Я замерла на пороге кухни с пустым подносом в руках. На столе, том самом большом дубовом столе, который свекровь называла «семейным алтарём», стояли её салаты. Аккуратные, знакомые, в старых хрустальных салатницах. «Оливье», «Селедка под шубой», «Мимоза». А мой салат, тот самый, с копчёной уткой, грушей и кедровыми орехами, над которым я колдовала три часа,, стоял на табуретке у балконной двери. Рядом с мусорным ведром.
Свекровь, Валентина Петровна, вытирала руки о фартук. Увидев меня, она не смутилась.
— О, Леночка, ты где пропадала? Забери свою посуду, пожалуйста, — она кивнула на мою фарфоровую миску. — Места на столе не хватило. У Артёма от орехов изжога, а у меня на грушу аллергия. Ты же знаешь.
Я знала, что у Артёма никогда не было изжоги от орехов. И что аллергия у Валентины Петровны была выборочной — только на то, что готовила не она.
В гостиной гремела «Ирония судьбы». Муж, Артём, что-то громко обсуждал с отцом. Мой сын, семилетний Марк, уже в пижаме, смотрел на меня испуганными глазами из-за косяка.
— Бабушка сказала, твой салат плохой, — прошептал он.
— Он не плохой, — ответила я, но голос задрожал.
Я взяла свою миску с табуретки. Салат был цел, нетронут. Просто изгнан. Я поставила его в раковину. Потом развернулась и посмотрела на свекровь. Она уже нарезала чёрный хлеб, её движения были спокойны и властны. Как у капитана на мостике собственного корабля. На моём.
— С новым годом, Валентина Петровна, — сказала я тихо и вышла из кухни.
Это была пятая новогодняя ночь в этом доме. Вернее, в нашей с Артёмом квартире, которую его мать считала логичным продолжением своей собственности. Мы купили её три года назад, вложив все мои сбережения от дизайнерских проектов и часть его зарплаты. Но с момента, как мы получили ключи, здесь поселилась Валентина Петровна. Сначала «помочь с ремонтом». Потом — «посидеть с Марком, пока вы на работе». А потом она просто перевезла свою швейную машинку и набор кастрюль. Артём говорил — «ей одной тяжело», «папа давно умер», «она просто хочет чувствовать себя нужной». А я верила. Или делала вид, что верю.
Всё началось с мелочей. С «правильно» расставленных полотенец в ванной. С пересланной соли в моём супе. С фразы «в нашей семье так не делают», которая висела в воздухе постоянно, когда я покупала не ту колбасу или выбирала не те шторы.
Главным полем битвы стала кухня. Валентина Петровна была полновластной хозяйкой у плиты. Мои попытки что-то приготовить встречались снисходительной улыбкой. «Зачем тебе утруждаться, Леночка? Иди отдохни, я всё сделаю». А если я всё-таки делала, как сегодня,, то блюдо либо «забывалось» в духовке, либо критиковалось за «неправильные» ингредиенты. Артём в этих стычках занимал нейтралитет. Вернее, ту нейтралитетную позицию, которая всегда была на стороне матери. «Мама просто заботится», «Не обижайся, она старше», «Это же мелочи, Лен».
Но салат… этот новогодний салат был не мелочью. Это была моя попытка прорваться. Заявить — вот, я тоже здесь живу. Я тоже что-то могу. Я принесла в эту семью что-то своё, красивое и вкусное.
Надежда пришла за неделю до Нового года в лице моей старшей сестры, Кати. Она приехала из другого города погостить.
Увидев расклад в нашей квартире, она не стала читать нотаций. Она просто взяла меня за руку и повела в кафе.
— Ты тут как приживалка, — констатировала она, размешивая капучино. У неё, территория, муж, внук. А ты — декорация. Которая ещё и зарплату приносит.
— Артём…
— Артём — мамин сынок. Пока ты сама не выставишь чёткие границы, ничего не изменится. Начни с малого. С новогоднего стола. Приготовь что-то такое, что нельзя проигнорировать. Не спрашивай разрешения. Сделай.
И я сделала. Я нашла сложный рецепт, потратила полдня на поиски копчёной утки, аккуратно нарезала, выложила слоями. Салат получился произведением искусства. Я поставила его в холодильник с чувством гордости и тихого торжества. Пусть попробует сказать, что это «неправильно».
Вечером 31 декабря, когда Валентина Петровна начала расставлять свои салатницы, я с замиранием сердца достала свою миску.
— О, что это у тебя? — спросила она, приглядываясь.
— Салат. С уткой и грушей, — сказала я, стараясь звучать дерзай.
— Интересно, — протянула она и ничего не добавила.
Я подумала — принято. Может, Катя права. Может, стоит просто проявлять твёрдость.
Удар был точен и беспощаден. Не крик, не скандал. Тихий, демонстративный жест. Вынести мое блюдо со стола. Поставить его у мусорного ведра. Как что-то ненужное, лишнее, почти отход. А потом объяснить это «заботой» о здоровье семьи.
Я стояла в гостиной, глядя, как Артём наливает шампанское в бокалы. Он заметил моё лицо.
— Что-то случилось?
— Мой салат… твоя мама убрала его со стола. Поставила у балкона.
Он поморщился.
— Лен, ну может, он правда с орехами? У меня потом живот…
— У тебя никогда не болел живот от орехов! — вырвалось у меня. — Она просто не хочет, чтобы на её столе было что-то моё!
— Не драматизируй, — он вздохнул. — Новый год на носу. Не порти всем праздник из-за салата. Мама, наверное, просто перестраховалась.
В этот момент Валентина Петровна вышла из кухни с тарелкой холодца.
— Артёмушка, иди пробовать, я по-твоему, с чесночком, — сказала она, ласково потрепав его по щеке. На меня она не посмотрела.
Я поняла всё. Я была невидимкой. Мои чувства, мои усилия — это был фон, шум, который мешал их идеальной картине семьи. Где я была лишь приложением к их сыну и внуку.
Ровно в одиннадцать, когда Гарик Сукачёв начал петь про «Три минуты», я встала с дивана.
— Куда ты? — спросил Артём.
— Надо кое-что сделать, — ответила я.
Я прошла на кухню. Достала из раковины свою миску. Салат был прекрасен. Я аккуратно переложила его в большой контейнер, закрыла крышкой. Потом открыла холодильник и вынула оттуда торт «Прага», который пекла сама. Он тоже был «неправильный» — не «Медовик» Валентины Петровны.
Я прошла в детскую. Марк уже дремал.
— Марк, сынок, одевайся. Поедем к тёте Кате встречать Новый год.
— А папа? А бабушка?
— Они останутся здесь. У них свой праздник. А у нас с тобой — свой.
Я помогала ему надеть куртку, когда в дверях появилась Валентина Петровна.
— Это ещё куда? — спросила она холодно.
— Мы уезжаем, — сказала я, не глядя на неё.
— Артём! — позвала она громко. — Иди сюда, твоя жена с ума сошла!
Артём вбежал в прихожую.
— Лена, что происходит? Какая Катя? Сейчас бой курантов!
— Бой курантов ты встретишь с мамой, — сказала я, завязывая Марку шарф. — А я встречаю его с сыном. Там, где мои салаты не ставят рядом с мусорным ведром.
— Да что ты за человек! — всплеснула руками свекровь. — Из-за ерунды весь праздник рушить! Эгоистка!
— Да, — вдруг сказал Артём тихо, глядя на меня. — Мама права. Ты ведёшь себя как эгоистка. Успокойся и вернись в зал.
Я посмотрела на него. На этого мужчину, которого я любила. Которого когда-то защищала от его же властной матери. И я не увидела в его глазах ничего, кроме раздражения и желания, чтобы эта «неприятность» поскорее закончилась.
— Прощай, Артём, — сказала я. Я взяла за руку Марка, подняла контейнер с салатом и торт. — С новым годом.
Мы вышли в подъезд. Дверь за нами захлопнулась. Не громко, но окончательно.
Катя жила в сорока минутах езды. Она открыла дверь в халате, с лицом, полным недоумения. Увидев нас с ребёнком, сумками и контейнерами, она всё поняла.
— Входите, путники, — сказала она, расступаясь.
Её квартира пахла мандаринами и корицей. На столе стояла простая, но вкусная еда. Никакого «семейного алтаря». Было уютно и по-настоящему.
Мы успели как раз. Когда по телевизору начался отсчёт, мы с Марком и Катей кричали «Ура!», бросали серпантин и звенели бокалами с детским шампанским. Я поставила свой салат в центр стола. И мы его съели. Весь. Он был невероятно вкусным.
Марк, наевшись, уснул на диване под одеялом. Мы с Катей сидели на кухне.
— Что будешь делать? — спросила она.
— Не знаю. Но назад — не вернусь. Точнее, вернусь, но уже по-другому. Это мой дом. Или будет моим, или не будет ничьим.
Первые три дня января прошли в странной тишине. Артём звонил раз в день. Коротко. «Когда вернёшься?», «Марка в школу нужно», «Мама волнуется». Я говорила — «Не знаю», «Отвезу сама», «Передай, что мы живы». Никаких извинений. Никакого понимания.
Четвёртого января я поехала в свою квартиру одна. Марк остался у Кати.
Артём открыл дверь. Он выглядел уставшим.
— получается, — пробурчал он. — Хватит спектакля, Лена. Заходи.
— Это не спектакль, — сказала я, оставаясь на пороге. — Я пришла поговорить.
Валентина Петровна вышла из гостиной. В том же фартуке.
— Леночка, ну заходи же, простудишься. Мы тебя ждём. Я даже «Оливье» оставила.
— Спасибо, — сказала я. — Но я не по поводу «Оливье». Я пришла сказать, что вы съезжаете, Валентина Петровна.
Воцарилась тишина.
— Что? — не понял Артём.
— Твоя мама съезжает. Сегодня. Или завтра утром. В свою квартиру.
— Ты с ума сошла! — закричала свекровь. — Это мой дом! Я здесь хозяйка!
— Нет, — перебила я её. Голос звучал ровно, чётко. — Это моя квартира. Купленная на мои и Артёма деньги. Это дом меня, Артёма и Марка. Вы здесь — гостья. Которая злоупотребила гостеприимством.
— Артём! — завопила она. — Ты слышишь, что она говорит? Выгоняет твою мать!
Артём покраснел.
— Лена, прекрати! Мама никуда не поедет. Или ты остаёшься и просишь прощения, или…
— Или ты подаёшь на разрыв брака? — закончила я за него. — Подавай.
Он остолбенел. Он не ожидал такого поворота.
— Ты… из-за салата? — выдавил он.
— Не из-за салата, — сказала я. — Из-за пяти лет жизни у мусорного ведра. Ты выбирай. Или твоя мать уезжает, и мы идём к психологу разбираться, как нам жить дальше. Или ты остаёшься с ней. А я с Марком — без вас.
Я повернулась и пошла к лифту. Сердце колотилось, но спина была прямая.
— Лена! — крикнул он мне вслед. В его голосе впервые зазвучала не злость, а паника. — Подожди!
Я не обернулась.
На следующее утро в дверь Катиной квартиры позвонили. Я открыла. На пороге стоял Артём. Один.
— Мама уехала к сестре, — сказал он глухо. — Я отвёз её. Она… она плакала.
Я молчала.
— Я записался к тому психологу, — он показал смс на телефоне. — На послезавтра. Если ты ещё согласна.
Я посмотрела на него. На этого сбитого с толку, испуганного «маминого сынка», который впервые в жизни сделал выбор не в пользу матери.
— Марк скучает по тебе, — сказала я. — Заходи.
Он неуверенно переступил порог. В гостиной на столе стояла та самая фарфоровая миска. В ней лежали остатки того самого салата.
— Это он? — кивнул Артём.
— Он. Хочешь попробовать?
Он взял вилку, отломил кусочек, положил в рот. Помолчал, жуя.
— Вкусно, — сказал он получается. И добавил, глядя в пол, — Прости меня. Я был слепой и слабый.
Я не стала говорить «ничего» или «ладно». Я просто кивнула.
— Мы попробуем, — сказала я. — Но с условиями. И границами. Прописанными. Как договор.
— Хорошо, — согласился он. — Как договор.
Я подошла к окну. Шёл тихий, пушистый снег. Новый год только начинался.