Фраза прилетела так буднично, будто мы обсуждали не живого пса, а старый пылесос.
— Только вы… — мужчина почесал шею, глядя куда-то мимо меня, — не лечите её слишком хорошо. Она всё равно старенькая.
Он сказал это тоном «чтоб без фанатизма», как в автомойке: «колёса не натирайте, мне не на выставку». И вот если честно, именно в этот момент я почувствовал, как у меня внутри что-то щёлкнуло. Не громко. Но неприятно.
На столе лежала она — «старенькая». Среднего размера дворняжка, с белой мордой, натянутой шерстью на костях и осмысленным взглядом. Те самые глаза старых собак, в которых уже меньше суеты и больше «я всё про вас поняла, дети». Дыхание неровное, живот напряжён, лапы поджаты. Выглядела она, конечно, не как юный чемпион, но и не как «списанное оборудование». Обычная пожилая собака на своей поздней, честно заработанной старости.
— В смысле — «не слишком хорошо»? — уточнил я, хотя прекрасно понял, что он имел в виду. Иногда полезно, чтобы человек вслух услышал собственную мысль.
Мужчина смутился, но быстро собрался.
— Ну… доктор, вы же понимаете, — он понизил голос до доверительного, — ей же пятнадцать. Это по собачьим меркам… ну… как девяносто. Смысла в глобальных обследованиях нет. Мы вот просто, чтобы… ну, облегчить. Без дорогих процедур. Она же своё отжила.
Слово «отжила» он выдохнул с облегчением. Как будто поставил жирную галочку в списке дел: «признать собаку старой — выполнено».
Собака в этот момент повернула голову и посмотрела на него. Не на меня, не на лампу, а именно на него. Взгляд у неё был такой, будто она мысленно отмечала: «Так, этот товарищ, значит, считает, что я уже списана. Интересно».
Я погладил её по шее, чувствуя под пальцами торчащие позвонки.
— Как зовут? — спросил я.
— Джесси, — сказала женщина, которая до этого молчала в углу, сжимая в руках поводок. Голос у неё был тихий, но твёрдый. — Пятнадцать лет. С нами с трёх месяцев.
Вот обычно к этому моменту у меня в голове вырастает краткая хроника: щенок в большой ладони, первые прогулки, дети, которые давно выросли, переезды, ремонты, болезни и праздники. И всё это — с этим самым существом, которое сейчас лежит у меня на столе и делает вид, что всё в порядке.
— Что беспокоит? — перехожу к делу.
— Да всё, — вздохнула женщина. — Есть стала хуже, по ночам ходит по квартире, плачет, задние лапы подкашиваются, пару раз падала… Я ночью с ней сижу, он… — она кивнула на мужа, — ругается, что я «псинам из себя медсестру» делаю. Но я же…
— Я не ругаюсь, — обиделся муж. — Я просто говорю, что не надо её мучить. Зачем ей эти ваши капельницы, анализы… Ей бы спокойно… уйти. Простите, доктор, что прямо.
Вот здесь меня и повело. Не потому что слово «уйти» — я каждый день живу рядом с этим словом. А потому что мне в одном предложении попытались совместить «не надо мучить» и «лишнего не делайте, всё равно старая».
Очень удобная формула, если подумать. Можно ничего не делать и называть это «гуманизмом».
Я вдохнул, выдохнул. Посмотрел на Джесси. Посмотрел на их обоих.
— Давайте так, — сказал я спокойным голосом. — Я сейчас осмотрю её, скажу вам честно, что вижу. А вы уже будете решать, на что готовы. Но сразу: я не занимаюсь «просто усыпить, чтобы не тратиться». Это не ко мне.
Мужчина дёрнул плечом.
— Я разве просил усыплять? — обиделся он. — Я сказал: без лишнего.
— Для меня «лишнее» — это то, что не улучшает жизнь, — ответил я. — Если есть шанс, что собаке будет легче — это не лишнее, даже если она старенькая. Если шансов нет — тогда мы честно говорим об этом и решаем, как помочь уйти без мучений. Но «она своё отжила, поэтому делайте по минимуму» — это не медицинский термин, а ваша человеческая философия. Я её уважаю, но не разделяю.
Женщина тихо посмотрела на меня с тем самым выражением, когда очень хочется сказать «спасибо», но человек ещё держит сторону семьи.
Я начал осмотр. Джесси терпела, как обычно терпят старые собаки: не жалуясь, но и не делая вид, что ей приятно. Сердце у неё билось усиленно, но не как барабан перед финалом, а как старая стиральная машина: шумно, но работает. Лёгкие хрипели, суставы явно побаливали. Ничего тогда апокалиптического: классический набор «я пожила с вами пятнадцать лет и, извините, мой организм устал».
Я закончил, погладил её по лбу. Она слегка прижалась к моей руке — вот так, по-стариковски: не играючи, а как будто проверяя, ещё на что-то годно ли это человеческое тепло.
— Смотрите, — повернулся я к хозяевам, — ситуация такая. У неё возраст, да. У неё артроз, да. Сердце работает с перенапрягом. Это не лечится «навсегда», но это можно облегчать. Лекарствами, режимом, подстилки мягче, коврики, чтобы не скользила, иногда капельницы. Можно сделать ей хуже в клинике тысячей манипуляций, а можно сделать лучше парой продуманных шагов.
Мужчина кивнул:
— Ну вот. И получается, скажем честно: вкладываться смысла нет. Столько денег, а она всё равно… — он руками показал в потолок. — Мы уже не молодые, кредиты, внуки. Я не жестокий человек, доктор. Я реалист. Нельзя же всю пенсию на собаку тратить. Это же просто собака, в конце концов.
«Просто собака».
Каждый раз, когда я слышу эту формулу, мне хочется спросить: «А вы у себя какого статуса? “Просто человек”?»
Я почувствовал, как спокойствие внутри садится на чемоданы.
— Александр, — сказал я (мы уже успели обменяться паспортами для карточки), — скажите честно: если бы у вас заболела мама, вы бы тоже сказали врачу: «Ей семьдесят пять, лечите по минимуму, она своё отжила»?
Он вспыхнул.
— Это другое! — отрезал он.
— Чем? — не отступал я.
Он замолчал, растерянно глядя на меня. Не потому, что у него не было ответа, а потому что его никогда не заставляли формулировать это вслух.
Женщина шепнула:
— Саша…
Но я уже поехал.
— Для Джесси вы — вся её жизнь, — продолжил я. — Она не знает, что такое пенсия, курс доллара и «окупаемость лечения». Она не планирует университет, ипотеку, переезд. Она эти пятнадцать лет вставала под ваши будильники, ждала вас у двери, нюхала ваши радости и ваши стрессы. И теперь вы стоите над ней и говорите: «Она своё отжила, сделать по минимуму». И называете это реализмом.
Я понимал, что перегибаю. Но иногда перегнуть — единственный шанс достучаться.
Он сжал губы, глаза у него стали жёсткими.
— Вы сейчас меня обвиняете в чем? — спросил он. — В том, что я не хочу жить под мостом ради собаки?
— Я вас ни в чём не обвиняю, — сказал я уже спокойнее. — Я говорю, что старость — это не повод относиться к живому существу как к старой мебели. Можно сказать: «Я не потяну дорогое лечение, давайте искать компромисс». Это честно. А можно прикрыть нежелание вкладываться фразой «она своё отжила, не лечите её слишком хорошо». И это, простите, уже про другое.
Женщина опустила голову, и я увидел, как на её руках дрогнули пальцы.
— Доктор, — тихо сказала она, — а можно… ну… без «лишнего», но чтобы ей не так больно было? Мы… правда, всё не потянем. Но я не хочу, чтобы она мучилась.
Вот это была уже разговорная территория, где мы могли встретиться.
Я сел, чуть развернул лист с назначениями к ним.
— Можно, — сказал я. — Мы не обязаны делать ей обследование на ползарплаты. Мы можем выбрать базовый минимум: обезболивание, сердечное, режим, коврики, прогулки по чуть-чуть. Я вам покажу, как помогать ей вставать. Расскажу, на какие симптомы смотрим, когда уже будем обсуждать уход. Это всё не чудо-лечение, но это уважение к её старости.
Мужчина посмотрел на жену. У неё на глазах стояли слёзы.
— Ладно, — буркнул он. — Делайте, как… по-человечески. Но без ваших там самых дорогих штучек.
— По-человечески — это как раз не считать, сколько таблеток вмещается в старую собаку, — не удержался я. — А считать, сколько уважения помещается у нас в голове.
Он отвёл взгляд.
После их ухода я сел в ординаторской, уткнулся в кружку чая и поймал себя на том, что злость во мне ещё гуляет. Это не та горячая злость, которая призывает к бою. Это такая, вязкая, от которой хочется пойти и обнять всех старых собак, кошек и бабушек в мире.
Пока я перемешивал чай, в голову полезла картинка: мой собственный дед. Как он сидел на кухне в старом халате, вяжет узлы на сетке для огорода и говорит: «Я своё отработал. Зачем мне лекарства? Не тратьте». И моя мама, которая уговаривает его принять таблетки, потому что «я хочу, чтобы ты ещё внучку на выпускной увидел».
Почему, подумал я, когда речь о людях, мы понимаем, что «старенький» — это не приговор, а повод быть внимательнее. А когда речь о животных, у многих где-то в голове включается режим: «ну всё, добегалась, хватит».
Да, я прекрасно знаю возражения. Я слышу их каждый день:
«Доктор, у нас нет денег».
«Доктор, у нас трое детей, ипотека, мама лежачая».
«Доктор, ну мы же не для себя просим, мы для неё».
И я не живу в розовой реальности, где все могут оплатить любой план лечения, как корзину на маркетплейсе. Но меня каждый раз выбивает не бедность, а эта тонкая нотка: «она старенькая, не тратьтесь». Будто старость автоматически обнуляет право на заботу.
Иногда мне кажется, что тут дело вообще не в собаках. Мы через них проговариваем свои страхи про собственную старость.
Очень удобно думать, что «после определённого возраста» человек/пёс/кот должен стать скромным, тихим и не занимать собой слишком много бюджета. Чтобы не мешать. Чтобы не «нагружать». Чтобы не вынуждать окружающих смотреть в лицо собственной конечности.
Ещё удобнее объявить «гуманизмом» то, что по факту является экономией на чужой боли.
Вечером они написали мне в чат.
«Доктор, здравствуйте. Это мы с Джесси. Она после укола уснула крепко, ночью не ходила, только один раз просилась. Спасибо. Я даже сама первый раз за неделю поспала. Муж тоже сказал… что… наверное, он был резковат. И спросил, нельзя ли коврик какой-то для пола, чтобы она не скользила. Простите, если обидели».
Я перечитал это сообщение несколько раз. То ли потому, что слово «простите» редко прилетает от взрослых мужчин через посредничество жены. То ли потому, что вот оно — то самое маленькое смещение: от «она своё отжила» к «ей бы не падать».
Ответил:
«Обидеть меня сложнее, чем вы думаете. Спасибо, что вы с ней. Коврик можно обычный, без чудес. Главное, что вы вообще задали этот вопрос».
Они прислали фотографию: Джесси на старом детском одеяле, аккуратно подложенном под неё на кухне. Рядом — миска с водой. На заднем плане — муж в домашней футболке, который делает вид, что вообще случайно попал в кадр.
Я поймал себя на мысли, что злость куда-то ушла. Осталась только усталость и тихая надежда, что если уж я сегодня с кем-то поссорился, то не зря.
Ветеринария странно подсвечивает человеческие места. Через собак и кошек очень хорошо видно, как мы относимся к себе и своим старикам. Кто-то говорит: «она своё отжила», а потом точно так же рассуждает про тёщу в очереди к врачу. Кто-то таскает старую кошку на капельницы раз в неделю и параллельно выносит собственного отца только по праздникам. Кто-то экономит на таблетках для пса, но наращивает ресницы “чтоб не стареть”.
Я не святой и не судья. Я сам устаю от старости — человеческой, собачьей, своей собственной. Бывают дни, когда мне хочется кричать: «Да остановите уже время, уберите этих старых, больных, слепых, я больше не могу смотреть, как они уходят». А потом я смотрю, как старый пес, дрожа, всё равно поднимается, чтобы дойти до двери и встретить своего человека. И мне становится стыдно за свои мысли.
В тот день я поссорился с хозяином не потому, что он плохой. А потому что во мне самом живёт вот этот страх старости, который проще назвать «реализмом», чем признаться: «Мне страшно вкладываться туда, где уже не будет счастливого финала на велосипеде».
Но старость — это не про счастливый финал. Это про то, как мы умеем быть рядом, когда финал не обещает чудес. И иногда одно честное обезболивание, одна мягкая подстилка и одно невыключенное сердце рядом значат больше, чем самые дорогие анализы в мире.
И если мне для этого иногда приходится ругаться с людьми за фразу «не лечите её слишком хорошо, она всё равно старенькая» — ну что ж. Значит, ещё не всё во мне окончательно устало.