Когда я в первый раз повернул ключ в замке собственной двери, у меня дрожали руки. Дешёвый подъезд пах мокрой шваброй и кошачьим лотком, лифт скрипел, как старое ведро, но за этой дверью было моё. Моя двухкомнатная квартира, купленная на честно заработанные деньги, без подачек, без чужой милости.
Я прошёлся по пустым комнатам, ступая по голому бетону. Окно на кухне дрожало от ветра, из раковины тянуло сыростью, а я улыбался, как мальчишка. Провёл ладонью по подоконнику, оставив белую полосу пыли, и подумал: «Вырвал. Смог. Это — моя свобода». Каждая розетка, каждый криво вкрученный мной саморез казались победой.
Я вырос в комнате с облезлыми обоями в старом доме на окраине, где на всех был один стол и одна настольная лампа. Помню, как мать гасила свет пораньше, чтобы не тратить электричество, и как мы делили один куск сухого хлеба на троих. Тогда я поклялся себе: если когда-нибудь у меня будет свой дом, никто не посмеет указывать мне, где ставить стул и что мне там держать.
Потом появилась Оля. Тихая, мягкая, с тёплым голосом. Она смотрела на меня так, будто я больше, чем просто слесарь с вечными мазутными руками. Когда я впервые привёл её в ещё недоделанную квартиру, она ходила босиком по цементному полу и смеялась:
— Главное, здесь у нас будет хорошо. Обои — ерунда.
Я тогда обнял её и решил: вот ради кого буду дальше работать. Ради нас.
Одна беда — вместе с Олей в мою жизнь вошла её мать, Тамара Сергеевна. Высокая, сухощавая женщина с тяжёлым взглядом. Она всю жизнь проработала на заводе мастером, привыкла командовать. Оля про неё говорила с гордостью:
— Мама нас вытащила. Если бы не она, мы бы пропали.
Я терпел. В конце концов, не чужой же человек. На семейных праздниках Тамара Сергеевна любила поучать:
— Мужчина обязан семью тянуть. Настоящий мужчина не жмётся. В семье всё общее.
Тогда я отшучивался, не придавая значения. Мы жили отдельно, я к ней не лез, она ко мне — тоже.
Всё изменилось после её болезни. Оля пришла с покрасневшими глазами:
— Игорь, маме сейчас тяжело. Давай она поживёт у нас немного? Пока восстановится. Ты же понимаешь…
Я понимал. Врачей, лекарства, Олин страх. Сжал зубы, вдохнул поглубже запах нашей ещё свежей краски в коридоре и сказал:
— Ладно. Временно. Пока ей не станет лучше.
Через неделю у нас в прихожей появились её чемоданы. Тамара Сергеевна вошла, огляделась, как проверяющий на работе, и только кивнула:
— Жить можно. Переделать, конечно, много чего надо, но ладно.
С этого «ладно» всё и началось.
В первое же утро я проснулся от грохота кастрюль и запаха пережаренного лука. На кухне уже хозяйничала тёща. Моя кружка с потёртой ручкой, с которой я носился ещё со времён училища, лежала в мусорном ведре.
— Она вся в трещинах, — объяснила она, даже не извинившись. — Что за нищета на столе? Мы же теперь живём по-человечески.
Слово «нищета» больно резануло. Эта кружка пережила со мной съёмные комнаты, ночные смены, первые премии. Но я промолчал, увидев, как Оля суетится вокруг матери, подливает ей горячий чай в новую, блестящую.
Потом пошло больше. Я пришёл с работы и не узнал зал. Мой старый, но крепкий стол стоял на балконе, прислонённый к стене. На его месте красовался её шкаф с вырезанными цветочками. Мой потерянный от усталости взгляд скользнул по полкам — из любимых книг пропала половина.
— Ты их всё равно не читаешь, — отмахнулась Тамара Сергеевна. — У меня племянница культурой интересуется, я ей отдала. В семье делиться надо.
Вечером я осторожно сказал Оле:
— Оленька, давай хотя бы со столом разберёмся. Это всё-таки моё…
Она сразу напряглась, словно я на мать голос повысил:
— Игорь, ну что ты начинаешь? Маме так удобнее. Не обижай её, ей и так тяжело. Потерпи немного.
Я смотрел на свои руки, потрескавшиеся от работы, и думал, сколько часов я вкручивал каждую полку, шкурил доски, чтобы сделать этот стол ровным. Но Оля смотрела на меня с такой мольбой, что я уступил.
Потом дело дошло до машины. Мой старенький, но ухоженный автомобиль был для меня как товарищ. Я сам менял масло, сам подкрашивал царапины. Салон пах смесью резины, знакомой мне смазки и слегка — старым кожзаменителем. Я любил этот запах.
Однажды вечером прихожу — а ключи не на нашем месте в миске у двери.
— Тамара Сергеевна, вы не видели мои ключи?
— А, — махнула она рукой, — я сегодня на поликлинику ездила. А что, тебе жалко, что ли? Мы же семья. Зачем на такую мелочь разрешение каждый раз спрашивать?
Потом выяснилось, что она уже составила какой-то «график», кому и когда нужна машина: свозить подругу за покупками, помочь знакомому отвезти шкаф. Бензин, естественно, я заправлял сам. Она только ворчала:
— Мужчина должен обеспечивать, а не считать каждую каплю.
Когда я попытался мягко заметить, что автомобиль — в сущности мой, купленный мной, она прищурилась:
— Ты что, в семью вошёл и решил свои вещи от нас отделить? Это что за подход такой? Оля, поговори со своим.
Оля опять стала между нами, как щит:
— Игорь, ну… Ты же понимаешь. Маме тяжело самим транспортом добираться. Она же не навсегда у нас.
«Не навсегда», — повторил я про себя, заходя под душ, где вода шумела так громко, что заглушала собственные мысли. Я стоял, прислонившись лбом к тёплой плитке, и пытался не злиться.
Но дальше было хуже. Исчез мой строительный инструмент, который я годами собирал по немного: набор ключей, дрель, даже аккуратно сложенные свёрла, пахнущие маслом и металлом.
— Зятю Лёшеньки надо, — спокойно сказала Тамара Сергеевна. — У них ремонт, а вы вдвоём живёте, вам столько не нужно. Он вон тоже родственник. В семье всё делится.
Миксер, который я подарил Оле на первую нашу годовщину свадьбы, уехал к её племяннице.
— Девочке в общежитии нужнее, — пояснила тёща. — Вы же семейные, у вас и так всё есть.
Я ходил по квартире, как по чужому дому. На полках — её безликие сервизы, на стульях — её строгие накидки, даже запах изменился. Вместо привычного мне аромата свежесваренного супа и стирального порошка дом пропитался стойкими её духами, резкими, как приказ.
Я пробовал ещё раз поговорить. Сел вечером, когда Оля вышивала, а из кухни доносился звякающий звук её матери, раскладывающей по полочкам ещё какие-то банки.
— Оль, я просил бы… хотя бы спрашивать меня, прежде чем раздавать мои вещи. Я работал за каждую отвёртку, за каждую гайку.
Оля тяжело вздохнула:
— Ты опять про это? Игорь, ты стал каким-то… прижимистым. Мама права: мужчина должен обеспечивать семью. Это же наши люди, не чужие. Не зацикливайся на железках.
«Железки»… Так она назвала то, с чем я прожил полжизни.
Но настоящим ударом стал мотоцикл.
Он стоял в гараже почти как святыня. Старый, с облупленной краской, но для меня он был не просто кучей металла. Я много лет собирал его по частям, выкупал старые детали, шлифовал, красил, монотонно крутя гайки под жёлтой лампочкой. Мечтал когда-нибудь летом поехать на нём куда-нибудь далеко, где дорога уходит в поле, и ничего, кроме ветра, не давит на плечи.
В тот день я зашёл в гараж просто проверить, не протекла ли крыша после дождя. Там пахло маслом, сыростью и чуть-чуть пылью. Я провёл ладонью по сиденью мотоцикла, оставив чистую полоску. Улыбнулся — как другу. А потом сосед, дядя Коля, высунулся из соседнего бокса:
— Игорь, это твой железный конь продаётся, что ли? Женщина вчера приходила, расспрашивала, говорила, что хозяйка уже решила.
У меня в голове будто щёлкнуло.
— Какая женщина?
— Ну, твоя тёща, вроде. Сказала, знакомым покажет, уже цену назвала. Я думал, вы вместе решили.
Я стоял, слушая, как где-то вдали хлопают гаражные двери, ветер гоняет по асфальту бумажки, и чувствовал, как внутри поднимается тяжёлая, чёрная волна. Не злость даже — какое-то смесь унижения и обиды. Мой мотоцикл. Моя мечта. И никто даже слова не сказал.
Я вернулся домой, стягивая куртку на ходу так крепко, что похрустели швы. В прихожей снова ударил в нос запах её духов. На вешалке — её пальто, на полке — её коробки. Где-то в комнате смеялась Оля, что-то рассказывая матери.
Я остановился у двери, сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Очень хотелось зайти и на повышенных тонах спросить, кто дал ей право распоряжаться моим. Но я стоял и молчал, считал удары сердца. Раз, другой, третий. Дал себе ещё одну попытку. Последнюю. Сначала попробую сказать спокойно. Вдруг они всё-таки услышат.
Я вошёл в комнату, стараясь дышать медленно. В окне тускло висело серое небо, на столе стояла ваза с её любимыми жёлтыми хризантемами, телевизор бубнил какой‑то пустой сериал. Оля сидела в кресле с вышивкой, а рядом, как хозяйка салона, восседала её мать и листала какой‑то блокнот.
Я остановился напротив.
— Тамара Сергеевна, — начал тихо, — сосед сказал, вы продаёте мой мотоцикл. Это правда?
Она даже не подняла глаз.
— Не твой, а наш, — отозвалась через паузу. — Вы же семья. Деньги лишними не бывают. Оле на платье нужно, да и в дом кое‑что докупить.
Слово «наш» резануло сильнее, чем если бы она выкрикнула ругательство.
— Он не наш. Он мой, — я почувствовал, как хрустит челюсть. — Я его собирал много лет. Это моё имущество. Я не давал согласия его продавать.
Оля заёрзала, уткнулась в нитки.
— Игорь, ну не начинай… — протянула она. — Мама просто хотела как лучше. Всё равно ты почти не ездишь. Стоит и ржавеет.
— Не ржавеет, — машинально поправил я. — Я за ним слежу. И ещё раз: никто не имеет права распоряжаться тем, что куплено на мои заработанные деньги, кроме меня. Никто, Оль. Даже твоя мама.
Последние слова дались тяжело, словно я вытаскивал их из горла клещами.
Оля нахмурилась, но посмотрела не на меня, а на мать. Та медленно подняла глаза, холодные, как стеклянные пуговицы.
— Вот оно что, — сказала она, откинувшись на спинку стула. — Значит, я здесь никто. Я, которая твою жену растила, ночей не спала, когда она болела, учила, одевала. А теперь, значит, ты один всё купил, сам всего добился? А то, что моя дочь живёт здесь, пользуется этим всем, ты забыл?
— Я не забывал, — выдохнул я. — Но это мой труд. Я пахал, чтобы купить этот дом, этот мотоцикл, каждый инструмент. Уважайте хотя бы это. Если что‑то хотите кому‑то отдать — спрашивайте. Не решайте за меня.
Оля виновато подняла глаза, но голос её был вялый, безжизненный.
— Игорь, ну… не преувеличивай. Мама просто помогает нам. Ей виднее, кому что нужнее. Мы же не одни в мире живём.
«Ей виднее». Словно я маленький, а они взрослые.
— То есть ты считаешь нормальным, что моя вещь продаётся без моего ведома? — спросил уже жёстче. — Это нормально, Оль?
Она замялась, запуталась в нитке, дернула её так, что та порвалась.
— Ну… может, ты бы и согласился, если бы тебя сначала спросили… — промямлила она. — А так просто… недопонимание вышло.
Тамара Сергеевна фыркнула.
— Недопонимание у него в голове, — отрезала она. — Жадный стал, как чужой. В дом его приняли, дочку за него отдали, а он за каждую железку душу рвёт. В семье всё делится, понятно? Если моя дочь здесь живёт, значит, и я имею право решать, что к чему. Не нравится — думать надо было раньше.
У меня в ушах загудело. Дом, который я так долго строил в голове как свою крепость, вдруг показался мне какой‑то коммунальной комнатой, где любой может залезть в твой шкаф.
Я сделал последнюю попытку:
— Продажи не будет, — произнёс медленно. — Найдите покупателя на что‑нибудь своё. Мотоцикл останется. И сделайте одолжение, больше ничего моего без меня не трогайте.
Она посмотрела так, будто я оскорбил её до глубины души.
— Послушайте, зять, — голос её стал звонким, наигранно спокойным. — Ты здесь не один живёшь. И когда моя дочь расписывалась с тобой, ты её в трусах забрал. Я её подняла, выучила, в люди вывела. Так что не тебе мне указывать. Хватит считать каждую копейку. Оля, ты слышишь? — она повернулась к дочери. — Твой муж совсем зажился. Это что же, ему жалко отдать старую рухлядь, чтобы помочь родным?
Оля, как школьница, которую дёргают между учителем и родителем, прошептала:
— Мам, да не ругайся… Игорь, может, правда… продадим, а потом купим что‑то другое? Вместе уже. Новое.
Я посмотрел на неё и вдруг понял: она на моей стороне только в те минуты, пока на неё не смотрит мать. Как только этот тяжёлый взгляд падает, Оля моментально сгибается, как трава под дождём.
С тех пор в квартире началась осада.
За несколько дней через наш дом прошла вся тёщина родня. Приходили, садились на кухне, пили чай, громко обсуждали мои «странности». Один двоюродный братец, с которым я почти не был знаком, похлопывал меня по плечу:
— Да ты чего, Игорёк, не будь жлобом. Мотоцикл же старый, какая разница? Женщинам нужнее. Мужик должен делиться.
Тётки кивали, шептались, бросали на меня косые взгляды, будто я кого‑то обокрал. Мой дом наполнился чужими голосами, запахами чужих духов и дешёрых духовитых мыл. На кухне постоянно звякала посуда, хлопали дверцы шкафов. Я стал ловить себя на том, что задерживаюсь на лестнице, лишь бы не заходить внутрь.
Кульминация случилась вечером в субботу.
Я пришёл домой чуть позже обычного. В прихожей стояли чужие ботинки. Голоса доносились из комнаты. Я вошёл — и увидел: за столом сидит незнакомый мужчина с пухлой папкой. Рядом — Тамара Сергеевна, перед ней разложены какие‑то бумаги. На стуле у стены — шлем от моего мотоцикла.
— А вот и хозяин, — радостно объявила она. — Сейчас подпишем, и всё.
Мужчина поднялся, протянул руку:
— Здравствуйте, я по поводу мотоцикла. Мы с вашей тё… э‑э… с уважаемой Тамарой Сергеевной уже обо всём договорились.
Оля стояла сбоку, с красными глазами, но молчала.
Я почувствовал, как что‑то во мне лопнуло. Не треснуло — именно лопнуло, как переполненный сосуд.
Я подошёл к двери и резко захлопнул её, так что стёкла дрогнули. Комната вздрогнула вместе с ними.
— Никакой продажи не будет, — сказал я тихо, но так, что все обернулись. Подошёл к столу, сдёрнул с него бумаги, листы разлетелись по полу, белыми птицами метнулись под стол, к стенам. — Это воровство. Вы распоряжаетесь чужим.
Хор голосов взорвался сразу.
— Ты с ума сошёл?!
— Как ты разговариваешь!
— Перед человеком неудобно!
Тамара Сергеевна перекрыла всех:
— Да как ты смеешь! Это же семейное имущество! Ты кто такой, чтобы тут командовать?!
И тут из меня вырвалось то, что копилось все эти месяцы, годы.
— Я купил это на свои заработанные деньги! — крик мой ударился в стены и вернулся ко мне эхом. — Пусть ваш муж исполняет ваши капризы, а не я!
Повисла такая тишина, что стало слышно, как где‑то за стеной капает вода. Оля всхлипнула, бросилась между нами.
— Игорь, замолчи, пожалуйста… — рыдала она, хватая меня за рукав. — Пожалуйста…
Тамара Сергеевна побледнела, губы у неё задрожали, но голос был твёрдым:
— Всё. Я всё поняла. Ты неблагодарный человек. Я свою дочь у тебя забираю. Она не будет жить с таким тираном, который из‑за железяки готов поднять руку на родных.
Я рукой по шву, ни на кого не поднимая. Но слово «тиран» повисло в воздухе, как приговор. Несколько её родственников тут же закивали, загудели:
— Надо в суд подать, раздел имущества требовать.
— Пусть докажет, что это его, а не совместно нажитое.
Я посмотрел на Олю. Лицо мокрое, растекшаяся тушь, руки дрожат.
— Поехали, доченька, — сказала мать, уже надевая пальто. — Я тебе всё даю, а он хочет оставить тебя ни с чем.
Оля металась глазами между нами, как загнанный зверёк. Потом схватила сумку, какие‑то вещи, не глядя, и выскочила вслед за матерью. Дверь хлопнула. Потом ещё одна, в подъезде. Потом стало тихо.
Квартира опустела так резко, что я даже сел на табурет, чтобы не упасть. Из кухни пахло остывшим супом, на подоконнике медленно вял одинокий лист хризантемы. Тиканье часов казалось громче любого крика.
Я вдруг остро почувствовал не только злость, но и пустоту. И вопрос: а ради чего всё это? Ради чего я терпел, сглатывал, убеждал себя, что «семья — это святое», когда в этой семье мои границы вытирали, как коврик у двери?
Через пару дней до меня стали доходить слухи. Звонил двоюродный дядя:
— Что ж ты, Игорь, женщину из дома выгнал? Она же тебе тут душу вкладывала, ухаживала, а ты… Говорят, ещё и оставить Олю ни с чем хочешь.
Я слушал и понимал: там, по ту сторону, уже выстроили целую повесть, где я — жадный злодей, а она — страдалица.
В какой‑то момент я понял: если сейчас не включу голову, меня просто раздавят.
Я пошёл к юристу, которого посоветовал коллега. Узкий кабинет, запах бумаги и старых папок. Я выложил на стол договор купли квартиры, чеки, расписки, даже старые блокноты с записями, когда и что покупал.
Юрист, спокойный мужчина в очках, долго всё листал, задавал вопросы, делал пометки.
— У вас очень твёрдая позиция, — наконец сказал он. — Большая часть имущества действительно приобретена до брака. Мотоцикл тоже. Но вам важно не только бумаги собрать. Решите для себя, чего вы хотите от этого брака. Если будете воевать ради каждого стула — брака не станет. Если уступите во всём — не останется вас.
Я вышел на улицу, вдохнул холодный воздух и понял: я не хочу воевать с Олей. Я хочу перестать быть кошельком и безмолвной рабочей лошадью в собственном доме.
Я несколько раз пытался до неё дозвониться. Она отвечала коротко, устало. В трубке почти всегда слышался голос матери на фоне. Разговоры разбивались о её фразы: «Мама говорит…», «Мама считает…».
Я написал ей длинное письмо. Без обвинений. Объяснил, что воюю не с ней и не против её родни, а за своё право самому решать, что делать с плодами своего труда. За право не жить по чужим капризам. Попросил одну встречу — на нейтральной территории, без матери.
Она согласилась не сразу. Но однажды, поздним вечером, позвонила:
— Завтра, у того сквера, где мы гуляли после росписи. Одна. Маме я ничего не сказала.
Мы сидели на холодной скамейке под тусклым фонарём. Листья шуршали под ногами, пахло мокрой землёй.
Оля похудела, под глазами тени.
— Я столько всего наслушалась, — начала она, глядя в сторону. — Мама говорит, что ты всегда нас не любил, что тебе только вещи важны. Что нормальный муж отдаст последнее ради семьи.
Я вздохнул.
— Нормальный муж не обязан отдавать своё последним по первому требованию твоей родни, — спокойно ответил. — И нормальная жена не стоит в стороне, когда её мужа обирают и обзывают жадиной. Оль, я не отказываюсь помогать. Но я хочу, чтобы у нас была наша семья. Отдельно. Не под маминым потолком и не под её указками.
Она молчала, комкая в руках перчатки.
— Я прошу немного, — продолжил я. — Первое: мы живём отдельно от твоей матери. Не важно где, пусть даже в съёмной крохотной квартире, но сами. Второе: мои вещи, которые я купил до брака, остаются моими. Никто, кроме меня, не имеет права ими распоряжаться. Третье: всё, что мы будем покупать дальше, обсуждаем вместе. Не с роднёй, не с соседями, не с подругами. Вместе. И если твоя мама снова придёт устанавливать свои порядки — ты будешь на моей стороне, а не прятаться за её спину.
Оля долго смотрела на дорожку перед собой, по которой медленно полз сухой лист.
— Я… — она сглотнула. — Я всю жизнь жила так, как мама говорит. Она меня одна тянула, я боялась её потерять. Всё время казалось: если я ей перечу, я плохая дочь. Я даже не замечала, что она за меня решает. И за нас. А ты… ты вечно был где‑то там, с работой, с железками… Я привыкла, что мама громче.
Я молчал. В горле стоял ком.
— Но когда ты тогда крикнул… про её мужа… — она невесело усмехнулась. — Я впервые подумала: а ведь правда. Почему твой труд должен идти на исполнение её желаний? Почему ты обязан давать, а она — нет? Я… я хочу вернуться. Но не так, как было. Без маминых ключей от нашей двери.
Она подняла на меня глаза: испуганные, но в этот раз — взрослые.
— Это будет тяжело, — сказал я. — Она не простит. Она будет давить, плакать, говорить, что я тебя у неё отобрал.
— Я знаю, — прошептала Оля. — Но жить так, как мы жили… это не семья. Это какая‑то зависимость. Я не хочу, чтобы мой муж боялся заходить в собственный дом. Я попробую объяснить ей. Если не поймёт… значит, придётся жить отдельно. Я уже не девочка.
Мы сидели молча ещё долго. Потом встали и разошлись в разные стороны, чтобы на следующий день начать собирать по кусочкам уже другую жизнь.
Тамара Сергеевна сначала устроила бурю. Звонила мне, кричала в трубку, кляла, обещала, что Оля ещё поймёт, кого выбрала. Потом переключилась на родню, рассказывая, как неблагодарный зять оторвал от неё дочь, оставил одинокой. Она какое‑то время жила в этом своём гордом одиночестве, уверенная, что мир однажды поймёт её правоту. Но время шло, и мир почему‑то продолжал крутиться без оглядки на её волю.
Мы с Олей сняли небольшую квартиру на другом конце города. Без дорогих сервизов, без вычурных накидок на стульях. На кухне пахло не её тяжёлыми духами, а жареной картошкой и свежим хлебом. Ключ от двери был только один комплект — наш.
Мотоцикл я забрал из гаража и привёз к дому. Поставил в угол двора под навес. Вечером вышел к нему, провёл ладонью по холодному баку. Лак чуть поблёскивал в свете фонаря. Вдалеке кто‑то смеялся, хлопала дверь подъезда. Здесь не было ни одного голоса, который решал бы за меня, что мне нужнее.
Я вдруг понял, что дело было не в этом железе. Не в краске, не в хроме, не в шуме мотора, которого я так ждал. Дело было в праве на свою жизнь. В праве сказать «нет», когда тебе забирают твоё и называют это «общим». В праве выстраивать дом так, как считаешь нужным ты и твоя жена, а не весь её клан.
Я стоял в своей наконец‑то тихой квартире, где каждый предмет был на своём месте, и чувствовал: я больше не позволю никому распоряжаться мной — ни моим имуществом, ни моим выбором — как своим. И это внутреннее решение оказалось самой большой победой из всех, что мне когда‑либо удавалось одержать.