В школу я иду нечасто.
Не потому, что меня туда не зовут — зовут как раз регулярно, особенно перед всякими «неделями профориентации». Просто у меня есть травматический опыт: один раз я пришёл рассказывать десятиклассникам про профессию, а они полтора часа спорили между собой, кто круче — блогер или киберспортсмен, и можно ли прожить без работы, «если грамотно инвестировать в крипту».
После этого я решил, что безопаснее лечить ротвейлеров без намордника, чем смотреть в глаза подросткам, которые знают про жизнь больше, чем Google.
И вот однажды мне позвонила знакомая учительница из начальной школы:
— Петь, — сказала она голосом человека, который уже всё решил, — выручай. Класс третий «Б», у нас у них «день профессий», пусть к ним придёт «настоящий врач животных».
И добавила, как удар в печень: — Дети тебя любят, ты же с ними умеешь.
Это была наглая ложь. Я не «умею», я просто с ними честно разговариваю и иногда даю погладить собак. Но вы же знаете, как это бывает: тебя уже назначили «тем, кто умеет».
— Ладно, — вздохнул я. — Приду. Только я после смены, буду в халате, вонючий и злой.
— Отлично, — обрадовалась она. — Настоящий ветеринар!
Школа встретила меня знакомым запахом столовой, линолеума и детских носков. Табличка «3 “Б”» была украшена рисунками: на одном — кот с глазами размером с блюдца, на другом — собака в форме полицейского. На третьем — зелёное нечто, подписанное «наш хомяк Тимур».
«Вот ради этого, — подумал я, — ещё можно жить».
Я вошёл в класс, и на меня накатила волна шума. Двадцать с лишним человек, каждый уверен, что именно его реплика жизненно необходима миру.
— О, настоящий доктор! — завизжала девочка в розовом свитере. — А вы нам сегодня кого-нибудь привели?
— Я… — начал я.
— А вы крокодила лечили? — перекричал её мальчик из последнего ряда.
— А тигра?
— А волка?
— А вы боитесь крови?
— А вы умеете делать вот так? — и кто-то изобразил судорожное умирание на парте.
Учительница, маленькая женщина с прижатой к груди папкой, попыталась их унять:
— Дети, дайте доктору пройти!
Я чувствовал себя, как редкий экземпляр в зоопарке: на меня смотрели широко, шумно, с интересом и без всяких фильтров.
Я поставил на стол свою сумку, где на всякий случай лежали стетоскоп, несколько фото пациентов (живых, не боевых) и пачка наклеек «я был у ветеринара».
— Так, — сказал я, — давайте договоримся: вы мне разрешаете быть живым человеком, а не мультиком. Я могу ошибаться, уставать и забывать, как зовут ваших хомяков. А я за это честно отвечаю на любые вопросы. По возможности. По животным.
— А если не по животным? — тут же уточнил кто-то. — Тогда вы что?
— Тогда я буду честно говорить «я не знаю», — ответил я. — Но вы всё равно спрашивайте, ладно? Иногда самые важные вопросы — как раз не по животным.
Учительница посмотрела на меня с любопытством. Похоже, сама не ожидала такого вступления.
Мы начали с привычного:
я показывал на слайдах (проектор был древний, но бодрый) фотографии: щенок в воротнике — «космонавт», кот в бинтах, кролик с ушами «антеннами». Дети хохотали, задавали вопросы: кто как болел, как лечили, «а ему было больно?», «а вы плачете, когда собаки умирают?».
— Иногда, — честно говорил я. — Иногда нет. Иногда я настолько устал, что плачу через два дня, когда варю макароны и внезапно вспоминаю.
Они слушали. Удивительно внимательно — для тех, у кого на переменах, наверное, войны за пеналы и слаймы.
Я рассказал, что делает ветеринар:
как мы слушаем сердце, ставим прививки, шьём раны.
Показал стетоскоп — это вызвало ажиотаж, половина класса попыталась приложить его к себе: «у меня сердце стучит?», «а у меня?», «о, как громко!».
Мы посмеялись над историей про собаку, которая съела пять носков, и над котом, застрявшим в пакетике из-под хлеба.
Всё шло по плану, пока я не сказал фразу:
— Знаете, я всегда говорю взрослым: животные — это как маленький честный кусочек семьи. В них видно, что у вас дома происходит, даже если вы молчите.
И вот тут воздух в классе как будто чуть изменился.
— А если папа ушёл, а кот остался, — это какая семья? — вдруг спросил мальчик на первой парте.
Он был из тех, кого учителя обычно называют «сложный ребёнок»: чёлка на глаза, тетрадь в каракулях, взгляд одновременно наглый и испуганный.
Я замер.
— В смысле ушёл? — осторожно уточнил я.
— Ну ушёл и не пришёл, — сказал он слишком быстро. — Сказал, что на работу, а мама сказала, что «у нас с ним пути разошлись». Но кот остался. Это он кого выбрал? Меня или маму?
В классе разом стало тихо. Даже мальчик, который на задней парте пытался тайком есть сухарики, перестал хрустеть.
Учительница напряглась, я почти физически почувствовал это напряжение рядом.
«Ну всё, — подумал я, — лекция закончилась. Пошли настоящие вопросы».
— Я думаю, кот выбрал дом, — сказал я после паузы. — Потому что дом — это не только папа и мама, а ещё и ты, и твои носки, и твоя кровать, и твой запах. Он остался там, где ему понятнее.
Мальчик нахмурился.
— Но папа звонил и спрашивал, как кот, — не сдавался он. — Значит, он тоже его любит? А почему он не приходит? Он что, меня не любит?
Это был не вопрос ко мне, это был выстрел в никуда. Но попало — почему-то — в меня.
Я почему-то вспомнил, как в детстве отец уезжал в командировки. Он не исчез навсегда, нет. Просто иногда его не было месяц, два, полгода. А я был мальчиком, который знал, что папа где-то есть, просто далеко. И всё равно каждый раз думал: «А если он не вернётся, это потому что я плохо себя вёл?»
Я посмотрел на мальчишку и очень постарался не отвечать из обиды семилетнего Пети, а из нормального взрослого Петра.
— Смотри, — сказал я, — взрослые иногда уходят не потому, что кого-то не любят, а потому что с собой разобраться не могут. Это как если у тебя в голове такая каша, что ты не можешь ни спать, ни есть, ни разговаривать по-человечески. И ты вместо того, чтобы убрать, просто выкидываешь половину вещей из комнаты. Это плохо. Но это не про тебя. И не про кота. Это про его кашу в голове.
Мальчик ещё сильнее нахмурился.
— Значит, он просто… не умеет? — спросил он.
— Возможно, — сказал я. — Мы, взрослые, вообще много чего не умеем. Например, нормально объяснять детям, почему уходим. Нам кажется, что если мы скажем честно, будет больнее. Поэтому иногда мы врём. Или молчим. А вы думаете, что вы виноваты. Хотя виноваты — наши мозги.
В дальнем ряду поднялась рука.
— А если взрослые уходят и не возвращаются вообще? — спросила девочка с косичками. — У меня папа ушёл. Мне сказали, что он «уснул навсегда». Но я же не маленькая, мне десять. Я же понимаю, что так не бывает, чтобы всегда спать. Почему они не могут сказать нормально: он умер? Это лучше или хуже?
Учительница поёрзала на стуле:
— Даша, мы же…
— Всё нормально, — остановил её я. — Даша спрашивает очень важную вещь.
Даша смотрела прямо, без слёз, но с какой-то упрямой запухлостью в голосе.
— Знаешь, — сказал я, — взрослые иногда сами боятся слова «умер». Оно, как тяжёлый шкаф: если его сдвинуть, посыпятся все вещи. Им кажется, что если сказать «уснул», вам будет легче. А ещё — что им самим будет не так страшно. Но ты права: честное слово — оно страшнее, зато понятнее. И ты имеешь право на него.
Она задумалась.
— А вы животным говорите, что кто-то умер? — спросила она через паузу. — Вот собака ждёт хозяина. Он умер. Вы ей говорите?
Вопрос из серии тех, которые в институтах не обсуждают.
Я выдохнул.
— Собаки не понимают слова «умер», — сказал я. — Они понимают только «нет». Нет запаха, нет голоса, нет человека. Я могу принести ей его вещи, одеяло, чтобы пахло им. Могу побольше с ней быть. Но сказать ей «он умер» — это скорее для нас, людей. Чтобы мы сами признали, что да, он не придёт. И перестали делать вид, что вот-вот дверь откроется.
— А у нас кот ждал дедушку, — подала голос другая девочка. — Он ушёл, а кот пять дней спал на его кресле и мяукал. Мама сказала, что «он всё понимает». Это правда?
— Он понимает по-своему, — сказал я. — Животные очень чутко чувствуют, что в доме что-то изменилось. И что все грустные. Они не знают слов, но знают пустое место. И иногда ведут себя, как вы: ищут, зовут, потом привыкают, что этого места уже нет.
— А если взрослые уходят не потому, что умерли, а потому что уехали и забыли? — вмешался мальчик с задней парты, тот самый с сухариками. — Мой папа уехал «на север», а оттуда только алименты приходят. А он нет. Я уже не жду. Это нормально?
Слово «алименты» в детском рту звучит особенно абсурдно. Как «ипотека» или «рассрочка».
Я поймал себя на том, что хочу ответить что-нибудь вроде: «папа не имеет права забывать», «это не нормально», «пиши в прокуратуру». Но этот пацан спрашивал не про юридическую норму, а про внутреннюю.
— Нормально — это когда тебе не стыдно за то, что ты чувствуешь, — сказал я. — Хочешь — жди, хочешь — злись, хочешь — не жди. Ты не обязан оправдывать взрослого, который выбрал не приходить. Но ты можешь выбирать, каким человеком ты сам станешь. И как ты будешь относиться к своим животным. Ты же, например, не бросишь своего кота в подъезде? Только потому, что «так проще»?
— Не брошу, — буркнул он.
— Вот, — кивнул я. — Уже отличаешься.
В классе кто-то тихо хихикнул, напряжение чуть спало.
— Пётр, — не выдержала учительница, — давайте немного про животных всё-таки, а то у нас сейчас психологический тренинг получится, а не урок.
— Так он уже, — спокойно сказал я. — Только с хвостами.
Дети заулыбались.
— Можно я спрошу? — подняла руку девочка у окна. — А правда, что если у ребёнка нет друзей, то собака или кот — это как друг?
Я посмотрел на неё внимательно. Под глазами — лёгкие синяки, на парте — аккуратные записи, в пенале — ручки по линейке. Типичный ребёнок, про которых говорят «тихая», «учится хорошо», «проблем нет». А потом в какой-нибудь момент выясняется, что весь её мир — это один единственный кот.
— Может быть, да, — ответил я. — Животные бывают очень хорошими друзьями. Но они не должны быть единственными. Это тяжело — быть чьим-то «единственным смыслом». Даже собаке.
— А если так получилось? — не отставала она. — Вот я прихожу домой, а там только кот. Мама на работе до ночи, папы нет. Кому мне ещё рассказывать, как меня в школе обзывают?
Я почувствовал, как учительница напряглась второй раз за урок. Но промолчала. Хороший знак.
— Коту рассказывай, — сказал я. — Это нормально. Он отлично слушает. Но ещё можешь рассказывать взрослым, которые не делают вид, что «ты преувеличиваешь». Учителям, психологам, тем, кто рядом. Это мы должны от вас не убегать.
— А вы не убежите? — спросил кто-то тихо.
И я вдруг понял, что вот он — главный вопрос урока.
Не «лечил ли я тигра». Не «боюсь ли я крови». А именно этот: «вы не убежите?». Потому что взрослые в их жизни — это те, кто всё время куда-то уходят: на работу, в другой город, в телефон, в свои проблемы.
— Я не могу обещать, что никогда никуда не уйду, — честно сказал я. — Я обычный человек. Но я могу обещать, что если вы придёте ко мне с животным — я не сделаю вид, что ваших вопросов нет. И не скажу: «ты ещё маленький, не понимаешь». Это самое вредное, что можно сказать ребёнку. Вы понимаете очень многое. Иногда больше нас.
Кто-то кивнул. Кто-то пожал плечами. Кто-то уже начал ерзать, явно устал от серьёзных разговоров.
Я взял стетоскоп.
— Давайте так, — предложил я. — Сейчас каждый, кто хочет, послушает, как стучит сердце у одноклассника. А потом — я расскажу, как я делаю это у собак. А вы мне скажете, чем отличается.
И мы слушали. Они прикладывали холодный металл к груди друг друга, хихикали, кто-то жаловался: «ты сильно давишь», кто-то честно признавался: «ой, у тебя громче». В какой-то момент мальчик, который спрашивал про папу, приложил стетоскоп к себе и сказал:
— А у меня тоже что-то стучит. Значит, я живой?
— Значит, да, — улыбнулся я. — И это главное.
После урока дети окружили меня плотным кольцом. Кто-то спрашивал про вакцины, кто-то показывал фотографии своих животных, кто-то шептал: «а вы думаете, если я его очень люблю, он меня не бросит?».
Я по возможности отвечал всем, раздавал наклейки, слушал десятки историй.
Где-то на фоне учительница собирала тетради и время от времени бросала на меня взгляд: «ты вообще в порядке?»
Когда последний ребёнок убежал на перемену, класс опустел.
В тишине было слышно, как кто-то в коридоре орёт: «Кто трогал мой пенал?!», а в столовой гремят кастрюлями.
Учительница подошла ко мне, опираясь о стол.
— Я тебя приглашала про профессию поговорить, — устало улыбнулась она. — А у нас получился маленький групповой сеанс.
— Я говорил про профессию, — возразил я. — Просто в мою профессию входит слушать. Иногда — животных. Иногда — их людей. Сегодня было наоборот.
Она вздохнула.
— Они у меня этого года… особенные, — сказала она. — У половины — кто-то ушёл. Разводы, переезды, какие-то командировки «на неопределённый срок». Они всё время спрашивают: «а он вернётся?», «а если нет?». Я им что-то отвечаю, но… я же не психолог.
— Никто не психолог, — сказал я. — И даже психологи — не всегда. Главное — не делать вид, что их вопросы — это «ерунда, перерастут». Потому что они потом не перерастают, они врастут внутрь.
Мы помолчали.
— Знаешь, — сказала она, поправляя очки, — когда ты сказал, что взрослые уходят из-за каши в голове, один мальчик записал это в тетрадь. Я видела. Думаю, это для него будет теперь официальная версия происходящего.
— Ну, по крайней мере, не «я плохой», — пожал я плечами. — Это уже прогресс.
По дороге из школы я поймал себя на том, что у меня внутри тяжесть и странное облегчение одновременно. Тяжесть — от детских «почему он ушёл». Облегчение — от того, что хотя бы на один урок в их жизни попал взрослый, который не сказал «не твоё дело, это между нами».
Дома меня встретил мой собственный кот. С таким видом, будто он один тут всё это время держал оборону.
Я сел на стул, он немедленно вскарабкался мне на колени, улёгся, забурчал.
Я погладил его по голове и вслух сказал:
— Слушай, кот. Ты понимаешь, что ты сейчас тоже чья-то терапия? Только, к счастью, твой человек пока никуда не ушёл.
Он открыл один глаз и посмотрел с выражением: «само собой, я здесь главный специалист».
И я подумал, что, может быть, именно поэтому мне так важно ходить к этим детям, рассказывать им про животных и слушать их вопросы про взрослых. Потому что пока они спрашивают — ещё есть шанс, что мы научимся уходить не навсегда, не молча и не так, чтобы за нами оставались только алименты и кот, который не понимает, куда делся человек.
А животные… они как маркеры.
Если у ребёнка единственный, кто его слушает — пёс,
если кот — единственный, кто остаётся после всех «разошлись»,
если хомяк — единственный, кого не уводят из дома с чемоданом…
значит, нам, взрослым, есть о чём задуматься.
И, может быть, когда-нибудь, зайдя в чужой дом на вызов, я услышу от ребёнка не:
«почему он ушёл?»
а:
«он пришёл обратно, но пока ничего не понимает, вы не подскажете, как ухаживать?»
И это будет лучший комплимент поколению, которое сейчас сидит в третьем «Б», слушает, как стучит сердце одноклассника через стетоскоп, и тихо надеется, что хоть кто-то из взрослых не убежит.