Утро было серым и холодным. Александр Петрович тащился, будто каждый сапог был налит свинцом. Только что он вышел из поликлиники. Врач, молодой, с гладким, как у мальчишки, лицом, тыкал пальцем в листок с анализами и говорил что-то про холестерин, про «предынфарктное состояние», про то, что ему срочно нужно ложиться в стационар.
«Чего панику-то разводить, – думал Александр Петрович, выходя на улицу. – Подумаешь, кольнуло. В наше время и не с таким жили».
«В наше время» – это была его главная мантра. Время, когда он, тридцатилетний мастер-жестянщик на автобазе, мог согнуть в руках лист металла, когда выпивал с мужиками поллитра после смены и шел домой к жене, к Тане, которая всегда ждала с горячим ужином, когда его слово в доме было законом. Теперь же дом был пуст, тишина в нем звенела, как комариный писк, а слово его уже лет двадцать, как никому не было нужно.
Боль пришла внезапно.
Сначала просто стало не хватать воздуха, будто легкие вдруг съежились до размеров кулака. Он остановился, прислонился к мокрому фасаду магазина «Продукты», глупо думая, что отдышится. Потом в груди, чуть левее солнечного сплетения, что-то сжалось – туго, мертво, как тисками. Боль не была острой, она была глубокой,давящей.
Александр Петрович ахнул, рука сама потянулась к сердцу. Ноги стали ватными, непослушными. Он видел, как тротуарная плитка, грязная, в разводах, вдруг резко поехала вверх ему навстречу. Упал он тяжело, на бок, гулко стукнувшись головой о выступ подъездного крыльца. В глазах потемнело, потом вспыхнули желтые круги.
Лежал, уткнувшись лицом в лужу. Дышал прерывисто, каждый вдох давался ценой новой судороги в груди. Мир сузился до куска асфальта, до лужицы у его носа, в которой плавала окурки. Он слышал шаги. Быстрые, торопливые. Мелькали ноги: модные ботинки на толстой подошве, женские сапожки на шпильке, детские кроссовки с мигающими огоньками.
– Опа, навернулся, – с насмешкой произнес молодой голос.
– Пьяный, наверное. С утра уже налакался…
– Вот алкашина. Валяется тут...
Никто не остановился, даже не замедлил шаг.
Мысль пришла сквозь туман боли: «Приняли за алкаша. Вот и финал».
Стыд был сильнее страха. Он, Александр Петрович, ветеран труда, проработавший сорок лет на одном предприятии, лежит в грязи, а люди шарахаются, обходят брезгливо. Внутри все сжалось от этой унизительной ясности. Темнота в голове сгущалась, наползала, как черная вата. Он уже почти перестал бороться, позволил ей тянуть себя вниз, в тихий омут. Было даже спокойно. Все кончено. Умирает один, как и жил.
И вдруг на мужчину упала тень. Не просто тень от прохожего, а целая полоса, перекрывшая тусклый свет неба. Потом запах. Не духи, нет. Что-то простое – стиральный порошок, снежная свежесть и едва уловимая нота кофе. Кто-то резко опустился на корточки рядом.
– Дедушка? Господи… Вы слышите меня?
Он попытался повернуть голову, но не смог. Видел только краем глаза – джинсы, подол темного пальто, руку в гладкой перчатке, которая осторожно касалась его плеча.
– Не двигайтесь. Сейчас.... сейчас я вызову скорую.
Он услышал, как она говорит в телефон. Голос был не истеричный, а собранный, твердый. Диктовала адрес без запинки, называла ориентиры: «Рядом с магазином «Продукты», синяя вывеска… Да, мужчина, лет семидесяти, без сознания, дыхание хриплое…».
Потом незнакомка снова склонилась над ним. Аккуратно, почти профессионально, проверила пульс на его шее, ее пальцы были теплыми.
– Держитесь, – сказала она, и ее голос прозвучал прямо над его ухом, тихо, но так, чтобы перекрыть шум улицы. – Держитесь, пожалуйста. Скорая уже едет. Вы не один. Я здесь и никуда не уйду.
Она сняла свой шерстяной шарф, толстый, пахнущий тем же снегом и кофе, и подсунула ему под голову. Потом взяла его руку, закоченевшую, с синеватыми ногтями, и просто держала. Не растирала, не суетилась, просто держала в своей ладони. И повторяла, как заклинание:
– Вы не один. Слышите? Вы не один.
Эти слова просочились сквозь боль. Они не были пустым утешением. В них была такая невероятная сила, что Александр Петрович им поверил. В последний момент, перед тем как сознание окончательно уплыло, он думал не о смерти, а об этом голосе, об этой руке. И о насмешливой лжи этих слов: «Не один». Ох, если бы…
Очнулся он в мире белизны и боли. Болело все – грудь, голова, спина. Но та, страшная, давящая боль ушла, оставив после себя тяжесть, будто из него вынули что-то важное, а на его место залили свинца. В ноздри ударил больничный дух – смесь антисептика, хлорки и остывшей каши. Из-за ширмы доносился хриплый кашель, за окном плакал дождь.
– Ну, живой, – над ним возникло круглое, усталое лицо женщины лет пятидесяти. – Александр Петрович? Понимаете, где находитесь?
Он кивнул, едва заметно.
– В больнице вы. Инфаркт миокарда, тяжелый. Но пронесло, можно сказать. Вовремя привезли. Отлеживайтесь, пока двигаться нельзя.
Дни поплыли вязкие и однообразные. Уколы, капельницы, завтраки кашей, звук колес каталки в коридоре. Он лежал и смотрел в потолок, где треснула штукатурка, образуя причудливый узор, похожий на карту неведомых земель. И в голове, безостановочно, навязчиво, крутилась фраза: «Вы не один. Вы не один».
А он был один! Совершенно один. Медперсонал делал свою работу эффективно, без лишних эмоций. Сосед по палате, такой же пожилой, но шустрый, болтал по телефону с детьми, получал передачи от внуков. У тумбочки Александра Петровича лежала только больничная кружка...
Слова девушки, его случайной спасительницы, звучали теперь не утешением, а жестоким укором. Не один? Да он был один с того самого дня, как умерла Тамара.
Тамара...
Они познакомились в заводском клубе на танцах. Она работала в отделе кадров, тихая, с мягкой улыбкой. Он, тогда молодой, амбициозный мастер, пригласил ее на вальс. Поженились через полгода. Жизнь была не яркой, но прочной. Он работал, она вела дом. Он считал, что так и должно быть: мужчина кормит, женщина создает уют. Сыном, Игорем, занималась в основном жена.
Александр возвращался поздно, уставший, часто раздраженный. Его участие в воспитании сводилось к редким проверкам дневника («Опять тройка? Лентяй!») и еще более редким, неловким подаркам – дорогой конструктор, который мальчику был неинтересен, футбольный мяч, когда тот увлекся музыкой. Александр думал, что обеспечивает сыну будущее, а сын не видел в нем отца. Видел сурового, вечно занятого добытчика.
Авария случилась в гололед. Тамара ехала на автобусе в гости к сестре. На спуске водитель не справился с управлением…
В морге Александр не плакал. Он стоял, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони, глядя на спокойное, будто уснувшее лицо жены. Внутри что-то заледенело, отключилось.
И тогда выяснилось, что с Игорем, с этим двадцатидвухлетним парнем, он не знает, о чем говорить. После похорон, в опустевшей квартире, пахшей ладаном, они сидели за столом.
– Что будешь делать? – хрипло спросил Александр.
– Не знаю, пап. Учусь еще… – Игорь смотрел в окно.
– До скольки лет ты учиться собрался? Работу искать надо! Семью теперь ты кормить должен!
– Какую семью? – взорвался вдруг Игорь. – Нас двое, ты да я! И ты мне не семья, ты мне…
Они накричали друг на друга тогда, наговорили жестоких слов. Ссора не закончилась, она превратилась в ледяное перемирие.
Потом Игорь привел домой девушку, Лену. Худющую, с короткими рыжими волосами, в странной, по мнению Александра, одежде. Она училась на художника-оформителя.
– Пап, это Лена, – представил Игорь, неуверенно.
Александр Петрович, хранивший в памяти образ скромной, «правильной» Тамары, сдержался при девушке, но потом взорвался:
– Это что за пигалица? Ты посмотри, как она одета! Из такой нормальной жены не выйдет.
– Я ее люблю! – крикнул Игорь. – И она ко мне нормально относится, в отличие от некоторых!
– Пока я жив, в мой дом такая не войдет! Выбирай – или я, или она!
Игорь выбрал. Ушел, хлопнув дверью. Сказал: «Один ты и останешься, папа. Совсем один». Пророчество сбывалось с пугающей точностью.
Несколько лет назад Игорь заходил. Стоял в прихожей, мялся. Выглядел взрослым, но неуверенным.
– Пап… мы с Леной расписались. И… у нас малыш. Девочка.
Александр почувствовал, как что-то екнуло в груди – странная смесь боли, нежности и дикой обиды. Внучка! У него есть внучка, он дед! Так захотелось ее увидеть.
Но губы, заскорузлые от многолетнего молчания, выдали другое:
– Ну, счастья тебе.
– Вот… – Игорь положил на тумбочку в прихожей визитку. – Мой номер телефона. Мало ли что…
– Вряд ли пригодится, – буркнул Александр.
Сын посмотрел на него долгим, печальным взглядом, кивнул и ушел. Визитка пролежала все эти годы, перекочевав в старый бумажник. Он иногда нащупывал ее пальцем, этот жесткий кусочек картона, но позвонить так и не решился. Гордость, огромная, неподъемная, как скала, стояла на пути. Звонить первому? Да никогда. Он же отец, он прав. Это Игорь первый должен.
И вот он в больнице. И слова «вы не один» сверлят его мозг, как раскаленная спица. К чему гордость сейчас, когда он не может сам подняться, чтобы сходить в туалет? Кто придет, если станет совсем плохо? Соседи вызовут «Скорую», максимум. Умрет, как брошенный старый пес. Умрет, так и не повидавшись с родными. А у него ведь есть сын, есть внучка, которую он никогда не видел.
Ночью, после того как давление скакнуло и его снова кололи какими-то жгучими лекарствами, он понял простую вещь: он боится. Не смерти, а одинокого, никем не замеченного конца. И этот страх оказался сильнее его проклятой гордости. Она дала трещину.
Утром, когда сестра сделала укол и ушла, Александр долго смотрел на свой допотопный мобильник. Потом достал бумажник. Нашел ту самую визитку, уже потрепанную по краям. Цифры казались чужими, враждебными.
Он набрал номер. Рука дрожала, сердце заколотилось так, что он испугался повторного приступа. Долгие гудки.
«Не возьмет. Может и номер давно сменил», – подумал он с горьким облегчением. Облегчением труса, который получил повод не делать того, что страшно.
– Алло? – голос низкий, немного хрипловатый. Совсем взрослый голос сына.
Александр Петрович не мог выговорить ни слова. В горле стоял ком, горячий и тугой.
– Алло? Кто это?
– Игорь… – прохрипел он наконец. – Это… отец.
Повисла длительная пауза. И когда Александр уже готов был бросить трубку, Игорь хрипло спросил:
– Папа? Ты? Что… что случилось?
– В больнице я, – выдавил Александр. – Сердце.
Игорь заговорил быстро, разволновался:
– Где? В какой больнице? Номер палаты? Я скоро приеду.
Старик положил трубку на одеяло и закрыл глаза. Из-под сомкнутых век по морщинистой коже потекли слезы. Первые за много-много лет. Они были солеными, жгучими.
Он лежал и ждал, уставившись в потолок. Минуты тянулись, как резина. Каждая секунда проживалась отдельно, наполняясь гаммой чувств: надеждой, страхом, стыдом и жгучим желанием, чтобы сын все-таки пришел.
А если не придет? Что тогда? Тогда можно было бы снова замкнуться в привычной обиде, сказать себе: «Ну я же звонил. Он не пришел. Я прав».
Но прав в чем? В своем одиночестве? В своей гордыне, которая теперь казалась ему глупым упрямством? Он вспоминал ту девушку на тротуаре. Ее спокойный голос, ее руку. Она ничего от него не хотела, просто была рядом, потому что увидела в нем человека, а не пьяницу.
А он, родной отец, много лет не видел в собственном сыне человека. Видел непослушного хулигана, ошибку, предателя.
Дверь в палату скрипнула. Александр Петрович не сразу повернул голову – боялся. Услышал тяжелые, неуверенные шаги. Потом увидел его.
Игорь сильно изменился. Пополнел в плечах, лицо стало шире, огрубело. Волосы, когда-то густые и темные, поредели, поседели на висках. Он был в темной куртке, а на плечи накинут больничный халат.
Игорь стоял в двух шагах от койки и смотрел. Смотрел на отца, на капельницу, на монитор, мерцающий зелеными цифрами.
– Ну что, – произнес Игорь наконец. Голос был глуховатым. – Здравствуй, папа.
Александр Петрович кивнул. Сказать что-то в ответ он не мог.
Игорь подошел, сел на табурет. Его движения были плавными, будто он боялся спугнуть что-то. Помолчали.
Шум больницы – гул голосов, скрип колес, звонок телефона на посту – заполнял паузу.
– Почему не позвонил раньше? – спросил Игорь.
– Гордыня, – выдохнул Александр. – Дурость. Думал справлюсь.
– В одиночку, – не то спросил, не то констатировал Игорь.
Он потянулся, взял со столика пластмассовый стаканчик с водой, поднес отцу. Тот сделал несколько мелких глотков, вода показалась невероятно вкусной.
– Оба мы с тобой дураки, – тихо добавил Игорь, ставя стаканчик на место. – Это я уже понял.
Он обернулся к двери, кивнул кому-то. В палату вошли они. Девушка – нет, уже женщина. Лена. Рыжие волосы были собраны в небрежный хвост, лицо без косметики, в мелких веснушках, глаза широко распахнуты, в них читалась тревога. А рядом с ней, крепко ухватившись за мамину руку, девочка лет шести. В ярко-розовой курточке, с двумя аккуратными косичками, перевязанными такими же розовыми резиночками. Большие серые глаза, точь-в-точь как у Игоря в детстве, с любопытством и легким испугом разглядывали больничную койку и лежащего на ней старика.
– Пап, это Лена, жена моя. А это Настя, твоя внучка.
Лена осторожно шагнула вперед.
– Здравствуйте, Александр Петрович, – сказала она тихо. Голос у нее оказался мягким, певучим. – Мы… мы очень волновались. Игорь все рассказал.
– Дедушка болеет? – спросила Настя, не выпуская мамину руку.
– Да, болеет, солнышко, – ответил Игорь, не глядя на дочь, все так же глядя на отца. – Но мы его теперь вылечим. Поможешь?
Девочка кивнула серьезно.
Александр Петрович смотрел на них. На этого взрослого мужчину, в котором с трудом угадывался его ершистый мальчишка, на женщину с добрыми глазами, которая не выглядела больше «пигалицей». На эту маленькую девочку – его кровь, его продолжение, которое он отвергал все эти годы. И что-то внутри, та самая скала гордости, с грохотом и треском рухнула, рассыпалась в прах. На ее месте осталась лишь пустота, леденящая пустота вины и осознания упущенных лет. И из этой пустоты хлынули слезы. Не те тихие, стариковские слезы, что были утром, а настоящие, душераздирающие, с рыданиями, которые сотрясали его худое тело, мешая дышать.
– Простите… – захлебывался он, не в силах остановиться. – Простите меня… Я… я дурак… Я один… я так долго был один…
Игорь встал. Нежно, но твердо обнял отца за плечи, придерживая, чтобы тот не дергался, не сорвал капельницу.
– Тихо, пап. Тихо, – повторял он, и его собственный голос дрожал. – Все, хватит. Теперь ты не один. Слышишь? Больше не один.
Игорь обнимал старика, своего отца, который когда-то казался ему несгибаемой скалой, а теперь был просто больным, беспомощным, плачущим человеком. Держал, и сам не мог сдержать слез, навернувшихся на глаза. Лена подошла, осторожно положила руку на плечо мужа, другой рукой приобняла Настю. Они стояли, как настоящая семья вокруг больничной койки.
Потом, когда Александр Петрович успокоился, выдохся, Игорь снова сел.
– Рассказывай, что врачи говорят. Что за схема лечения? Что нужно?
И они заговорили. Не о прошлом, не о обидах. О лекарствах, диете, о том, как получить квоту на хорошие стенты. О том, чтобы перевести отца в более спокойную двухместную палату. Практичные, земные вещи. И в этой практичности была невысказанная забота, принятие, от которого у Александра снова сжималось горло.
Вечером они ушли, пообещав быть завтра. Игорь оставил на тумбочке пакет с фруктами, пачку сока, новое полотенце.
Ночь была уже не страшной. Больничный коридор за окном освещался тусклым светом, доносились приглушенные голоса дежурных. Александр Петрович лежал и думал. Вспоминал не тяжелые ссоры, а мелочи. Как Игорь лет в пять принес ему с улицы ржавый болтик, как «сокровище». Как в десять, гордый, показал свою первую пятерку по математике, а он, вместо похвалы, буркнул: «нечем гордиться!». Как в шестнадцать сын пытался рассказать о музыкальной группе, а он отмахнулся: «Дурь твоя музыка». Каждая мелочь теперь вонзалась, как игла. Он был слеп и глух. Строил стену отчуждения, кирпичик за кирпичиком, а потом удивлялся, почему за стеной темно и холодно.
Через несколько дней его перевели в другую палату. Игорь приходил каждый день. Иногда один, иногда с Леной и Настей. Девочка постепенно перестала бояться, начинала болтать, рассказывала про садик, про подружку Машу, показывала рисунки. Лена приносила домашнюю еду, разрешенную диетой – протертые супы, паровые котлеты. Она молча, без лишних слов, помогала ему сесть, поправляла подушку. И в ее молчаливой заботе не было ни капли высокомерия, только простая человечность.
Как-то раз, когда они были одни, Игорь, глядя в окно, сказал:
– Я тогда, когда уходил… думал, ты меня ненавидишь. Что я для тебя обуза, ошибка.
– Я… я не умел по-другому, – с трудом признался Александр. – Думал, так и надо. С сыном нужна только строгость.
– Я видел, что ты меня не слышишь и не хочешь слышать. Это больно.
– Прости.
– Ладно уж, – Игорь махнул рукой. – Виноваты мы оба. Я тоже мог… не знаю... прийти еще раз, звонить. Но тоже не делал. Глупо.
Однажды Настя, забравшись на табурет, спросила:
– Дедушка, а ты почему раньше не приходил к нам в гости?
Александр Петрович растерялся. Игорь посмотрел на отца, потом на дочь.
– Дедушка был очень занят, – сказал он мягко. – Но теперь он будет приходить часто. Правда, пап?
– Правда, – прошептал Александр, и в его глазах снова блеснули слезы. – Очень часто.
Выписывали его в конце ноября. На земле уже лежал первый, нерастаявший снежок. Игорь приехал за ним на своей иномарке, помог одеться, собрать вещи, забрал выписку. Врач, провожая, сказала: «Выздоравливайте, Александр Петрович и берегите себя. У вас такая замечательная семья».
Они вышли из больницы. Холодный воздух ударил в лицо, но он был свежим, живительным. Игорь открыл переднюю дверь машины.
– Поехали, пап. Домой.
На заднем сиденье уже сидели Лена и Настя. Девочка радостно замахала ему рукой.
Машина тронулась, проехала мимо того самого магазина «Продукты», мимо тротуара, где он упал. Он смотрел в окно, и сердце его, больное, изношенное, но живое, сжималось не от боли, а от чего-то совсем иного. От благодарности к той незнакомке, чьего лица он даже не запомнил. От стыда за прожитые впустую годы. И от тихой радости.
Он смотрел на профиль сына, на его уверенные руки на руле. И думал, что слова «вы не один», которые когда-то казались насмешкой, теперь стали для него не просто утешением, а обещанием. Обещанием того, что у него, наконец-то, появился шанс. Шанс не умереть в одиночестве.