Я ехал к Байкалу по старой дороге, где редкие деревья стоят, как свидетели — молчаливые, но всё помнящие.
Мне сорок девять. В этом возрасте ловишь себя на странной вещи: будущее перестаёт быть обещанием и становится вопросом. И когда редактор позвонил и сказал: «Съезди в Иволгинский район. Там старец пророчит про двадцать первый век.
Старца звали Даши-Доржо. По слухам, он был когда-то учителем физики, потом ушёл из школы, жил то при дацане, то у родственников. Говорили, видел вещие сны. Другие — что просто старый человек, который пугает людей, чтобы они не разучились думать.
Сопровождала меня Татьяна Базарова, кандидат исторических наук, специалист по культуре степных народов. Редактор настоял: «Возьми с собой кого-то, кто понимает местный контекст». Мы встретились в Улан-Удэ, выпили в кафе горький чай с молоком — местный, непривычный — и поехали дальше.
— Ты веришь в пророчества? — спросил я, когда машина вырулила на трассу.
Татьяна улыбнулась без насмешки.
— Я верю в людей. Пророчества — это форма разговора. Иногда — форма боли. Иногда — способ удержать мир в руках, когда он расползается.
— То есть это психологическое?
— Иногда. Но не всегда, — она посмотрела на поля. — Знаешь, у бурят есть уважение к словам стариков. Не потому что они всегда правы, а потому что они дольше жили и видели многое на своём веку.
Мы приехали к небольшому дому на окраине села. У ворот висел старый колокольчик, не для красоты — чтобы услышать гостя, если ветер или собака заглушат шаги. Во дворе стоял стог, рядом — длинная лавка. Дверь открыл мужчина лет тридцати пяти, сухой, с усталым лицом.
— Вы к Даши-Доржо? — спросил он. — Я Бато, племянник. Заходите, он ждёт. Только… не перебивайте.
Внутри пахло дымом и чаем. Старец сидел у окна, обложенный шерстяным пледом.
— Журналист? — сказал он. — И учёная женщина. Хорошо. Давно таких не было.
— Меня зовут Андрей, — представился я. — Мы хотели бы поговорить о ваших… словах.
— Слова — как рыба. Можно поймать, можно упустить. Но вода всё равно останется, — старец кивнул на стул. — Садись. И ты садись, дочь.
Татьяна аккуратно присела.
— Говорят, вы всем сообщаете: «Они прилетят, чтобы заменить нас». Кто они?
Старец смотрел в окно, где ветка стучала по стеклу — как палец, повторяющий одно и то же.
— Ты думаешь про железные тарелки? Про кино? — он хмыкнул. — Это детские мысли. Они прилетят не из космоса, а из головы. И всё-таки… прилетят.
С этого момента я перестал понимать, что вообще происходит. Если не рептилоиды и атланты, то кто?
— Поясните.
Старец перевёл взгляд на мой смартфон и усмехнулся:
— Эта коробка тоже хочет заменить твою память. И процесс уже пошёл. Люди стали рабы передвигающихся картинок, а может ещё хуже, потому что раб знает своего господина и боится, а тут невидимые нити кукловода. Ты думаешь, что ты свободен и обладаешь информацией, а на самом деле живёшь в пузыре.
Татьяна тихо кашлянула.
— Даши-Доржо, люди сегодня много говорят про искусственный интеллект, про алгоритмы. Вы это имеете в виду? Вы говорите, что нас заменят эти "коробочки"?
Старец чуть наклонил голову, будто прислушался к слову «алгоритмы», как к чужому имени.
— Когда я был молодой, я учил детей про ток и напряжение. Объяснял: если провод тонкий, он перегорит. Если сердце тонкое — тоже. Тогда ещё не было ваших карманных зеркал, где весь мир помещается, — он кивнул на мой телефон. — А сейчас… сейчас люди живут в отражении и думают, что это лицо.
— Но почему «прилетят»? — спросил я. — Это же метафора?
— Метафора — это когда ты говоришь про одно, а думаешь про другое, — старец поднял палец. — А тут будет так: ты думаешь, что это другое, а оно окажется одним.
Он помолчал, и тишина в комнате стала плотной, как войлок.
— В двадцать первом веке, — продолжил он, — человек начнёт отдавать свои решения чужому. Сначала — удобство. Потом — скорость. Потом — страх. И вот тогда они прилетят.
— Кто? — не выдержал я.
Старец улыбнулся, но не доброй улыбкой, а как человек, который увидел знакомую яму на дороге и хочет предупредить.
— Замены.
Бато принёс чай. Татьяна взяла чашку обеими руками, будто согревая не пальцы, а мысли.
— Вы говорите загадками, — сказала она мягко. — Но вы же понимаете: люди пугаются. Уже сейчас тревога и хаос не покидают умы людей. Кажется, что все СМИ только и делают, что пугают нас каждый день разными страшилками.
— Пусть пугаются, — старец неожиданно резко. — Страх иногда полезнее сладких песен. Когда в тридцатые годы люди боялись — они выживали. Когда не боялись — исчезали.
Я поднял глаза.
— Вы говорите о репрессиях? Думаете в те годы хорошо жилось?
Старец достал из стола фотографию и протянул мне.
— Жилось не сладко, но тогда люди понимали цену счастью. Тогда и смыслов было больше. Надежд.
Татьяна тихо добавила:
— В Бурятии в 1937–1938 годах были аресты лам, закрытие дацанов. Культура тогда сильно пострадала.
Старец посмотрел на неё с уважением.
— Ты помнишь. Это хорошо. Но сейчас будет иначе. Сейчас не придут с винтовкой. Придут с сервисом.
Я откинулся на спинку стула.
— И что, по-вашему, будет дальше? Люди исчезнут?
— Нет, — старец качнул головой. — Исчезнет человек внутри человека.
Он замолчал, и я вдруг почувствовал, как в груди поднимается раздражение — не на него, а на неопределённость. Мы приехали за «пророчеством», а получили философию.
— Послушайте, Даши-Доржо, — сказал я, стараясь держаться уважительно, — вы говорите красиво, но… где конкретика? Что вы видели? Сон? Знак?
Старец медленно поднялся. Движения были осторожные, но в них чувствовалась привычка держать себя прямо. Он подошёл к шкафу, вынул старую тетрадь. Пожелтевшие страницы, аккуратный почерк.
— Это мои записи. Девяносто второй год. Тогда люди думали, что свобода — это когда можно всё. А свобода — это когда ты можешь не делать то, что навязывают.
Он раскрыл страницу и прочитал:
— «Придёт время, когда вещи будут говорить с человеком. И человек будет отвечать вещам, как живым. И вещи будут учиться на его ответах».
Я вздрогнул. Девяносто второй. Тогда я сам был молодым, в редакции пахло типографской краской, а слово «интернет» звучало как шутка.
— Это можно подделать, — сказал я и сразу пожалел. Это было грубо.
Старец не обиделся.
— Можно. Но ты не за этим пришёл. Ты пришёл проверить, можно ли верить своему времени.
Татьяна наклонилась ближе.
— А дальше? — спросила она.
Старец перевернул страницу.
— «Будет великая война без выстрелов. Она будет в домах, на кухнях, в головах. Люди станут спорить не о хлебе, а о том, что правда. И каждый будет жить в своей правде, как в юрте».
— Это… похоже на то, что происходит сейчас, — тихо сказал я.
Старец снова сел.
— Похоже. Но это только начало. Потом придёт замена. Она будет выглядеть, как помощь.
Бато стоял у двери и слушал, не вмешиваясь. В его лице было что-то детское — как у человека, который вырос рядом с чужой тайной.
— Заменят работу? — спросил я. — Или память? Или отношения?
— Сначала работу, — старец кивнул. — Потом язык. Потом взгляд. Человек перестанет смотреть на другого человека — потому что будет смотреть в подсказку. В подсказке будет всё: как любить, как лечить, как прощать. А когда ты отдаёшь прощение — ты отдаёшь душу.
Татьяна отставила чашку.
— Но технологии же могут и спасать. Медицина, связь, образование…
Старец не спорил.
— Могут. Нож может резать хлеб, может резать горло. Вопрос — кто держит нож и зачем.
Он посмотрел на меня:
— Ты пишешь. Ты тоже держишь нож. У тебя в руках сосредоточены тревоги и волнения людей. Добросовестно ли ты пользуешься своим талантом и доверием людей?
Я почувствовал, как слова цепляют. Писательская работа — всегда выбор: сгладить или обнажить.
— Я пишу правду без прикрас. А что с ней делать, пусть каждый решает сам, — сказал я.
— Правду пишешь? А чью?
— Не понял. Разве правда бывает разной?
— Конечно, бывает. Смотря с какой стороны на неё смотреть и кто рассказывает её людям. Ты же журналист и должен понимать, что тот, у кого инструмент, тот и будет эту правду создавать. Но вот когда «они» прилетят, то уже ни один человек не сможет написать что-то супротив.
— Если «они прилетят», как вы говорите… Как не быть заменёнными?
Старец на секунду прикрыл глаза.
— Помнить простое. Вода мокрая. Огонь горячий. Смерть неизбежна. Любовь трудна. И человек — не функция.
Татьяна тихо сказала:
— Это похоже на буддийскую мысль о непостоянстве. Но вы говорите не только о духовном. Вы говорите о социальной опасности.
— Социальное — это тоже духовное, — ответил старец. — Когда ты перестаёшь видеть в другом человека, ты уже не в обществе. Ты в стаде.
Я выключил запись на телефоне. Не потому что хватило материала — наоборот, потому что вдруг стало стыдно превращать этот разговор в «контент».
Мы вышли во двор. Небо потемнело, ветер принёс запах сырой травы. Бато проводил нас до машины.
— Он всегда так? — спросил я у него.
Бато кивнул.
— Иногда хуже. Иногда… будто мягче. Но вы знаете, после его слов людям тяжело. У нас соседка плакала ночью. Говорит: «Если всё заменят, зачем жить?» У него ведь ещё и отец учителем работал, и бабушка. Нравоучать у него в крови.
Татьяна повернулась к нему.
— Соседку хоть успокоили?
Бато пожал плечами.
— Сказал: «Жить надо не потому, что всё будет хорошо. А потому что ты живой». Он улыбнулся устало. — Это он сам мне сказал однажды.
Мы поехали обратно в город, но дорога словно стала длиннее. В машине молчали минут десять. Потом Татьяна сказала:
— Ты заметил, как он сказал про «вещи, которые будут говорить»? Девяносто второй год. Это… странно.
— Случайность, — ответил я, хотя внутри уже не был уверен.
— И всё же, — продолжила она, — меня поразило другое. Он не демонизирует технологию. Он боится утраты человеческого усилия. Утраты внутренней работы.
— «Отдаёшь прощение — отдаёшь душу», — повторил я. — Сильная фраза.
_________________
Спасибо за внимание! Лайк и подписка — лучшая награда для канала!