В Москве, да и во всей России, частные музеи пока остаются редкостью. Большинство собраний либо остаются закрытыми для публики, либо функционируют как арт-фонды с ограниченным доступом. И вот появляется «ЗИЛАРТЗ» — музей, который сразу заявляет о себе как о полноценной институции: с продуманной архитектурой и амбициозной экспозицией.
Решила посмотреть, что это за чудо такое в наши то дни.
Первое, что производит впечатление, — архитектура. Здание Сергея Чобана работает как самостоятельное высказывание: строгий, почти замкнутый объём, в котором индустриальная память территории приглушается, превращаясь в абстрактный фон. Это не эффектный жест ради визуального вау-эффекта, а продуманный контейнер для искусства.
Основные выставочные пространства распределены по этажам и функционируют как, условно, автономные блоки. Каждый зал имеет собственный масштаб, ритм и световое решение, что усиливает ощущение фрагментарности коллекции. Зрителю предлагается серия столкновений: авангард и позднесоветская скульптура, современное искусство и традиционные формы, европейская оптика и африканские артефакты, собранные Андреем и Елизаветой Молчановыми за более чем 25 лет. Такой подход не навязывает готовых интерпретаций и оставляет пространство для сомнения и пауз.
Экспозиция современного искусства, не предлагает чёткого тематического или проблемного нарратива. Создается впечатление, что залы выстроены по принципу сосуществования индивидуальных высказываний, чем по логике дискуссии. В результате современное искусство здесь воспринимается как совокупность уже признанных практик, прошедших институциональный фильтр. Это музей «после конфликта», где радикальность сглажена.
Архитектура здания позволяет работать с крупными форматами, инсталляциями и пространственными жестами — и иногда этот потенциал используется. Однако в целом этажи с современным искусством выглядят удивительно камерными. Работы редко выходят за пределы собственных рамок или пьедесталов, почти не взаимодействуют друг с другом и с архитектурой. Возникает ощущение, что музей сознательно избегает экспозиционного риска — возможно, опасаясь визуального хаоса или перегрузки.
На этаже, посвящённом традиционному искусству Африки, объекты выстроены камернее: приглушённый свет, плотная экспозиция, акцент на материальность и фактуру. Эти залы резко контрастируют с «белым кубом» соседних пространств, и именно этот контраст подчёркивает отсутствие единого экспозиционного языка, балансирующего между этнографией и искусством — иногда неуверенно, но в этой неустойчивости возникает продуктивное напряжение.
В целом становится заметно, что одни разделы выстроены как тщательно срежиссированные экспозиции, другие — скорее как демонстрация объёма собрания. В одних залах работают свет, паузы и дистанция между объектами; в других — плотность и визуальная перегруженность. Эта разница считывается не как осознанный приём, а как колебание между музеем и публичным фондохранилищем, что подрывает ощущение единого институционального жеста.
Коллекция постоянно балансирует между двумя статусами: личным вкусом собирателей и публичной музейной ответственностью. Иногда этот баланс оказывается продуктивным, но временами становится заметно, что критерий отбора — не всегда художественный или исторический, а биографический.
Для зрителя это выражается в принципиальном вопросе: мы смотрим на историю искусства или на историю частного коллекционирования? Широта собрания — более 8 000 объектов — впечатляет, но порой создаёт ощущение избыточности, когда отдельные блоки существуют рядом, но не вместе.
До тех пор пока этот выбор не будет артикулирован, широта коллекции и масштаб пространства будут работать не на усиление высказывания, а на его размывание. В нынешней культурной ситуации это уже не нейтральное состояние, а форма уклонения от ответственности — и, возможно, главный вызов, с которым музею предстоит столкнуться в ближайшем будущем
Это не столько проблема роста, сколько вызов будущей кураторской стратегии. Сегодня «ЗИЛАРТ» воспринимается как музей в процессе становления — институция, которая только начинает вырабатывать собственный язык. И, возможно, именно это делает его важным: он предлагает площадку для разговора, а в нынешней культурной ситуации это качество может оказаться ценнее, чем безупречно отшлифованный канон.