В квартире профессора Преображенского-младшего (никакого родства с булгаковским героем, кроме непомерного самомнения) воздух всегда казался спертым. Он пах старой бумагой, дорогим табаком и невысказанным высокомерием. Стены гостиной, от пола до потолка заставленные темными дубовыми стеллажами, давили своим величием. Здесь, среди корешков с золотым тиснением, семья Воронцовых собиралась каждое воскресенье на «интеллектуальные обеды».
Настя поправила простенькое ситцевое платье, которое она по глупости сочла нарядным, и попыталась стать невидимой. У нее это плохо получалось. На фоне тяжелого бархата и антикварного фарфора она выглядела как полевой василек, случайно попавший в букет из искусственных роз.
— А вы знаете, душенька, — проговорила Изольда Марковна, мать семейства, поднося к губам чашку костяного фарфора, — что носить цветочный принт в этом сезоне — это такой… как бы помягче сказать… моветон? Впрочем, в вашей… э-э-э… глубинке, наверное, мода застыла где-то в восьмидесятых?
Она улыбнулась одними губами. Глаза ее, холодные и цепкие, сканировали Настю, как рентген. Изольда Марковна была доктором филологических наук, специалистом по поэзии Серебряного века, и умела оскорблять людей с изяществом, достойным Анны Ахматовой в плохом настроении.
— Да нет, — тихо ответила Настя, стараясь не «окать», хотя от волнения родной вологодский говор прорывался предательски сильно. — Просто удобно. Ткань дышит.
— «Дышит», — фыркнул Аркадий, старший сын Воронцовых. Он сидел развалившись в кресле и вертел в руках бокал с коньяком. — Как поэтично. Прямо почвенничество какое-то. А скажите, Настасья, вы Достоевского читали? Или у вас там только календари посевные в ходу?
Настя вспыхнула. Она читала. И Достоевского, и Толстого, и даже Джойса пыталась осилить, пока училась в медучилище. Но здесь, за этим столом, любые ее знания казались ничтожными, поддельными. Ее муж, Дима, младший сын Воронцовых, сидел рядом и нервно теребил салфетку. Он любил Настю, но боялся своей семьи до дрожи в коленях.
— Аркадий, прекрати, — вяло промямлил Дима. — Настя много читает.
— Ой, брось, — вмешалась его сестра, Элеонора, искусствовед с вечно недовольным лицом и прической, напоминающей воронье гнездо. — Читать и понимать — разные вещи. Вот я вчера видела, как она смотрит на нашу коллекцию гравюр. Глаза пустые, как у рыбы. Ей бы корову доить, а не Дюрера разглядывать.
За столом повисла тишина. Настя сжала руки под столом так, что побелели костяшки. Ей хотелось вскочить, опрокинуть этот чертов супник с консоме и убежать. Убежать туда, где пахнет сеном, парным молоком и где люди говорят то, что думают, а не прячут яд за цитатами из классиков.
В этот момент дверь кабинета открылась, и в столовую вошел глава семьи, Петр Сергеевич Воронцов. Академик, светило исторической науки, человек-глыба. Ему было семьдесят пять, но держался он прямо, как офицер царской армии. Его седая борода была аккуратно подстрижена, а взгляд из-под густых бровей мог заморозить воду.
— Опять упражняетесь в остроумии? — прогремел его голос. — Скучно, господа. Скучно и пошло.
Петр Сергеевич сел во главе стола. Дети притихли. Только Изольда Марковна недовольно поджала губы. Она знала, что муж в последнее время стал невыносим.
— Папенька, мы просто пытаемся подтянуть Настю до нашего уровня, — елейно пропела Элеонора. — Культурная ассимиляция, так сказать.
— Культура, Эля, начинается с уважения к человеку, — отрезал отец. Он повернулся к невестке. — Анастасия, как твой борщ? Дима говорил, ты вчера готовила.
Настя вздрогнула от неожиданного обращения.
— Нормальный… вкусный, Петр Сергеевич. Только я свеклы, наверное, много положила. Красный очень.
Аркадий хихикнул в кулак.
— Красный, как пролетарский флаг! Символично.
Петр Сергеевич проигнорировал сына. Он смотрел на Настю с непонятным выражением. В последнее время старик часто жаловался на головные боли, стал забывчив и раздражителен. Врачи прописывали покой, но какой может быть покой в этом террариуме?
— Настя, — вдруг сказал он, — зайди ко мне после обеда в кабинет. Нужно разобрать кое-какие бумаги. У тебя почерк разборчивый, не то что у этих… каллиграфов.
Семья переглянулась. Допуск в святая святых — кабинет отца — был привилегией. Аркадий нахмурился.
— Пап, у меня завтра диссертационный совет, мне нужна та книга по византийским хроникам. Ты обещал дать.
— Возьмешь потом. Сейчас мне нужна Настя.
Обед тянулся бесконечно. Настя ковыряла вилкой спаржу, которая на вкус напоминала вареную траву, и чувствовала на себе испепеляющие взгляды золовки и деверя. Они ненавидели ее не просто за то, что она была «деревенщиной». Они ненавидели ее за то, что она была живой. В их мире, где чувства заменялись анализом, а искренность — сарказмом, она была инородным телом. Опасным телом.
После десерта (какое-то сложное суфле, которое опало еще до подачи) Настя робко постучала в тяжелую дубовую дверь кабинета.
— Войдите!
Кабинет был похож на музей. Запах старых книг здесь был настолько густым, что его можно было резать ножом. Петр Сергеевич сидел в глубоком кожаном кресле, массируя виски. Лицо его было неестественно бледным, а на лбу выступили капельки пота.
— Садись, дочка, — он указал на стул. Впервые он назвал её так. Не «Настасья», не «невестка», а «дочка».
Настя села на краешек, боясь пошевелиться.
— Петр Сергеевич, вам плохо? Может, давление померить? Я тонометр принесу.
— Пустое, — отмахнулся он, но рука его дрожала. — Слушай меня внимательно. Я стар. Я вижу больше, чем они думают. Мои дети… — он горько усмехнулся. — Они ждут. Ждут, когда я освобожу место. Когда освободится эта квартира, эта библиотека… Ты знаешь, сколько стоят эти книги?
Настя помотала головой.
— Много. Очень много. Некоторые — целое состояние. Аркадий уже оценил первый ряд. Думает, я не слышал его разговора по телефону с антикваром. Элеонора присматривает картины. А Изольда… Изольда просто устала от меня.
Он замолчал, тяжело дыша. Настя инстинктивно подалась вперед, взяла его холодную, сухую руку в свои теплые ладони.
— Не говорите так. Они вас любят. По-своему.
— Любят, — эхом отозвался профессор. — Как любят редкий экспонат. Пока он цел — им гордятся. Когда начинает рассыпаться — думают, как выгоднее продать остатки.
Вдруг лицо профессора перекосилось. Речь стала невнятной, левый угол рта пополз вниз.
— Ключ… — прохрипел он, пытаясь указать на верхний ящик стола. — Там… завещ…
— Петр Сергеевич! — Настя вскочила, мгновенно переключаясь из режима испуганной невестки в режим профессиональной медсестры. Годы работы в районной больнице, где приходилось быть и терапевтом, и хирургом, и психологом, дали о себе знать.
Она не стала паниковать. Она увидела асимметрию лица, услышала «кашу» во рту. Инсульт. Каждая секунда на счету.
— Дима! Аркадий! Скорую, быстро! — закричала она так громко, что зазвенел хрусталь в серванте.
Дверь распахнулась. На пороге стояли Аркадий и Элеонора.
— Что ты орешь, дура? — поморщилась Элеонора. — Отец отдыхает.
— Инсульт! Звоните в скорую, немедленно! — Настя уже укладывала профессора на пол, подкладывая под голову подушку с дивана, расстегивая воротник рубашки.
Аркадий застыл, глядя на отца с выражением брезгливости и ужаса.
— Может, это просто приступ? Дадим водички?
— Какой водички, идиот?! — рявкнула Настя. В её голосе прорезалась сталь, от которой вздрогнул даже вошедший Дима. — У него нарушение мозгового кровообращения! Нельзя пить, захлебнется! Звони, твою мать!
Аркадий, ошарашенный тем, что «деревенщина» посмела на него кричать, наконец вытащил телефон.
— Алло? Скорая? Тут папе плохо… Адрес? Центр, конечно…
Пока они ждали врачей, Настя не отходила от свекра ни на шаг. Она контролировала пульс, следила за дыханием, говорила с ним тихим, успокаивающим голосом, тем самым «деревенским» говором, который так бесил его родню. Но сейчас этот говор звучал как колыбельная, как обещание, что все будет хорошо.
Родня же сбилась в кучку у двери.
— Боже, как это неэстетично, — прошептала Изольда Марковна, прижимая платок к носу. — Надеюсь, он не… здесь? На ковре? Это персидский ковер девятнадцатого века.
Настя подняла на неё глаза. В них не было страха. В них было только презрение.
— Если вы сейчас же не заткнетесь, — тихо сказала она, — я вышвырну вас из комнаты. Всех.
В квартире повисла звенящая тишина. Слышно было только тяжелое дыхание старого профессора и тиканье напольных часов, отсчитывающих время, которое для семьи Воронцовых потекло совсем иначе. Началась новая эра. Эра, где дипломы и звания перестали иметь значение, уступив место чему-то первобытному и настоящему. Борьбе за жизнь. И борьбе за наследство, которая начнется, как только за носилками закроется дверь.
Больничный коридор был выкрашен в тоскливый цвет несвежего салата. Здесь пахло хлоркой и безнадежностью. Семейство Воронцовых оккупировало пластиковые стулья в зоне ожидания, выглядя как делегация инопланетян, случайно высадившаяся в районной поликлинике.
Изольда Марковна нервно обмахивалась веером, который непонятно зачем достала из сумочки. Аркадий безостановочно кому-то писал в мессенджере, яростно тыкая пальцами в экран. Элеонора сидела с закрытыми глазами, изображая глубокую скорбь, хотя больше это походило на похмелье.
Из реанимации вышел врач — молодой, уставший, с жестким взглядом человека, который не спал двое суток.
— Родственники Воронцова?
Аркадий тут же вскочил, напуская на себя вид важной персоны.
— Мы. Я сын, доцент кафедры…
— Мне все равно, хоть Папа Римский, — оборвал его врач. — Кто оказывал первую помощь?
Аркадий замялся.
— Ну… мы все присутствовали. Мы вызвали бригаду. Оперативно среагировали…
Врач поморщился, как от зубной боли, и обвел взглядом присутствующих. Его глаза остановились на Насте, которая стояла чуть в стороне, прислонившись к стене. На ее ситцевом платье осталось пятно от слюны свекра, волосы выбились из хвоста.
— Вы? — спросил врач.
— Я, — тихо ответила Настя.
— Грамотно. Если бы не уложили правильно и не следили за дыханием, мы бы получили труп еще до приезда. А так — шансы есть.
— Какие шансы? — скрипучим голосом спросила Изольда Марковна. — Доктор, будем реалистами. Петру Сергеевичу семьдесят пять. В каком он будет состоянии? Сможет ли он… творить?
Врач посмотрел на нее с нескрываемым удивлением.
— Творить? Женщина, речь идет о том, сможет ли он сам глотать и держать ложку. Глубокий ишемический инсульт. Паралич правой стороны, потеря речи. Реабилитация будет долгой, тяжелой и дорогой. И никаких гарантий.
Слово «дорогой» подействовало на семью Воронцовых магически. Аркадий перестал печатать. Элеонора открыла глаза.
— Насколько дорогой? — деловито спросил Аркадий. — У нас, знаете ли, бюджетная сфера. Наука нынче не в чести у государства.
— Вам потребуется сиделка, массажист, логопед, специальные лекарства, памперсы, противопролежневые матрасы… — начал перечислять врач.
— Памперсы? — Элеонора брезгливо сморщила нос. — Фи, какой натурализм. Мы не можем… мы не умеем этого делать.
— Значит, нанимайте персонал, — отрезал врач и ушел, хлопнув дверью ординаторской.
Семья осталась в тишине.
— Овощ, — констатировал Аркадий. — Отец превратился в овощ. Гениальный мозг умер, осталась только оболочка. Это трагедия.
— Это катастрофа, — поправила Изольда Марковна. — Кто будет платить за все это? Его пенсия академика хороша, но не бесконечна. А сиделки сейчас дерут три шкуры.
Настя молча слушала их, чувствуя, как внутри закипает холодная ярость.
— Я буду за ним ухаживать, — сказала она твердо.
Все трое повернулись к ней. На лицах читалось облегчение, смешанное с привычным высокомерием.
— Ты? — переспросила Элеонора. — Ну, в принципе… у тебя же есть медицинское образование? Фельдшер, кажется? Это как раз твой профиль. Горшки, уколы… Тебе привычно.
— Дима, — Настя посмотрела на мужа, который все это время молчал, вжавшись в стул. — Нам нужно будет переехать к родителям. Одному ему нельзя.
Дима испуганно посмотрел на мать.
— Мам, ты не против? Мы поживем у вас, пока папа…
— Ох, живите, — махнула рукой Изольда Марковна. — Только умоляю, Настя, без этих твоих кулинарных запахов на всю квартиру. И чтобы никакой грязи. Я не вынесу вида суден и капельниц в своей гостиной.
Прошел месяц. Петра Сергеевича выписали домой. Прогнозы врачей были неутешительными: «стабильно тяжелый». Он лежал в своем кабинете, превращенном в палату, глядя в потолок бессмысленным, как казалось родным, взглядом.
Настя спала по четыре часа в сутки. Она научилась ворочать тяжелое тело свекра, меняла белье, кормила с ложечки перетертым супом, делала массаж парализованных конечностей. Ее руки огрубели от воды и антисептиков, под глазами залегли тени.
Остальная семья вела себя так, будто в дальней комнате просто сломалась мебель. Они старались не заходить туда. Запах лекарств и немощи оскорблял их эстетические чувства. Зато в гостиной кипела жизнь.
Однажды, вернувшись из аптеки, Настя услышала голоса в гостиной. Там был посторонний — мужчина с цепким взглядом и кожаным портфелем.
— …издание 1905 года, прижизненное, — говорил незнакомец, перебирая книги, стопками сложенные на столе. — Состояние хорошее. Я могу предложить за этот лот сто пятьдесят тысяч.
— Это грабеж! — возмущался Аркадий, но в голосе его слышался азарт торга, а не праведный гнев. — На аукционе «Сотбис» такое уходит за тысячи долларов!
— Мы не на «Сотбис», молодой человек, мы в Москве, и деньги вам нужны сейчас, — парировал антиквар.
Настя застыла в дверях. На столе высились горы книг из кабинета Петра Сергеевича. Те самые, которыми он дорожил больше жизни. Те самые, которые он запрещал трогать без перчаток.
— Что здесь происходит? — спросила она. Голос прозвучал хрипло.
Аркадий дернулся, но быстро взял себя в руки.
— А, Настасья. Познакомься, это Илья Борисович, букинист. Мы оцениваем часть библиотеки.
— Зачем? — Настя прошла в комнату, не снимая куртки.
— Как зачем? — вступила в разговор Элеонора, которая перебирала папку со старинными гравюрами. — Лечение отца стоит денег. Ты же сама каждый день приносишь чеки из аптеки на астрономические суммы. Мы вынуждены идти на жертвы.
— Жертвы? — Настя усмехнулась. — Вы продаете его душу, пока тело еще теплое. Он же жив! Он все понимает!
— Брось, милочка, — поморщилась Изольда Марковна. — Петр ничего не понимает. Он смотрит в одну точку. Ему все равно, лежат эти книги на полке или нет. А нам нужно жить. Аркадию нужно публиковать монографию, мне нужно обновить гардероб к симпозиуму… то есть, я хотела сказать, нам нужны средства на реабилитацию.
— Я оплачиваю лекарства со своей зарплаты и зарплаты Димы, — тихо сказала Настя. — Вы не дали ни копейки за этот месяц.
— Потому что у нас временные трудности! — взвизгнул Аркадий. — И вообще, кто ты такая, чтобы считать наши деньги? Ты здесь прислуга, сиделка. Вот и иди меняй памперсы, а в дела интеллектуальной элиты не лезь.
Настя посмотрела на мужа. Дима сидел на диване, опустив голову. Он не смотрел на нее.
— Дима? Ты позволишь им это сделать? Это же книги твоего отца.
— Насть, ну… Аркадий говорит, это необходимо, — промямлил он. — Книг много, папа их уже не прочтет…
В этот момент что-то в Насте оборвалось. Она поняла, что стены из дубовых стеллажей рухнули. Перед ней сидели не профессора и доценты, а обычные мародеры, прикрывающие свою алчность дипломами.
Она подошла к столу и положила руку на стопку книг, которую уже упаковывал букинист.
— Эти книги останутся здесь.
— Убери руки, деревенщина! — взревел Аркадий. — Ты не имеешь права голоса в этом доме!
— Имею, — спокойно ответила Настя. В её взгляде появилась та тяжелая, крестьянская сила, с которой ее предки веками выживали в суровые зимы. — Потому что я единственный человек, который держит вашего отца на этом свете. Если я сейчас соберу вещи и уйду, вы сдохнете от вони и пролежней через три дня. Вы не сможете к нему даже подойти, вас вырвет. Вы же «эстеты».
В комнате стало тихо. Антиквар с интересом наблюдал за сценой, явно наслаждаясь бесплатным спектаклем.
— Шантаж? — прищурилась Изольда Марковна.
— Договор, — отрезала Настя. — Вы не трогаете библиотеку и кабинет. Ни одной книги, ни одной бумажки. А я продолжаю ухаживать за Петром Сергеевичем и не сдаю его в дом инвалидов, куда вы так мечтаете его сплавить.
Семья переглянулась. Они понимали, что она права. Никто из них не готов был мыть отца, кормить его и слушать его мычание. Им нужна была рабыня. И если цена рабства — сохранность старых бумажек, они готовы были заплатить.
— Хорошо, — процедил Аркадий. — Пусть лежат. Пока. Но учти, если денег не хватит…
— Хватит, — сказала Настя. — Я найду подработку. Уходите. Все.
Когда гостиная опустела, Настя взяла одну из книг — томик стихов Блока — и прижала к груди. Потом она пошла в комнату больного.
Петр Сергеевич лежал с открытыми глазами. Когда Настя вошла, он скосил глаза в ее сторону.
— Все хорошо, Петр Сергеевич, — прошептала она, поправляя ему одеяло. — Я не дала им унести. Они у меня еще попляшут.
И ей показалось, или в уголках глаз старого профессора действительно блеснула слеза? А может, и искра понимания. Его левая, здоровая рука чуть шевельнулась, словно пытаясь сжать ее пальцы.
Настя села рядом, открыла книгу и начала читать вслух.
— «О, весна без конца и без краю…»
Она читала не идеально, иногда неправильно ставила ударения, но в ее голосе было столько жизни, столько тепла, что стены комнаты, казалось, раздвигались, впуская свежий воздух.
За стеной Аркадий и Элеонора уже обсуждали продажу дачи. Настя слышала их, но ей было все равно. У нее был свой план. И в этом плане «деревенская простушка» больше не собиралась играть роль жертвы. Она собиралась стать хозяйкой положения.
В ее голове зрела идея. Врачи сказали — реабилитация. Традиционная медицина стоила денег, которых не было. Но Настя помнила, как ее бабушка в деревне поднимала на ноги лежачих после войны. Травы, массажи, настойки и, главное, воля к жизни.
— Мы еще повоюем, Петр Сергеевич, — сказала она, закрывая книгу. — Они думают, вы овощ. А мы им покажем, какой вы хрен. С редькой.
К весне квартира Воронцовых пропиталась новыми запахами. Вместо пыли и табака здесь теперь пахло зверобоем, чабрецом и можжевельником. Кухня превратилась в лабораторию алхимика: Настя варила отвары, смешивала мази, томила в печи овес.
Изольда Марковна демонстративно закрывала нос надушенным платком всякий раз, когда проходила мимо кухни.
— Средневековье, — шипела она. — Шаманизм в центре Москвы. Это какой-то сюрреализм.
— Это лечение, мама, — спокойно отвечала Настя, процеживая темно-коричневую жидкость.
Аркадий и Элеонора почти перестали заходить к отцу. Им было неприятно видеть, как Настя мучает старика гимнастикой, заставляет дуть в трубочки, разминает ему пальцы до хруста. Они ждали конца. Ждали неизбежного, как им казалось, финала, чтобы наконец вступить в права наследства и разделить имущество, которое они уже мысленно потратили.
Настя работала как одержимая. Она взяла ночные дежурства в больнице, чтобы покупать качественные витамины и продукты, а днем, превозмогая усталость, занималась с Петром Сергеевичем. Она разговаривала с ним часами. Рассказывала новости, читала вслух его научные статьи, спорила с телевизором.
— Ну что они говорят, Петр Сергеевич? Какая инфляция? Это ж грабеж среди бела дня! — возмущалась она, вытирая ему лицо.
И однажды это случилось. В середине апреля, когда за окном робко зеленели тополя. Настя читала ему главу из его же книги о реформах Петра I.
— «…и таким образом, вектор развития был смещен на Запад…» — читала она, запинаясь на сложных словах.
Вдруг сухая, холодная рука накрыла её ладонь. Настя замерла. Она подняла глаза и встретилась с взглядом свекра. В нем больше не было той мутной пелены. В нем была ясность. И ярость.
— Не… смещен… — прохрипел он. Язык слушался плохо, звуки были каркающими, но слова были понятны. — А… насильно… повернут.
Настя выронила книгу.
— Петр Сергеевич? Вы говорите?
Он слабо кивнул и попытался улыбнуться, хотя вышло криво.
— Спасибо… дочка.
Настя заплакала. Впервые за все эти месяцы она позволила себе слабость. Она уткнулась лицом в его одеяло и рыдала, чувствуя, как его рука гладит её по голове.
Восстановление пошло семимильными шагами. К лету Петр Сергеевич уже мог сидеть в кресле и, опираясь на трость, доходил до туалета. Речь вернулась, хоть и стала медленной, тягучей. Но ум… Ум остался острым, как бритва.
Он запретил Насте говорить семье о своем прогрессе.
— Пусть думают, что я идиот, — сказал он однажды, когда Настя брила его. — Хочу посмотреть, как далеко они зайдут.
И они зашли далеко.
В один из душных июльских вечеров семья собралась в гостиной. На столе лежали бумаги. Аркадий пригласил нотариуса — своего старого знакомого, скользкого типа с бегающими глазками.
— Мы должны признать отца недееспособным, — вещал Аркадий, расхаживая по комнате. — Это единственный выход. Квартира простаивает, коллекция мертвым грузом. Нужно оформить опекунство на маму, а потом… потом решим.
— А Настя? — робко спросил Дима.
— Насте дадим отступные, — отмахнулась Элеонора. — Купим ей билет до её Вологды. Пусть едет коров пасти. Она свою функцию выполнила — горшки выносила исправно.
— Подпишите здесь, Изольда Марковна, — нотариус пододвинул бумаги. — Это заявление в суд. Процедура формальная. Медицинские заключения у нас есть, спасибо связям Аркадия Петровича.
В этот момент дверь кабинета с грохотом распахнулась. На пороге стоял Петр Сергеевич. Он был в своем лучшем костюме, который Настя отпарила накануне. Опираясь на трость, он выглядел не как больной старик, а как патриарх, вернувшийся с войны. Рядом с ним стояла Настя, поддерживая его под локоть, спокойная и строгая.
В гостиной повисла тишина, от которой, казалось, лопнут стекла. Нотариус побледнел и попытался прикрыть бумаги папкой. Аркадий открыл рот, но не издал ни звука. Изольда Марковна уронила веер.
— Добрый вечер, семья, — медленно, с расстановкой произнес Петр Сергеевич. Голос его был тихим, но в этой тишине он звучал как гром. — Не помешал? Делите шкуру неубитого медведя?
— Папа… — просипела Элеонора. — Ты… ты ходишь?
— И говорю. И, представьте себе, мыслю, — он проковылял к столу, взял бумаги, пробежал их глазами и небрежно бросил обратно. — Недееспособный, значит? Овощ?
Он повернулся к нотариусу.
— Вон отсюда. Если через минуту я увижу ваш автомобиль у подъезда, я позвоню в коллегию. И поверьте, у меня там друзей больше, чем у моего сына-недоучки.
Нотариус исчез так быстро, словно телепортировался.
Петр Сергеевич сел во главе стола. Настя встала за его спиной, положив руки на спинку кресла.
— Я все слышал. Все эти месяцы. Я слышал, как вы торговались с букинистом. Слышал, как обсуждали дом престарелых. Слышал, как вы унижали Настю. Ту единственную, кто мыл меня, кормил и верил в меня.
Он обвел тяжелым взглядом жену и детей.
— Вы — не интеллигенция. Вы — плесень. Интеллигентность — это не диплом и не цитаты на латыни. Это совесть. А у вас её нет.
Он достал из кармана пиджака конверт.
— Я вызвал другого нотариуса сегодня утром. Пока вы спали. И составил новое завещание.
— Петя, что ты такое говоришь? — запричитала Изольда Марковна, пытаясь изобразить сердечный приступ. — Мы же о тебе заботились!
— Ложь, — отрезал он. — Заботилась Настя. И поэтому…
Он сделал паузу, наслаждаясь эффектом.
— Квартира, дача и вся библиотека переходят в собственность Анастасии Воронцовой. С условием моего пожизненного содержания, в чем я не сомневаюсь.
— Что?! — взвизгнул Аркадий. — Этой деревенщине? Папа, ты сошел с ума! Это влияние болезни! Мы оспорим!
— Оспорь, — усмехнулся профессор. — Справка о моей полной вменяемости, выданная консилиумом врачей час назад, приложена к завещанию. А вам, мои дорогие дети и супруга, я оставляю свои научные труды. Изучайте. Может, поумнеете. А теперь — прошу освободить помещение. Даю вам неделю на переезд.
— Куда?! — Элеонора была близка к истерике.
— В реальную жизнь, — ответил Петр Сергеевич. — Снимите квартиры, найдите работу. Попробуйте пожить так, как живет вся страна. Как жила Настя до того, как попала в этот гадюшник.
Он устало прикрыл глаза.
— Настя, проводи их. Я устал. Мне нужно принять лекарство.
Когда шокированная семья, огрызаясь и проклиная все на свете, разбрелась по комнатам собирать вещи, Настя налила свекру воды.
— Вы жестоко с ними, Петр Сергеевич.
— Я справедливо с ними, дочка, — он взял стакан, и рука его почти не дрожала. — Знаешь, что самое смешное? Они всегда смеялись над твоим происхождением. «Глина», говорили они. Но они забыли, что глина — это материал творца. Из неё делают сосуды, в которых хранят самое ценное. А они — пыль. Красивая, золотая, но пыль. Дунешь — и нет её.
Он посмотрел на книжные полки, которые теперь были в безопасности.
— А знаешь, Настя, я ведь тоже из деревни. Мой отец был кузнецом. Я просто забыл об этом за эти годы. Спасибо, что напомнила.
Настя улыбнулась. За окном шумела Москва, где-то вдалеке гудели машины, а здесь, в старой квартире, пахло травами и надеждой. Дима вошел в комнату, виновато глядя на отца и жену.
— Пап… Настя… Я могу остаться? Я не такой, как они. Я просто слабый.
Петр Сергеевич посмотрел на невестку. Решать было ей. Теперь она была хозяйкой.
— Оставайся, — сказала Настя, кладя руку мужу на плечо. — Будешь помогать. Травы собирать, в конце концов, тоже наука. И полку прибить надо. А то с вашей интеллигенцией тут все на соплях держится.
Петр Сергеевич рассмеялся. Впервые за много лет его смех был искренним и громким. Деревенская простушка не просто утерла нос городской интеллигенции. Она спасла её остатки, вдохнув жизнь туда, где давно царило лишь тление.
