и теперь отказываются принимать обратно.
Она прошла на кухню. Стол стоял, как прежде. Кружка, в которой оставила ложку, заросла серыми разводами. Чай, забытый, зацвёл. Всё это будто ждало её — но не с радостью.
Лена включила свет, и лампа мигнула, дважды.
— Перегорел контакт, — пробормотала она для себя, но голос прозвучал тихо, будто не хотела тревожить кого-то в комнате.
Сунула руки в тёплую воду, мыла посуду, когда услышала капли. Но не из крана — они падали откуда-то сверху. На потолке проступало пятно, круглое, мутное. Потянулась тряпкой, провела — и рука обожглась. Вода была горячей, почти кипяток.
Лена отдёрнула пальцы, отступила. Через минуту пятно исчезло само.
Она начала замечать странное.
Звуки. Вещи — сдвинутые, хотя она точно помнила, где что лежало. Стакан, который ночью стоял у кровати, утром оказывался в раковине. Ключи, спрятанные в карман, утром на столе.
Иногда она ловила запах мужского табака. Никто из знакомых не курил таких сигар — горьких, старомодных, с резким, почти металлическим запахом.
Вечером в пятницу, когда тянула отчёт, из спальни донёсся глухой удар. Её словно окатило кипятком: сердце кольнуло, глаза расширились. Вышла в коридор — на полу лежала рамка с фотографией семьи. Мать, брат, она. Стекло треснуло точно по её лицу.
Лена покрылась мурашками.
Подняла рамку — руки дрожали.
— Это совпадение. Просто рамка плохо висела.
Но с этого момента начали сниться сны.
Первый сон — дом, только другой. Пустой, без мебели. Все комнаты залиты тусклым светом, словно день вечереет, но солнце не заходит. На полу следы босых ног, но не человеческих — перепончатых, как у водоплавающей птицы. Они уходят в стену.
Во сне она шла за ними. В стене открывался провал, прохладный и тихий. И там, внутри, было эхо, в котором слышался голос. Брата. Он не просил прощения — наоборот, шептал:
"Ты заняла моё место."
Когда Лена проснулась, сердце стучало, будто пыталось пробить грудь. На подушке — мокро. Но не от пота. Влага пахла речной водой, сыростью, илом.
На работе стали замечать, что она нервничает.
— Лена, ты в порядке? — спросила коллега Галя.
— Просто плохо спала, — ответила она, натянуто улыбнувшись.
Но Галя не отставала.
— У тебя вид будто... — замялась.
— Будто что?
— Будто ты кого-то боишься.
После обеда Лена поймала отражение в мониторе. На миг показалось, что за спиной стоит мужчина. В серой рубашке, босиком. Она резко обернулась — пусто.
С того дня она перестала оставаться в офисе допоздна.
Мать позвонила через неделю. Голос измотанный, будто каждое слово давалось с трудом.
— Ты слышала? —
— Что?
— Его... твоего брата, — прошептала мать. — Он не ушёл. Он ходит.
Лена замолчала.
— Мама, ты просто устала.
— Нет! — выкрикнула та неожиданно. — Я вижу его! Он стоит ночью у двери! Что-то шепчет! Я слышу: "Позови её..."
И тут связь прервалась. Сквозь треск помех Лена расслышала тихий стон. Не материнский. Чужой.
Она попыталась перезвонить — "номер недоступен".
Этой ночью стало по-настоящему страшно.
Она спала тревожно, ворочаясь, когда в тишине проскользнул звук — не стук, не шаг. Шорох. Как будто кто-то шёл по потолку. В спальне стало темнее, чем должна быть темнота.
Лена включила свет — свет не загорелся.
— Вот чёрт... — выдохнула она, сжимая телефон, включив экран.
Голубоватое сияние осветило комнату. На стене, возле шкафа, проступило что-то, похожее на отпечаток ладони. Влажный. Он медленно сползал вниз, оставляя следы.
Она подошла ближе, приподняла руку, едва не касаясь... — и услышала шёпот прямо за спиной:
— Почему ты его забрала?
Лена обернулась — никого. Только ветер, будто выдохнули прямо в ухо. Она бросилась к двери, но ручка не повернулась — будто заклинило.
— Пусти! — закричала она, дёргая с силой.
Изнутри донёсся тихий смешок. Мужской. Знакомый.
Когда наконец дверь поддалась, она выбежала в коридор, включила весь свет разом. Лампочки мигнули, запульсировали и наконец загорелись ровно. Тишина снова легла на дом.
Утром она решила позвать мастера — проверить электрику, трубы, всё. Пришёл мужчина лет сорока, добродушный, с усталым лицом. Жарил глазами стены, постукивал пальцем по розеткам.
— У вас проводка старая, но не опасная, — сказал наконец. — А вот вон там, — показал на потолок в спальне, — странное дело. Есть след влаги, только не могу понять, откуда. Соседи сверху насухо.
Он полез с фонариком, поколупал штукатурку, нахмурился.
— Здесь будто... — он запнулся. — Будто кто-то изнутри стену царапал.
Лена похолодела.
— Что значит — изнутри?
— А кто ж его знает? Может, мыши. Только царапины крупные... как будто пальцами, не когтями.
После его ухода Лена села на диван и долго не могла вдохнуть. Дом, казалось, дышал вместе с ней. Только ритм был другой — не в такт сердцу.
Сумерки пришли рано. Она включила все лампы, телевизор, музыку, но ни что не помогало. Воздух сгущался, становился вязким.
В один момент экран телевизора мигнул — и звук оборвался. На экране — белесое лицо с пустыми глазами. Не человек, не тень, а будто отражение кого-то, кто стоял позади камеры.
Она сорвалась, выдернула шнур из сети. Дрожала.
И вдруг из кухни раздался звук упавшей тарелки.
Она пошла туда — осторожно, как зверь в капкан. На полу ничего. Только на столе лежали две чашки. В одной чай — недопитый. Во второй — пусто. И пар над ней, будто кто-то только что сделал глоток.
Лена не знала, сколько прошло времени. Она сидела у стены, обхватив колени, пока не рассвело. Фигура матери всё время стояла перед глазами — со словами: «Я проклинаю твой рассудок. Пусть он станет тебе тюрьмой.»
В какой-то момент Лена поняла, что не знает, где кончается день и начинается ночь.
На следующий день позвонила Галя.
— Лен, можно я к тебе загляну? У тебя голос странный.
— Не надо, — резко ответила Лена.
— Почему?
— Просто не приходи.
Но вечером всё же раздался звонок.
На пороге стояла Галя, с пакетом еды.
— Ты совсем похудела, — сказала она, входя. — Господи, тут холодно у тебя как в морге!
— Не включай? — осторожно попросила Лена, когда та потянулась к выключателю.
— Что не включай?
Но Галя всё равно щёлкнула. Лампочка зажглась на секунду — и лопнула, брызнув стеклом.
Галя отступила, отряхивая руки.
— Что это было?!
— Проводка, — прошептала Лена. — Просто проводка...
Из глубины квартиры раздался звук — будто кто-то плакал. Тихо, протяжно. Галя побледнела.
— Это... кто там?
Лена не нашлась что ответить.
И тогда из темноты вышла фигура. Медленно, как если бы двигалась сквозь воду. Цвет кожи — серый, глаза пустые. На шее — рубец от петли.
Галя вскрикнула и выронила пакет. Всё рассыпалось по полу.
Фигура остановилась, посмотрела прямо на Лену.
— Ты забрала... мой... дом, — прозвучало хрипло.
Галя бросилась к двери, крича, но замок не открывался. Лена стояла, словно приросла. Слёзы текли сами.
— Лёша... — прошептала она. — Прости.
Фигура приблизилась, шаг за шагом. Воздух стал вязким, холод бил в грудь. Но в глазах брата было что-то странное — не ненависть. Пустота. Он не хотел жить и не хотел мстить. Он просто хотел быть.
Когда он почти коснулся её плеча, всё исчезло. Просто миг — и Лена стояла одна, среди разлитого супа и битого стекла.
Галя уже выскочила за дверь, крича кому-то в подъезде: "Там привидение!"
Лена опустилась на пол.
Из выключенного телевизора прозвучал голос — шепот, знакомый, детский, уже не братов:
"Ты ему должна. Всё равно должна..."
В ту ночь Лена не спала. Она сидела у окна, пока серый рассвет не окрасил стены. На стекле проступила испарина. Она провела пальцем — и в ответ на её движение изнутри появился отпечаток. Меньше, детский.
Под ним — надпись, сделанная будто мелом:
"Теперь ты — здесь."
День начался будто с повторением сна. Мир казался тусклым, плоским, будто кто-то убрал цвета.
Лена проснулась на диване, не понимая, заснула ли вообще. Кот исчез. Молоко, поставленное вечером, прокисло, хотя в холодильнике было холодно.
На экране телефона десятки пропущенных — от Гали, начальника, тётки. Она не перезванила никому. В голове была одна мысль: поехать к матери.
Пока собиралась, всё время ловила себя на том, что из соседней комнаты слышится тихое пыхтение, будто кто-то дышит в такт её движениям. Не громко, просто присутствие.
Во дворе стояла зима — настоящая, скрипящая, белая. Мороз резал щеки, но какое-то странное, почти приятное ощущение возвращало её в детство, когда брат бросал снежки, а мать кричала из окна: "Не уходите далеко!".
Тогда всё казалось простым.
До автобусной остановки добралась с тяжестью в сердце. Люди вокруг жили, говорили, смеялись. Мир шёл, будто её история — просто тень, несуществующая в чужой реальности.
Мать жила в старом доме на окраине города, где подъезды пахли временем и сыростью. Дверь открылась не сразу. Изнутри донёсся вялый кашель.
— Мама, это я.
Замок повернулся.
Матрёна Ивановна изменилась. Волосы побелели, глаза — мутные, но взгляд такой же тяжёлый. Между ними повисло напряжение, как струна.
— Всё-таки пришла. — Голос сухой. — Я думала, ты забудешь дорогу.
— Ты звонила. Кричала... Я волновалась.
— Кричала? — мать хмыкнула. — Может, тебе привиделось. Всё тебе теперь мерещится. Квартиру не отдашь, вот и тебе место не находит.
— Что ты сделала, мама? — спросила Лена, тихо, почти шепотом. — Что ты сказала в тот день?
— Я сказала правду. Что нельзя бросать родную кровь. И если бросишь — пусть тебя оставят те, кого ты оставила.
Лена почувствовала, как воздух становится гуще. На кухне, где они стояли, загудел чайник — сам по себе. Пар поднялся с жужжанием, струясь в сторону потолка.
— Ты его позвала, — выдохнула Лена.
— Не я. Он сам пришёл. — Мать усмехнулась. — Я только попросила, чтобы ты поняла. Чтобы тебе стало страшно, как мне.
— Страшно? Мне уже страшно жить, мама! — крик вырвался сам, срываясь на хрип.
Тишина. Удар сердца вдруг заглушил всё. Из соседней комнаты донёсся шаг. Мать резко обернулась, сжимая крест, стоящий на полке.
— Не входи туда, — сказала она поспешно.
Но Лена уже шла.
Комната, где они когда-то с братом проводили детство, казалась нетронутой временем: старые игрушки, покрытые пылью, кровать с выбитой пружиной, рисунки на стенах. Только воздух — тяжёлый, липкий.
На полу стояли три свечи, затопленные воском. И посреди — брезентовая кукла, похожая на человеческую фигуру, перевязанная красной нитью.
Лена замерла.
— Это... — трудно было произнести.
— Я просила вернуть мир, — прошептала мать из-за спины. — Чтобы он отпустил, а не бродил по ночам. Но я не знала, что кукла примет облик того, кто виновен.
Лена повернулась, осознавая.
— Ты хотела... снять проклятие с него?
— Да. Только вышло наоборот. Что-то не ушло. Что-то осталось приковано к тебе.
Свечи вспыхнули. Тени вытянулись по стенам, перекрещиваясь узором.
— Он не может уйти, мама. — Голос Лены стал ровным, странно чужим. — Он видит, что дом принадлежит не ему.
Мать побледнела.
— Что ты делаешь? Не трогай куклу!
Но Лена уже тянулась, осторожно снимая нить. В тот же миг воздух сгустился, послышался гул, похожий на далёкий плеск воды.
На мгновение перед ней возник силуэт брата — прозрачный, дрожащий.
— Зачем ты пришёл? — прошептала она.
Он не отвечал. Только шагнул ближе. Рубец на его шее будто светился изнутри.
Мать вскрикнула, схватила куклу, но её руки застыли — не слушались. Над свечами дрожала тень, похожая на человеческую, только с занавешенными глазами.
— Прости, Лёша, — сказала Лена, закрывая глаза. — Я не хотела, чтобы всё так.
Тишина продлилась секунду. Потом раздался треск, будто дерево внутри стены треснуло пополам. Свечи погасли сами собой.
Когда Лена открыла глаза, фигура брата стояла уже рядом с матерью. Та рухнула на колени, молча.
Он коснулся её головы, мягко, почти ласково. И исчез.
Они сидели потом долго, вдвоём, среди потухшего воска и густого запаха дыма.
— Это всё кончено? — спросила мать хрипло.
Лена не знала, что ответить. Внутри была странная лёгкость, как после долгой болезни. Но под этой лёгкостью — камень.
— Я не уверена, — наконец сказала она. — Кажется, он не ушёл. Просто перестал злиться.
Мать отвернулась, шепча молитву.
Вернувшись домой, Лена ожидала увидеть привычный хаос — упавшие вещи, разбитые лампы. Но всё было аккуратно. Свет ровный, воздух чистый.
Кот вернулся и тёрся у ног, будто ничего не случилось.
Она наложила себе чай, присела у окна. За стеклом снег падал мягко, густо. Мир будто успокоился.
Но когда подняла глаза, заметила на стекле след — как отпечаток ладони, прозрачный, только с одной линией, криво идущей поперёк.
И под ним — почти не видимыми буквами:
"Теперь всё твоё, сестра..."
Лена вздрогнула.
На мгновение ей показалось, что за спиной снова кто-то стоит — тёплое дыхание, тень на полу.
Но когда обернулась — никого. Только отражение в окне. Она, чашка в руках, и за плечом что-то похожее на чью-то руку.
Через неделю мать умерла во сне. Без страха, без боли. Соседи нашли её утром, застывшую у окна. На подоконнике лежала та же кукла — теперь аккуратно перевязанная белой лентой.
Лена приехала, стояла в комнате, где всё началось. Воздух был неподвижен, будто застывший.
Она забрала куклу, сожгла её у себя во дворе. Зола разлетелась на снегу, тая под её ногами.
После этого долго ничего не слышала, не видела. Дом стал тихим. Даже слишком.
Иногда, правда, ночью — в самом полусне — ей чудилось дыхание за спиной. Или тихое шуршание по ковру. Но она больше не пугалась. Просто знала: кто-то рядом.
Может быть, не враг. Может, тот, кто всё время был ей ближе всех.
Весной она решила продать квартиру. Переехать — начать заново. Но каждый раз, когда кто-то приходил смотреть жилище, происходило что-то странное.
У одного покупателя сломался ключ в замке.
У другого — погас фонарь на улице, и он сказал, что "здесь темно как в склепе".
Третья женщина, вошедшая в спальню, вдруг разрыдалась без причины.
— Тут кто-то плакал, — сказала она, вытирая слёзы.
После десятого отказа Лена перестала пытаться.
Однажды, сидя вечером в гостиной, она услышала тихий стук — тот самый, что когда-то пугал до дрожи. Но теперь он был мягкий, будто знак.
Лена взяла кружку, поставила на край стола вторую.
— Если ты здесь, — сказала она в пустоту, — просто сиди рядом. Без злобы. Мне не нужно прощение. Только тишина.
Воздух чуть дрогнул. Вторую кружку кто-то невидимый едва сдвинул ближе к краю.
Лена на миг улыбнулась.
Впервые за всё время — по-настоящему.
Дом стал теплее.
Иногда звуки всё же возвращались — шаги, дыхание, лёгкий смех, похожий на дыхание брата. Но теперь она не бежала.
Когда брала в руки старую семейную фотографию, остановилась взглядом на их лицах. Двое детей на берегу. Мать сзади, улыбается.
Свет в комнате гас медленно, но не пугал. В этом полумраке Лена чувствовала — они трое там, где наконец никто никого не должен.
