— О! Ритка! Привет! А ты теперь что, на базаре торгуешь?! — спросила бывшая свекровь так громко, что продавщица за прилавком даже подняла голову.
И это было самое обидное: она сказала это не мне. Она сказала это в пространство. Чтобы услышали люди. Чтобы у этой фразы были свидетели. Чтобы мой стыд стал общественным мероприятием.
Я стояла с коробками клубники в руках — две небольшие пластиковые коробки, аккуратно накрытые плёнкой. На улице пахло мокрыми яблоками, свежим хлебом и тем самым базарным воздухом, который не скрывает правду. Здесь не притворяются. Здесь видно, кто устал, кто спешит, кто торгуется до последней копейки, а кто пришёл «поглазеть».
Я подняла глаза — и увидела Лидию Петровну.
В своей вечной «городской» шубке не по сезону, с сумкой на локте, как символ статуса, и с выражением лица, будто она пришла не за картошкой, а в музей бедности — посмотреть и поморщиться.
Рядом с ней стояла её подруга — такая же «приличная», с губами, которые не улыбались, а делали вид, что улыбаются.
И вот они обе смотрели на меня так, как смотрят на человека, который «плохо кончил».
— Здравствуйте, Лидия Петровна, — сказала я спокойно.
Но внутри у меня всё сжалось. Потому что есть люди, которые даже через годы умеют нажать на кнопку твоего старого страха. Мой старый страх назывался: «я недостаточно хорошая».
Лидия Петровна подняла брови.
— Здравствуй, здравствуй. Ну надо же… — она оглядела меня сверху вниз. — И правда, базар! Я-то думала, ты после развода хоть работу найдёшь нормальную. А ты… — она скривила губы. — Ну… как всегда.
«Как всегда» — у неё было любимое. Как будто я всю жизнь была её ошибкой, которую она терпела ради сына.
Я хотела пройти мимо. Улыбнуться. Не вступать. Потому что базар — место, где люди и так устали, а я не люблю устраивать сцены. Я вообще долго была человеком, который «не устраивает».
Но в этот раз я почувствовала… не злость даже.
Усталость.
Такая взрослая усталость, когда ты вдруг понимаешь: если сейчас опять проглотишь — это уже не про культуру, это про то, что ты сама себя сдаёшь.
— А вы что тут делаете? — спросила я. — Тоже торгуете?
Лидия Петровна сначала не поняла. Потом её лицо чуть дрогнуло.
— Я? — она засмеялась. — Нет, конечно! Я просто… — она быстро нашла оправдание, — я за фруктами. Тут говорят, клубника дешёвая.
— Дешёвая, — кивнула я. — Тут вообще много чего дешёвого. Особенно понты.
Подруга Лидии Петровны ахнула, как будто я ругнулась матом.
— Рита, ты что, хамишь? — Лидия Петровна сжала сумку. — Вот ты и была такая. Из-за этого вы и развелись. Женщина должна быть мягкой.
— Женщина должна быть счастливой, — сказала я. — А мягкой — это подушка. И то не всегда.
Лидия Петровна прищурилась.
— Ладно, ладно. Смотри, какая стала. Уверенная. На базаре быстро учат, да?
И в этот момент рядом пробежал мальчишка лет семи, чуть не сбив меня с ног. Я автоматически отступила, чтобы не уронить клубнику.
И этот маленький рывок будто вернул меня назад — в те годы, когда я всё время отступала. Чтобы никого не задеть. Чтобы быть удобной.
А теперь я стояла посреди рынка и думала: а почему я должна отступать?
Меня зовут Рита. Мне сорок три. И если бы кто-то сказал мне пять лет назад, что я буду стоять на рынке с коробками клубники и разговаривать со своей бывшей свекровью так, как сейчас, я бы рассмеялась.
Потому что пять лет назад я была «приличной». Я была той самой женщиной, которую Лидия Петровна хотела видеть рядом со своим сыном: тихой, аккуратной, благодарной за каждый комплимент, за каждую «помощь», за каждую подачку.
Я была женщиной, которая боялась сказать «нет».
Мы с Серёжей прожили почти пятнадцать лет. Не скажу, что всё было ужасно. Было по-разному. Были смешные вечера, поездки, дни рождения, первые шаги сына. Было и то, что я сейчас называю «медленное растворение».
Потому что Серёжа был из тех мужчин, которые вроде бы «не бьют, не пьют» — и считают, что этого достаточно.
А ещё Серёжа был сыном своей мамы. В прямом смысле. Его мама жила с нами не физически, но психологически — всегда. В каждом решении. В каждом «мама сказала». В каждом «она же пожилая, пойми».
Лидия Петровна приходила к нам как инспектор.
— Ой, у тебя пыль… — говорила она, проводя пальцем по полке.
— А суп почему жидкий? — спрашивала она, будто я повар в столовой.
— Риточка, ты бы похудела… мужчине приятно смотреть…
И я, дурочка, пыталась.
Пыталась быть идеальной. Пыталась соответствовать. Пыталась так, что иногда ночью лежала и думала: а я вообще есть? Или я — только функция?
Потом случилось то, что, наверное, случается у многих.
Серёжа «нашёл себя». То есть ушёл.
Сначала он ушёл в спортзал. Потом — в новые интересы. Потом — в новую женщину. А мне оставил старую жизнь, где я всё делала одна, но почему-то всё равно была виновата.
Когда я узнала про другую, я не устроила истерики. Я просто сказала:
— Мы разводимся.
Он удивился.
— Из-за чего? — спросил он искренне. — Ну подумаешь… Это же… ну… бывает. Ты что, не понимаешь?
Вот это «ты что, не понимаешь» — как будто я должна была понять, что меня можно обменять на «помоложе». Как скидочную карту.
Развод был тихим, но грязным. Не из-за имущества. Из-за слов.
— Ты меня довела, — говорил Серёжа.
— Ты стала скучная, — говорил Серёжа.
— Ты всё время уставшая, — говорил Серёжа.
А его мама говорила мне в трубку:
— Ну ты же видишь, он мужчина. Ему нужна женщина. А ты… ты стала как тётка. Вот и всё.
Тогда я впервые бросила трубку. И неделю потом трясло, как после драки.
После развода я осталась одна с сыном.
Сыну было двенадцать. Он делал вид, что ему всё равно, но ночью я слышала, как он ворочается. Иногда он говорил:
— Мам, а папа вернётся?
И мне хотелось сказать: «Конечно». Чтобы ему было легче. Но я не могла врать. Потому что ложь — это как пластырь на перелом. Вроде закрыто, а внутри всё равно ломит.
— Не знаю, — отвечала я. — Но я с тобой.
Работа у меня была… обычная. Администратор в салоне. Зарплата — так себе. А потом салон закрылся. «Оптимизация». Красивое слово для «мы вас больше не хотим».
Я искала работу. Долго. Мне говорили: «вы слишком взрослая», «у вас ребёнок», «у вас нет нужных навыков». И каждый раз у меня внутри снова включалась та самая программа: «я недостаточно хорошая».
В какой-то момент деньги закончились так, что я начала экономить на еде. Сначала «на себе». Потом на всём.
И тогда моя соседка — тётя Галя, женщина, которая умеет выживать с улыбкой, — сказала:
— Рит, ты чего гордая такая? Пойдём на рынок. Я тебя пристрою. Там всегда нужны продавцы. Не миллионы, но на хлеб будет.
Я тогда заплакала.
Потому что рынок в моей голове был как знак: «жизнь пошла вниз». Мне казалось, что если я встану за прилавок — всё, я проиграла. Как будто есть лестница, и я по ней сползла.
Тётя Галя посмотрела на меня и сказала:
— Ты не вниз пошла. Ты пошла туда, где есть деньги. А деньги — это не стыд, Рита. Стыд — это когда ты ждёшь, что кто-то придёт и спасёт. А никто не приходит.
И я пошла.
Сначала было страшно. Я не умела кричать «клубника сладкая!», мне было неудобно торговаться. Мне казалось, что на меня смотрят.
А потом случилось смешное: оказалось, что людям плевать. Всем плевать. Каждый занят собой. Кто-то считает мелочь, кто-то торопится, кто-то ругается с мужем по телефону.
И в этой реальности я вдруг почувствовала свободу.
Потому что на рынке не надо быть «правильной». Тут важно быть живой. Быстрой. Честной.
Через месяц я уже умела отличать нормальные яблоки от тех, что «на вид красивые, а внутри гниль». Умела улыбаться бабушкам так, чтобы они возвращались. Умела держать сдачу в голове, не путая цифры.
И — самое неожиданное — я снова начала смеяться.
Не потому что стало легко. А потому что я перестала изображать «идеальную». И стала настоящей.
Через полгода я сняла маленький павильон. Не сразу, конечно. Сначала работала у хозяина. Потом поняла: если я уже стою по десять часов, то почему я должна зарабатывать для кого-то?
Я взяла кредит на минимальное. Купила холодильник, весы, коробки. Нашла поставщиков. Договорилась по фруктам, по ягоде, по сухофруктам. И открыла свою точку.
Моя точка была маленькая. Но это было моё.
Сын приходил после школы, делал уроки в подсобке и иногда помогал, когда людей много.
И однажды он сказал:
— Мам, ты стала другая. Ты… как будто сильная.
Я тогда улыбнулась и подумала: вот оно. Вот ради чего. Не ради денег даже. Ради того, чтобы мой ребёнок видел: мама не сломалась.
Серёжа появлялся редко. Платил алименты через раз. Иногда звонил и говорил:
— Ну что, как вы там?
Это «как вы там» звучало так, будто он интересуется погодой в другом городе.
Я отвечала коротко.
И каждый раз после его звонка я чувствовала пустоту. Но уже не ту, которая убивает. А ту, которую можно пережить.
И вот теперь — рынок. Моя точка. Моя клубника. Моя жизнь.
И Лидия Петровна с её громким «на базаре торгуешь».
Она смотрела на меня и явно ждала, что я начну оправдываться. Скажу: «да нет, это временно», «да это так, случайно», «да мне просто пришлось».
А я вдруг почувствовала, что не хочу оправдываться.
— Лидия Петровна, — сказала я спокойно, — я не «торгую на базаре». Я работаю. Я зарабатываю. Я кормлю своего сына. И мне не стыдно.
— Тебе должно быть стыдно, — автоматически сказала она. — Женщина должна…
— Женщина никому ничего не должна, — перебила я. — Особенно бывшей свекрови.
Подруга Лидии Петровны снова ахнула, будто я села на стол.
— И вообще, — добавила Лидия Петровна, — ты могла бы жить нормально. Серёжа бы помогал, если бы ты была… ну… посговорчивее.
Я усмехнулась.
— Посговорчивее — это когда терпеть измены?
— Не надо драматизировать, — она махнула рукой. — Мужчины… это мужчины. А ты… ты гордая. Вот и стоишь теперь с клубникой.
И тут я посмотрела на её сумку. На дорогую. И заметила, как она нервно сжимает ремешок. Как будто сама не уверена в своей позиции.
— А вы чего такая нервная, Лидия Петровна? — спросила я. — Тоже жизнь не по плану?
Она резко подняла подбородок.
— У меня всё нормально.
— Конечно, — кивнула я. — А Серёжа как? Счастлив с новой женщиной?
Лидия Петровна моргнула. Слишком быстро.
— Счастлив, — сказала она, но голос был неуверенный.
Я вдруг поняла: она пришла сюда не за фруктами. Она пришла сюда, потому что ей надо было почувствовать себя выше. Потому что у неё самой что-то трещит.
И я угадала.
Потому что она неожиданно сказала, почти шёпотом:
— Он… он уехал. Понимаешь? Уехал в другой город. С ней. И мне даже не сказал. Я узнала случайно.
Вот оно.
Её «мальчик» уехал. И теперь ей надо было найти виноватого. И кто лучше подходит, чем бывшая невестка, которую можно унизить и почувствовать себя снова «главной»?
Я смотрела на неё и вдруг почувствовала не злость, а жалость. Ту самую тихую жалость, от которой не хочется мстить.
— Лидия Петровна, — сказала я мягче, — вы же сами говорили: мужчины — это мужчины. Не драматизируйте.
Она вспыхнула.
— Ты… ты издеваешься?
— Нет, — я покачала головой. — Я просто… напоминаю ваши слова.
Она замолчала. Потом резко сказала:
— Ладно. Дай мне клубники.
— Конечно, — сказала я и поставила коробку на весы.
Она стояла и смотрела, как я работаю. Как я считаю сдачу. Как я улыбаюсь покупателям. И я видела, как у неё в глазах мелькает что-то неприятное для неё: понимание, что я не сломалась.
Подруга Лидии Петровны тихо прошептала:
— Лид, пойдём…
Но Лидия Петровна не ушла. Она вдруг сказала:
— Рита… а ты… ты правда справляешься?
Я подняла на неё глаза.
— Да, — сказала я. — Справляюсь.
Она сглотнула.
— А Серёжа… он ведь… он ведь мог бы вам помочь.
— Мог бы, — кивнула я. — Но не помог. И знаете что? Это даже хорошо.
— Почему? — спросила она почти искренне.
Я улыбнулась.
— Потому что когда тебя спасают — ты остаёшься должником. А когда ты сама — ты свободная.
Лидия Петровна опустила взгляд.
Она взяла коробку клубники и вдруг сказала тихо, совсем не по-своему:
— Прости.
Я даже не сразу поняла.
— Что? — переспросила я.
— Я… — она замялась, — я тогда… много чего наговорила. Про тебя. Про то, что ты… не та.
Её подруга смотрела на неё с ужасом, как будто Лидия Петровна призналась в преступлении.
Я стояла и думала: вот оно, настоящее. Не её «привет, Ритка, базар». А вот это, человеческое.
— Я не обижаюсь, — сказала я. И это была правда. Потому что обида — тяжёлая сумка. А я и так много таскаю.
Она кивнула и вдруг добавила:
— Ты стала… другая.
— Я стала собой, — ответила я.
Она развернулась и пошла к выходу, держа коробку клубники так бережно, как будто в ней не ягода, а что-то важное.
Я смотрела ей вслед и думала: как странно устроено. Люди, которые унижают, чаще всего делают это не потому, что ты плохой. А потому, что им самим страшно оказаться внизу.
А я больше не боюсь «внизу». Потому что я знаю: даже если ты на рынке — ты всё равно можешь быть человеком с достоинством.
И когда я вечером закрывала павильон, сын подошёл ко мне и спросил:
— Мам, кто это была?
Я улыбнулась.
— Прошлое, — сказала я. — Которое думало, что я сломаюсь.
— И что? — спросил он.
Я посмотрела на него, на его серьёзные глаза, и сказала:
— А я выросла.
И вот скажите мне… если бы ваша бывшая свекровь попыталась унизить вас публично — вы бы ответили жёстко? Или тоже выбрали бы вот такую спокойную взрослую правду?