Дорога тянулась через тайгу одним серым швом. Снег лежал ровно, как насыпали лопатой, только по обочинам его сдуло в высокие валы. Сосны стояли стеной, редкие берёзы торчали тонкими прутьями, и всё это растворялось в молоке зимнего неба. Машину трясло на перемёрзшей колее, дворники лениво скребли по стеклу, снимая мелкую изморозь.
На заднем сиденье, в автолюльке, сопела дочь. Ребёнок спал, рот приоткрыт, щёки розовые от тепла печки. Женщина сидела рядом с люлькой боком, придерживая ремень, чтобы не натирал. Она сняла ботинки ещё выезжая из деревни, когда малыш разорался и она пыталась устроить его удобнее, и так и осталась в носках, поджав ноги на коврик. В салоне пахло вкусно кофе из термоса.
Мужчина держал руль двумя руками. Пальцы побелели от напряжения. Он молчал уже минут десять, только на поворотах коротко выдыхал носом. Но молчание копилось, давило, и когда машина нырнула в очередную яму, он наконец сорвался.
— Я в яме, Саша. Я реально в яме. Я угробил все деньги. Еда, ремонты, ваши поездки, ваши дела. Я везу вас туда сюда, будто я такси, и всё это в долг.
Она не сразу повернула к нему голову. Сначала посмотрела на люльку, на маленькую ладонь, торчащую из пледа, и только потом ответила, тихо, но ровно.
— Ты сам так решил. Я тебя не заставляла.
— Не заставляла. Конечно. Я работаю по шестнадцать часов. Без выходных. У меня живот крутит так, что ночью лежу и считаю трещины на потолке. Поджелудочная болит постоянно. Я по три, по пять раз бегаю, и утром всё равно сажусь за комп и делаю вид, что я живой. А потом приезжаю к тебе, и если я привёз вкусное и деньги есть, ты улыбаешься. Обнимаешь. А если я приезжаю пустой, ты начинаешь меня пилить, будто я виноват, что у меня пусто.
Она усмехнулась, коротко, без радости.
— Ой, бедный! У тебя всё болит, ты такой одинокий. А у меня что, легко. Ребёнок, болеет то и дело, я кручусь. На работу меня никто не возьмёт нормально. У меня судимость, ты это знаешь.
— Я знаю! Я всё знаю. Я просто больше не тяну. У меня мать еле живая, она нас кормит. А я её даже нормально не могу вывезти в болницу. Я не вижу детей. У меня нет друзей. Я сплю на матрасе, на работе. И каждый раз я лью в пустое место, где ничего не остается. Вы меня уматываете!
Женщина резко повернулась к нему, голос стал жёстким.
— Так не лей. Разводись. Лёня пусть с тобой переезжает. Вернее, к тебе. Госпошлины у меня нет, подавай сам. Алименты буду платить. Пять тысяч. На выходных буду приезжать, если маршрутка будет, она же до пяти ходит. Всё. Тебе легче станет.
Он коротко засмеялся, будто поперхнулся.
— Ты серьёзно сейчас!? Ты мне расписала график, как с бухгалтерией…
— А что ты хотел? Ты же меня деревенскую дурочку обольстил, поманил городом, и теперь ноешь!
Мужчина дёрнул подбородком, не отрывая глаз от дороги.
— Дурочку!? Надо было думать, перед кем ноги раздвигала!
Она побледнела так быстро, что даже в полумраке было видно. Она открыла рот, но не нашла слов. Только сглотнула и машинально потянулась к люльке, прикрыла ребёнка плотнее, будто от этого можно закрыть и себя.
Машина шла ещё несколько минут молча. Снаружи тайга стала плотнее, дорога сузилась, сугробы подступили ближе. Мужчина вдруг сбросил газ и прижал машину к обочине. Колёса хрустнули по снегу, остановились. Тишина ударила сразу, только мотор стучал на холостых и где то в панели дребезжала пластмасса.
— Выходи, — сказал он спокойно, почти буднично.
— Ты что… — она не поняла, оглянулась на него и на белую стену леса за стеклом.
— Выходи, я сказал.
Мужчина уже вышел. Открыл заднюю, аккуратно, даже бережно, достал люльку двумя руками, поставил на снег. Малыш зашевелился, но не заплакал, только сопение стало чаще.
Она потянулась к двери, будто проверяя, не шутка ли это. Холод сразу полез в салон. Она спрыгнула в снег в носках. Саша обошла машину к задней двери.
Женщина, дрожа, наклонилась, попыталась поднять люльку, и сразу же метнулась к водительской двери.
— Впусти нас обратно, ты с ума сошёл!? Мы замёрзнем! Я босая. У меня ноги голые!
Она схватилась за ручку, рванула, но он уже сел за руль и щёлкнул замком. Взгляд у него был пустой, уставший, и от этого стало страшнее.
— Дойдёшь, — сказал он. — Ты же сильная. У тебя всё по расписанию.
— Ты не имеешь права. Это твоя дочь.
Она ударила ладонью по стеклу. Её пальцы сразу онемели от холода. Мужчина не ответил. Включил передачу. Машина дёрнулась, колёса зажужжали по укатанному снегу, и он дал газу.
Женщина, в носках, с люлькой на снегу, бросилась следом, но через два шага ноги провалились в рыхлую кромку обочины, и она упала на колени. Ледяной снег моментально пропитал ткань. Она подняла голову, увидела только задние огни, которые быстро растворялись между соснами, и белую пыль, что поднялась за машиной и тут же осела на дорогу.
************
Четыре часа Саша брела по дороге, которая то распадалась на две колеи, то снова сходилась, то уводила вправо, то петляла обратно, будто сама не помнила, куда должна вывести. Снег шёл мелкий, колючий, порывами. В низинах его набивало по колено, на открытых местах, наоборот, сдувало до льда. Сосны стояли плотной стеной, и от этой стены тянуло холодом.
Лена так и не проснулась. Лицо ребёнка прижато к груди, лоб тёплый, и это было единственное , что держало Сашу в реальности. Она шла и почти не чувствовала рук, только боялась разжать пальцы. Она расстегнула чуть молнию, чтобы прижать ребёнок, и всё время прислушивалась. Не плачет. Дышит. Сосёт. Значит, пока всё не нормально.
Ступни она перестала ощущать ещё в первый час. Сначала будто иголками кололо, потом боль отступила и стало пусто, как будто ноги остались где то в машине. Она пыталась идти аккуратно, наступать всей подошвой ноги, но то и дело лодыжки подворачивались. Холодный снег забивался между пальцев. Она пару раз останавливалась, приседала на сугроб, тёрла ступни ладонями, но ладони тоже не слушались. Пальцы деревянные, кожа синяя. Трение не давало тепла, только боль, как от ссадины.
Она шла дальше, потому что выбора не было.
Дорога всё реже показывала признаки жизни. Ни свежих следов, ни шин, ни стружки от лесовозов. Только старая колея, перемёрзшая и обсыпавшаяся, и по бокам сугробы, как заборы. Метель усиливалась. Саша пару раз поднимала голову, пытаясь увидеть хоть что то впереди, но воздух стал белым. Пятна сосен то появлялись, то исчезали, словно их кто то заслонял простынёй.
В какой то момент она поняла, что путается в шагах. Делает шаг и не помнит, сделала ли. Останавливается и не понимает, что с ней. В глазах потемнело, будто кто то зажал веки. Она попыталась глубже вдохнуть, но воздух резанул горло. Саша закашлялась, ребёнок не оторвался от груди, только сильнее вжался щекой, как котёнок.
Она ещё успела подумать, что если упадёт, то уже не поднимется. И что нельзя падать на Лену.
Потом всё поплыло.
Сначала исчезла дорога. Потом исчезли деревья. Осталось только ощущение, что её куда то поднимают, что то подсовывают под плечи, что то тяжёлое и тёплое накрывает сверху. В нос ударил запах лошади, мокрой шерсти и дыма. Кто то говорил рядом низким голосом, слова не складывались, но тон был спокойный, без злости.
************
Саша пришла в себя от жара. Тепло очага согревало её. Она открыла глаза и увидела низкий потолок, тёмные брёвна, копоть у трубы. В углу горела печь, заслонка приоткрыта, оттуда шёл мягкий свет. Рядом на лавке сидел мужчина. Крепкий, борода рыжеватая, на вид лет сорок пять, в шапке ушанке. Он смотрел внимательно и не суетился, будто уже много раз видел людей на грани смерти.
Лена была у неё на груди. Всё так же сосала, сонная, с закрытыми глазами. Саша попыталась подняться, но тело не слушалось. Она дёрнулась, и мужчина сразу подался ближе, ладонью мягко прижал её плечо обратно.
— Лежи. Не дёргайся. Ты еле жива была.
Голос у него был хриплый, отеческий.
— Где я…? — Саша выдохнула...
— На кордоне. Я лесник. Матвей Лукич. Вышел в лес по делам, да по зверю. Смотрю, по дороге кто-то шатается. Думал, пьяный, а тут ты падаешь. С ребёнком.
Она сглотнула, в горле сухо, как будто там песок.
— Муж… выгнал. Из машины. Я… босиком была.
Матвей Лукич не стал спрашивать “почему”. Посмотрел на Лену, поправил край пледа, чтобы ребёнка не протянуло холодом от двери.
Он медленно выдохнул, встал, подошёл к столу, налил в кружку воду из чайника, поднёс к её губам.
— Пей по чуть-чуть.
Саша сделала пару глотков, вода показалась сладкой. Она сразу вспомнила про ноги и резко перевела взгляд вниз.
Носки сняты. Ступни открыты. Кожа на пальцах темнее, местами почти чёрная, местами белесая, как воском залитая. Она не почувствовала ни боли, ни холода, только ужас, который поднимался от живота вверх и давил на грудь пониманием.
— Господи… — прошептала она.
Матвей Лукич присел рядом..
— Сильное обморожение. Ноги не грей резко... Я их обложил сухой тряпкой, чтоб медленно отходило. Пальцы плохие, не буду врать.
— В больницу… надо… — Саша попыталась снова приподняться.
— Не прорвёмся сейчас. Метель разыгралась. Дорогу переметает на глазах. До трассы далеко, связь тут через раз. Я утром попробую на рацию выйти, если успокоится погода. И лошадь запрягу, как стихнет. Сейчас тебя вывезти не получится.
Саша зажмурилась. В груди всё сжалось от бессилия. Она ощущала, как Лена сосёт, как тёплое маленькое тело прижимается к ней, и понимала, что держаться надо хотя бы ради этого.
— Ты как вообще тут оказалась… — Матвей Лукич спросил уже тише. — Тут давно никто не ходит. Дорога старая. Лесовозы по ней лет пять как не ездят.
Саша открыла глаза. Голос у неё дрожал, но она заставила себя говорить чётко, по делу, потому что иначе снова уснёт.
— Муж забрал нас из деревни. Вёз в город. Мы поссорились. И он… остановился. И бросил меня.
Матвей Лукич смотрел на неё долго, тяжело. Потом встал и тихо сказал, больше себе, чем ей.
— Значит, так. Ты лежишь. Ребёнка кормишь. Я сейчас кашу поставлю. И ноги трогать не будем, пока не согреешься вся. А утром решим, как тебя вытащить. Одну я тебя тут не оставлю, за это не переживай.
***********
Метель не стихала трое суток. Дом жил внутри белой слепоты: окно то исчезало, то проступало мутным квадратом, по стеклу ползли ледяные узоры, печь гудела, как будто её заставляли работать вдвое сильнее обычного. Матвей Лукич выходил на крыльцо только на минуту, чтобы не занесло дверь и не задохнулась труба. Возвращался весь в снегу, с седыми бровями, с лицом, которое сразу темнело от усталости, и молча подкидывал дрова.
Лена держалась. Саша кормила её, прижимала к себе, грела своим телом. Ребёнок то сопел, то просыпался на еду, и это было единственное, что в доме оставалось простым. Всё остальное постепенно становилось тяжелее.
С ногами у Саши пошло плохо. Сначала она почти не чувствовала ступней, потом боль вернулась, резкая, рваная, и вместе с болью пришёл запах. Матвей Лукич пытался делать всё, что мог, но дни шли, и Саша начинала гореть. Лоб мокрый, губы сухие, в голове шум, то накрывает дрожь, то бросает в жар. Она то разговаривала сама с собой, то замолкала и смотрела в одну точку, будто искала там в мыслях, хотя бы надежду на хороший исход...
На четвёртый день выглянуло солнце. Коротко, как издёвка. В углу комнаты стало светлее, снежная пыль за окном на секунду показалась золотистой. Матвей Лукич вышел, постоял, прислушался. Ветер не ушёл. Он только набрался сил и будто решил задержаться ещё на неделю.
В тот же вечер Саше стало хуже. Она проснулась от того, что не может вдохнуть глубоко, как будто грудь стянули ремнями. Руки дрожали. Она попыталась сесть и не смогла. Лена потянулась к груди и заплакала тонко, обиженно, потому что мать дернулась, и ей стало неудобно.
Матвей Лукич подошёл сразу. Посмотрел на Сашу так, как смотрят на человека, которого нельзя оставлять одного ни на минуту.
— Держись. Слышишь меня. Держись!
Саша кивнула, хотя не была уверена, что понимает слова. У неё перед глазами всё плыло. Она только выдавила:
— Лена…
— Я тут. Я рядом! С ребёнком всё будет нормально.
Он ушёл в сени. Вернулся через минуту. В руках у него была ножовка. Он положил её на табурет рядом с лавкой, где лежала Саша, и сел напротив. Не торопил. Просто смотрел на неё, словно давал ей самой дойти до главного, не произнося вслух.
Саша увидела ножовку и поняла. Внутри будто стало пусто, но не от страха даже, а от ясности. Она посмотрела на Лену, которая уже снова сосала грудь, жадно, как будто это единственное место на земле, где ещё есть тепло.
Матвей Лукич тихо сказал:
— Дальше оно пойдёт вверх. И тогда ты не встанешь уже никогда. Я не врач. Но я видел такое. Плохо заканчивается если не отрезать.
Саша молчала. Мысли про мужа, про дорогу, про деревню, про всё это уже были далеко. Сейчас оставались только ребёнок и она, и этот дом, где метель держала их, как в кулаке.
Матвей Лукич поднялся, достал из шкафа бутылку самогонки. Поставил на стол две кружки. Налил.
— Для смелости. И чтоб не выть…
Он подал ей. Саша выпила. Горло обожгло, глаза сразу наполнились слезами, но это не было облегчением. Матвей Лукич тоже выпил, не морщась. Потом сел ближе.
Они сидели молча, друг напротив друга, и в этой тишине было всё. И то, что он берёт на себя то, от чего любой отвернётся. И то, что она соглашается, потому что хочет жить, потому что Лена живая и тёплая и ей нужна мать. Саша кивнула один раз. Этого хватило.
Матвей Лукич поднял ножовку.
Дальше время стало растянутым до бескнечности... Саша слышала печь, которая трещала от жара. Слышала, как Матвей Лукич говорил ей держать Лену ближе к груди и не смотреть вниз. Помнила вкус самогонки, который всё равно не заглушал реальность. Потом была белая пелена, в которую она уходила и возвращалась. Голос Матвея Лукича звучал рядом, тяжёлый, напряжённый, он иногда ругался сквозь зубы, не на неё, не на ребёнка, а на саму эту ситуацию, на зиму, на дорогу, на жизнь.
Когда всё кончилось, она очнулась на лавке, укрытая, как в кокон. Лена спала, прижавшись к ней. Матвей Лукич стоял у двери, весь мокрый от пота, с побелевшим лицом, будто сам,… только что…. Потерял ноги…. Он не смотрел на Сашу. Несколько секунд просто дышал, держась рукой за косяк.
Потом взял то, что осталось от её ног, завернул в старую дерюгу и вышел наружу.
Саша слышала, как скрипнула дверь. Как ветер сразу ударил в щель. Как хрустнул снег под тяжёлыми шагами. И через минуту ещё один звук, короткий, тупой, будто что то бросили в глубокий сугроб подальше от дома.
Матвей Лукич вернулся. Закрыл дверь, привалился к ней спиной и медленно сел на пол, не говоря ни слова.
************
Через два дня Саша умерла.
Сначала Матвею Лукичу показалось, что она просто уснула крепче обычного. Лена, как и раньше, тянулась к груди, искала ротиком, сопела. Саша лежала на диване ровно, с приоткрытыми губами, и будто бы даже спокойнее стала, чем в последние сутки. Но он подошёл ближе, коснулся пальцами её щеки и сразу понял по коже, по отсутствию ответа, по тому, как не поднялась грудь.
Он сел на табурет у печки, взял бутылку и сделал длинный глоток прямо из горла. Самогонка обожгла, но внутри ничего не сдвинула. Лена возилась рядом с телом, тыкалась носом в Сашину куртку, цепляла пальцами ткань, как будто пыталась вернуть привычное.
Матвей Лукич провёл ладонью по бороде, долго смотрел на диван, потом с усилием выдохнул.
— Ох и за что мне всё это…
Он сказал это не громко, без театра. В голосе была досада и усталость, такая, которая уже не ищет виноватых, а просто фиксирует, что дальше будет ещё тяжелее.
— Вот же я старый дурак…
Он встал, накрыл Сашу простынёй по грудь, чтобы ребёнок не тянул ткань в рот, и отодвинул Лену к печи. Потом занялся самым мерзким, что может быть в одиночку зимой: вынести и спрятать труп в снегу, отложить разложение.
Лед под снегом была каменной. Лопата звенела, как по железу. Он копал не вглубь, а в большой сугроб за домом, где снег набило под крышу. Рубил лопатой слой за слоем, делал нишу, работал молча, с короткими остановками, чтобы отдышаться. Пальцы ныло ломило даже в рукавицах. Ветер всё ещё выл по двору, но уже не бил в лицо, так колко, как раньше.
Тело он вынес завернутым в оделяло. Делал всё аккуратно.. Затащил в нишу, накрыл брезентом, сверху набросал снег, утрамбовал лопатой, чтобы не разнесло. Воткнул рядом обломок доски, просто чтобы знать место.
Вернулся в дом, прикрыл дверь, сел на лавку и впервые за эти дни позволил себе секунду пустоты. Лена пискнула. Он поднялся сразу.
Дальше была неделя, в которой день не отличался от ночи, только печь то сильнее жарила, то остывала, и снег за окном то серел, то белел. Матвей Лукич жил с ребёнком как мог. Не умел он этого, не был к этому готов, но выбора не было.
Кашу он варил на воде, потом разбавлял молоком. Молоко доставал из погреба, где стоял ледник,- естественный морозильник. Там, под слоем льда и снега, хранились банки и куски замёрзшего молока в бутылках. Он оттаивал их на краю печи, следил, чтобы не выкипело. Кормил Лену с ложки, сначала она давилась и плакала, потом привыкла, стала глотать осторожнее. Ночами просыпалась часто. Он брал её на руки, ходил по избе, шептал что-то бессвязное, не убаюкивал, а просто держал, чтобы ей было тепло.
Иногда он подходил к окну, смотрел на белую стену, где исчезала дорога, и матерился тихо, про себя. Он понимал, что как только появится шанс, надо будет выбираться, сообщать, везти ребёнка, оформлять смерть, отвечать на вопросы. Но пока метель держала их тут.
На восьмой день стало иначе. Небо посветлело, ветер ослаб, и тишина снаружи стала ровнее, без постоянного свиста в щелях. Матвей Лукич как раз подкидывал дрова, когда услышал далёкий гул мотора.
Не показалось!?
Гул приближался, тяжёлый, уверенный, с металлическим скрежетом, будто что-то сгребают впереди.
Он выскочил на крыльцо. По дороге, пробивая наст и рыхлый снег, ползла машина уборщика, а за ней, чуть в стороне, пробирался знакомый УАЗик. Фары резали белизну, из под колёс летела снежная крошка. Матвей Лукич стоял, просто смотрел, как будто боялся, что сейчас всё снова исчезнет.
Из кабины УАЗика вылез Николай, его друг. Лицо красное от мороза, куртка в снегу, глаза усталые.
— Живой, Лукич? — крикнул он и сразу пошёл ближе. — Я думал, тебя там уже занесло по крышу.
Матвей Лукич кивнул и не ответил сразу. Ребёнок заплакал в избе. Николай услышал и резко нахмурился.
— Это что у тебя там?
Матвей Лукич обернулся на дверь, потом посмотрел на Николая так, будто просил не перебивать.
— Зайди. Расскажу.
В избе Николай замер, увидев Лену. Матвей Лукич коротко, без лишних кругов, рассказал, как нашёл Сашу на дороге, как метель заперла, как она слегла, как умерла. Голос у него был будто безстрасный, но в словах чувствовалось, что он давно держит это внутри, и теперь просто выгружает, как мешок с камнями.
Николай молчал почти весь рассказ. Только один раз сказал тихо:
— Твою мать…
Когда Матвей Лукич вывел его во двор и показал место в сугробе, Николай поджал губы, опустил глаза, потом взял лопату. Копали вдвоём. Снег уже осел, стал плотнее. Доска-метка торчала криво. Они отгребли верх, сняли брезент.
Николай смотрел на Сашу долго, тяжело. Потом выдохнул, словно воздух застрял в груди.
— Мда… дела… Если бы я знал, я бы и в метель поехал. Господи… ну и дела…
****************
Город назывался Усть-Кут. Не столица и не курорт, а длинная полоса вдоль реки и железки. Снег здесь сгребали на обочины, он чернел от грязи, на перекрёстках стояли застывшие в колее фуры, а над всем этим тянулся низкий дым из труб завода, который не успевал рассеяться на морозе.
Внедорожник у сына был новый, дорогой, чистый даже зимой. В салоне пахло кожей и тёплым пластиком. На заднем сиденье, в детском кресле, сопела Лена. Матвей Лукич то и дело оборачивался, проверял ремни, смотрел на её лицо, будто всё ещё не верил, что она здесь и живая.
Николай, его сын, вёл машину уверенно. На нём была форма, погоны, аккуратная стрижка, телефон лежал на панели, на экране мигали уведомления. Он явно ехал на работу и явно хотел, чтобы этот путь прошёл без лишних разговоров. Но Матвей Лукич разговор завел…
— Пап, ты только не чуди. Давай без твоих этих выкрутасов. По закону разберёмся. Тебе то какое дело.
Матвей Лукич повернул голову и посмотрел на сына так, как смотрят на взрослого мужика, который вдруг начал говорить детские глупости.
— Ты, Коля, не глупи. Делай как я сказал. Вези меня к этому хмырю. Я с ним потолкую, а потом уже можешь сажать его или как там по вашему положено. Но сначала я с него по таёжному, по мужски спрошу.
— Папа…
— А ну не папкай мне тут! Я всё сказал!
Николай сильнее сжал руль. Он глянул в зеркало на ребёнка, потом снова на дорогу. Снаружи мелькали серые панельные пятиэтажки, вывески аптек, шиномонтаж, автобусная остановка, где люди стояли, уткнувшись в воротники. У города был один нормальный проспект, всё остальное уходило в частный сектор, где за заборами торчали крыши под снегом.
— Ты понимаешь, что ты сейчас говоришь. Это самоуправство. Он и так пойдёт по статье. Состав, доказательства, свидетели, экспертизы. Всё будет. Но ты то при чём. Тебя потом самого таскать начнут.
Матвей Лукич усмехнулся.
— Меня таскать не будут… даром что ли сын у меня главный прокурор области…
Николай хотел что-то ответить, но Матвей Лукич поднял руку, будто обрубил.
— И ещё. Девочку на меня оформлять будем. Давно хотел внучку. А ты вот не радуешь, так что видать мне Бог подал... Точно она сирота? Ты проверил?
Николай выдохнул, словно удерживал раздражение зубами.
— Да, пап. Документы по матери будут, по отцу будем искать. Формально пока не всё быстро. Можно временную опеку, потом усыновление, если так решишь. Я просто говорю. Может лучше в детский дом, пока всё не оформим. Да и раз отец то есть… как бы не сирота она….
Матвей Лукич повернулся к нему всем корпусом, насколько позволял ремень, и голос у него стал низкий, тяжёлый.
— Чегооо?! Родительских прав его лишить надо... ты уж подсоби там…
Николай даже моргнул.
— Пап, я же про порядок. Про то, как правильно.
— Ты, поршивец, мне поговори ещё. Надо было тебя в детский дом сдать, чтоб язык у тебя онемел как помело. А ещё служивый человек называется! Я спрашиваю, ты меня понял, сынок?!
Николай молчал пару секунд, потом сдался, потому что знал этот взгляд с детства. Взгляд, когда спорить уже поздно.
— Да, пап. Как скажешь. Я просто за тебя переживаю. Как ты с малышкой справишься один в лесу. Ты ж не мамка.
Матвей Лукич посмотрел назад на Лену. Ребёнок спал, губы чуть приоткрыты, прижата к ремню, и от этого вида у Матвея Лукича на секунду смягчилось лицо.
— Не твоё ума дело. С Божьей помощью управлюсь.
Николай кивнул, переключил передачу, свернул с главной на боковую улицу. Дома стали ниже, заборы выше, снег на обочинах грязнее. Он не спрашивал больше, куда ехать, только сказал, уже сухо, по-деловому, будто ставил точку.
— Адрес мне назови.
Матвей Лукич назвал. Николай молча повторил вслух, чтобы не ошибиться, и добавил, не глядя на отца:
— Я тебя предупреждаю. Ты к нему руками не лезь. Поговори просто…
Матвей Лукич не ответил сразу. Он смотрел в окно на серый частный сектор, на узкую улицу, на следы шин и на дым из труб. Потом повернул голову к сыну и сказал тихо, но так, что Николай понял: отец уже всё решил.
— Вези, Коля. А там в тюрьме уже вылечите подонка…
НРАВЯТСЯ МОИ ИСТОРИИ, ПОЛСУШАЙ БЕСПЛАТНО ИХ В МЕЙ ОЗВУЧКЕ.
Я НЕ ТОЛЬКО ПИШУ НО И ОЗВУЧИВАЮ. <<< ЖМИ СЮДА