– Вон отсюда! Живо! Я что, не по-русски говорю? Твое место – у раковины, а не здесь! – Ольгин голос, резкий, как удар шваброй об пол, прозвучал прямо над ухом.
Марина вздрогнула, но не подняла глаз от тарелки. На тарелке лежал одинокий салатный лист и кусочек докторской колбасы, заветрившийся по краям. Запах мандаринов, «Оливье» и жареной курицы стоял в воздухе густо, празднично, но для неё этот запах теперь означал только одно – тревогу, сжимающую живот в тугой комок.
– Я… я подожду боя курантов. Чтобы загадать, – тихо сказала она, глядя на свои руки. Руки красные, от воды, от мороза – двор ей сегодня убирать заставляли, хотя снег шёл мокрый, липкий, декабрьский. На ней было старое платье, когда-то мамино, перешитое, но чистое. Традиция.
– Загадать? – Ольга Леонидовна грохнула ладонью по столу. Посуда звякнула. Её сыновья, Костя и Андрей, перестали жевать, с интересом уставились на сестру. Не сестру. Чужую. – Тебе что загадывать-то? Чтобы мы все по миру разошлись? Чтобы и этот дом твоим проклятием накрыло? Отец твой из-за тебя сгорел, на двух работах надорвался, пока тебя, сироту, поднимал! И мать твоя… сама знаешь, что. Не жилец ты в этом доме. Тень.
Последнее слово она произнесла с особенным шипением. Марина чувствовала, как по спине бегут мурашки. Она знала, что будет дальше. Но сегодня – канун. Традиция. Она пыталась держаться за это, как утопающий за соломинку. За то, что осталось от папы, от мамы, от той, другой, тёплой жизни, память о которой теперь казалась сном.
– Пожалуйста, – прошептала она, и это был уже не просьба, а что-то вроде стона, последнего выдоха. – Я тихо. Я в уголке.
– В уголке? – Ольга встала, отодвинула стул с визгом. Её тень упала на Марину, накрыла с головой. – Я тебе покажу уголок! Идеальная темнота, никаких курантов! Будешь знать, как высовываться!
Рука с браслетом, подаренным новым мужем, вцепилась в Марино запястье, жёстко, до боли. Марина не сопротивлялась. Сопротивляться было бесполезно. Её подняли, потащили прочь из кухни, мимо сияющей мишурой ёлки, мимо телевизора, где уже собирались «Голубые огоньки». Андрей, младший, хихикнул. Костя, старший, нахмурился, уткнулся в тарелку.
Дверь в кладовку, узкую, тёмную, пахнущую старым картоном, мышиным помётом и пылью, распахнулась.
– Чтобы ни звука! – бросила Ольга и толкнула Марину внутрь.
Дверь захлопнулась. Щёлкнул ключ в замке. Темнота была абсолютной, густой, как чёрная краска. Марина прислонилась к холодной стене, сползла на пол, на грубый мешковистый упаковочный коврик. Паника, знакомая, до дрожи в коленках, подступила к горлу. Она боялась темноты. Боялась с детства. А ещё боялась шуршания. Здесь всегда что-то шуршало.
Снаружи, приглушённо, доносился смех, музыка из телевизора, звон бокалов. Она прислушалась. Сердце стучало в висках. Она представила себе стол: салаты в хрустальных мисках, которые Ольга достала только для своих и гостей, заливную рыбу, мандарины, шоколадные конфеты в золотых обёртках. Она помогала всё это готовить. Чистила, резала, мыла пол. Но сесть за этот стол ей было нельзя. «Ты не семья, – говорила Ольга. – Ты обуза. Нахлебница».
«Папа, – мысленно прошептала Марина, прижимаясь лбом к коленям. – Папа, прости. Я не смогла. Не смогла сохранить».
Она пыталась вспомнить его лицо. Оно начинало расплываться, стираться временем и ежедневной усталостью. Чётче помнились руки: большие, тёплые, когда он вешал на неё гирлянду, и холодные, восковые, в день похорон. Он умер три года назад. Инсульт. Скорая приехала поздно. Ольга говорила: «За тебя, Маринка, переживал. О будущем твоём. Сердце не выдержало».
И вот теперь эти слова вернулись, прозвучали с новой силой. «Проклятие. Глаз дурной». А что, если и правда? Что, если это она, своим существованием, своей тоской по ушедшей жизни, навлекает беду? Мысль была липкой, ядовитой. Она заползла в самое нутро и замерла там, холодным комом.
Время в темноте тянулось иначе. Минуты казались часами. Марина слышала, как за стеной начался обратный отсчёт. Громкий, радостный голос диктора: «Пять! Четыре! Три!..» Она зажмурилась, хотя в темноте это не имело смысла. Сжала кулаки.
– Два! Один! С Новым годом!
Раздался дружный крик, смех, позвякивание бокалов. Потом заиграл гимн. Марина расплакалась. Бесшумно, одними слезами, которые текли по лицу и капали на грубую ткань мешковины. Она не загадала желание. Впервые за всю свою сознательную жизнь. Прервалась цепь. Традиция умерла сегодня, здесь, в этой тёмной кладовке. И, кажется, умерла последняя надежда. На что? Она сама не знала. Просто на то, что когда-нибудь всё может быть иначе.
Ноги затекли, стало холодно. Она обхватила себя руками. Вдруг за дверью послышались осторожные шаги. Не тяжёлые, мужские, и не быстрые, хозяйские. Лёгкие. Кто-то прислушался. Потом в щель под дверью что-то просунулось – плоское, скользнуло по полу. Марина потянулась, нащупала. Мандарин. Потом ещё один. И что-то мягкое – свернутая в комок старая, но тёплая байковая пижамная кофта.
Она прижала подарки к груди, задышала чаще. Это был Костя. Старший сын Ольги. Он никогда не бил её, не дразнил, как младший. Иногда, украдкой, подкладывал ей кусок пирога, если мать обделяла. Молча. Не глядя в глаза. Так, будто делал это не он.
Щёлкнул ключ в замке. Дверь приоткрылась на сантиметр. В щель пробился узкий луч света из коридора.
– Бери и выходи. Быстро, пока все за столом, – прошептал он хрипло. – В свою комнату. Не шуми.
Марина не заставила себя ждать. Она выскользнула, как тень, прижимая к себе мандарины и кофту. В гостиной гремела музыка, смеялись. Она проскочила в свой закуток, бывшую подсобку, где стояла её узкая кровать, старый школьный стол и коробка с книгами. Заперлась на маленький крючок, которого, она знала, хватило бы только на вид. Но это был её рубеж. Её территория.
Она сидела на кровати, очищала мандарин. Резкий, праздничный запах цитруса заполнил каморку. Это пахло детством. Папой. Мамой. Настоящим Новым годом. Она съела дольку за долькой, чувствуя, как кислинка щиплет язык. Слёзы текли снова, но уже не от отчаяния. От чего-то другого. От этой странной, необъяснимой доброты в кромешной тьме. От того, что цепь, казалось бы, порванная, всё же держалась на одной, тонкой ниточке. На одном мандарине, протянутом чужой рукой.
Она надела пижамную кофту. Она была велика, пахла чужим стиральным порошком, но была невыразимо тёплой. Марина легла, укрылась одеялом с головой и стала слушать, как за стеной продолжается праздник, чуждый ей, враждебный. Но теперь внутри, под рёбрами, горел маленький, тёплый уголёк. Не надежды. Нет. Скорее, злости. Тихой, созревающей. И понимания: так больше продолжаться не может. Никогда.
Прошло восемь лет. Восемь лет, которые Марина вычеркнула из календаря праздников. Новый год стал для неё просто выходным днём, часто рабочим, потому что она всегда соглашалась на дежурства – платили втройне. Она закончила институт, вырвалась из того дома навсегда в день, когда получила ключи от комнаты в общаге. Ольга Леонидовна даже не вышла проводить. Только крикнула с порога: «Смотри, не простудись! А то не на что будет лекарства покупать!». Пособие по сиротству кончилось, и интерес к ней как к дойной корове пропал. Марина ушла, не оглядываясь, с одним рюкзаком и той самой коробкой с книгами.
Сейчас у неё была своя квартира. Маленькая, в ипотеку, в панельной девятиэтажке на окраине города. Без балкона, зато своя. Она не украшала её к праздникам. Ни ёлки, ни гирлянд. На 31 декабря у неё был свой ритуал: банка магазинного салата, стакан сока, хороший, умный фильм, который она давно хотела посмотреть, и отбой в половине двенадцатого. Чтобы не слышать ни курантов, ни салютов. Чтобы прошлое не ворочалось в душе тупой болью.
Вот и сегодня. Декабрьский вечер, метель за окном заметала дворовые качели и заснеженные машины. На экране ноутбука шёл чёрно-белый фильм, какой-то скандинавский, медленный и печальный. Идеально. На кухне стояла та самая банка с салатом. Всё по плану.
И вдруг свет погас. Не только у неё – за окном провалились в темноту все окна соседнего подъезда. Тишину разорвал общий вздох негодования, донёсшийся сквозь стены. Блэкаут. Нередкое дело в их старом районе, особенно в снегопад.
Марина вздохнула, нашла в темноте телефон, включила фонарик. Надо было проверить автоматы на площадке. Она накинула на пижаму старый длинный кардиган, отворила дверь. Лестничная клетка тонула во мраке, только отблеск её фонарика прыгал по стенам. Щиток… Всё вроде в порядке. Она пощёлкала выключателями – безрезультатно. Общая авария.
И в этот момент порыв ветра из открытого на лестницу окна захлопнул её дверь. Тихо, чётко. Щёлкнул замок.
Марина замерла. Потом медленно приложила ладонь к холодной поверхности. «Нет, – прошептала она. – Не может быть». Она потрясла ручку. Намертво. Ключи остались внутри. На крючке у прихожей. Телефон – в руке. Кошелёк – тоже внутри.
Паника, та самая, кладовочная, темно-липкая, подкатила к горлу. Она сделала глубокий вдох, потом ещё один. Нет. Она не та девочка. Она взрослая. У неё есть телефон. Можно вызвать МЧС, слесаря… Она набрала короткий номер. Занято. Пробовала снова и снова – постоянные гудки. Все города России в эту минуту, наверное, осаждали службы спасения проздравлениями и просьбами.
Стало холодно. Пижама и кардиган не спасали от сквозняка в подъезде. Она могла спуститься к консьержке, но та, старая тётя Валя, наверняка уже отмечала с роднёй. Стучаться к соседям? Она с ними незнакома. Жила тут три года, максимум – кивок в лифте. Но выбора не было. Или мёрзнуть здесь до утра.
Она подошла к соседней двери, 38-й. Послушала. Тишина. Постучала осторожно. Ни ответа, ни привета. Видимо, уехали к родне. Следующая, 40-я. Оттуда доносилась музыка, детский смех. Марина собралась с духом и постучала.
Дверь открылась почти сразу. В свете гирлянд, висящих в прихожей, стоял мужчина лет тридцати пяти, в простой домашней футболке, с немного растерянным лицом.
– Да? – спросил он, заслоняя собой проход.
– Здравствуйте, – голос Марины звучал неестественно громко. – Я… я из соседней квартиры, 37-я. У меня дверь захлопнулась, ключи внутри. Не подскажете, может, у вас есть отвёртка какая… или проволока? Или номер проверенного слесаря?
Мужчина смотрел на неё, на её домашнюю одежду, на босые ноги в тапочках, и его лицо смягчилось.
– Пап, кто там? К нам Дед Мороз пришёл? – из-за его спины выскочила девочка лет шести, в блестящем платьице принцессы, с бантом в волосах.
– Нет, Лидка, соседка, – ответил мужчина, затем снова глянул на Марину. – Знаете, я в замках не силён. А слесарь… В такую ночь? Вряд ли кто поедет, да и дозвониться нереально. Вы замерзаете. Проходите, погрейтесь. Что-нибудь придумаем.
Марина колебалась секунду. Заходить в дом к незнакомым людям? Но девочка смотрела на неё такими лучистыми, праздничными глазами, а из комнаты так вкусно пахло яблоками, корицей и чем-то домашним, сдобным.
– Не хотелось бы мешать вашему празднику…
– Какое там мешаете! – перебила девочка и уверенно схватила Марину за руку. – У нас как раз куранты скоро! Иди, мы будем загадывать желание! Папа каждый год звезду на ёлке зажигает самую яркую, и на неё смотрим!
Марину, почти безвольную от холода и неожиданности, втянули внутрь. Квартира была уютной, немного захламлённой детскими игрушками, но чистой. В гостиной стояла пушистая искусственная ёлка, вся в шарах, шишках и гирляндах. На столе – небогатый, но явно с душой накрытый стол: салат, запечённая курица, пирог. Телевизор показывал тот самый, привычный с детства новогодний концерт.
– Меня Миша зовут, – сказал мужчина, закрывая дверь. – Это Лида. Садитесь, пожалуйста. Ноги-то продрогли.
Лида уже тащила тапочки. Марина села на край дивана, чувствуя себя нелепо, как пришелец с другой планеты. Её мир, выстроенный из бетона, ипотеки и чётких границ, дал трещину. Сюда, в этот свет, в этот запах дома, просочилось что-то давно забытое.
– А вы почему одна? – без обиняков спросила Лида, усаживаясь рядом. – У вас нет папы с мамой?
– Лида! – мягко одёрнул Миша, ставя на стол ещё одну чашку.
– Ничего, – сказала Марина. Голос её снова дрогнул, но уже по-другому. – Нет. Нету.
– А я маму очень жду, – доверительно сообщила девочка. – Я каждый год загадываю, чтобы она у меня появилась. Папа говорит, надо просто сильно верить, и она найдётся. А вы верите в новогоднее чудо?
Марина посмотрела на горящие огни ёлки, на серьёзное личико девочки, на Мишу, который на кухне наливал что-то в кружки.
– Я… когда-то верила, – очень тихо ответила она.
– А сейчас надо снова начать! – уверенно заявила Лида. – Вот сегодня вместе и загадаем!
И вот начался отсчёт. Десять, девять, восемь… Марина сидела за столом между Мишей и Лидой, держа в руках тёплую кружку с чаем. В груди клокотало что-то невообразимое, смесь боли, неловкости и какой-то щемящей нежности. Три, два, один! Гимн. Бой курантов. Лида зажмурилась, вся сморщившись от усердия. Миша смотрел на дочь, и в его глазах была такая грусть и такая любовь, что Марине стало трудно дышать.
– Загадала! – Лида открыла глаза. – А вы?
Все смотрели на неё. Марина кивнула. Она загадала. Всего одно слово. «Пусть». Пусть у этой девочки сбудется. Пусть её желание найдёт её.
Посидели ещё немного. Лида, разговорившись, рассказала, что мама уехала давно, когда она была совсем маленькой, и не вернулась. Что папа работает программистом, много дома, и они лучшие друзья. Что в садике у неё есть соперница, Катя, у которой платье с пайетками, но зато у Лиды папа лучше готовит оладьи.
Миша извинялся: «Разболталась она у меня, не остановить».
Марина улыбалась и вдруг поймала себя на мысли, что это её первая настоящая, не вымученная улыбка за этот вечер. За много таких вечеров.
– Ну что, – сказал наконец Миша, – со взломом я вам вряд ли помогу. Но могу предложить диван. Он расстилается. Постель чистая есть. А утром, на свежую голову, вызовем мастера, найдём способ. Согласны?
Соглашаться было странно. Но идти в холодный подъезд – безумием. Марина кивнула.
– Спасибо. Вы очень выручили.
Ночь она провела на раскладном диване в гостиной, под тёплым пледом, слушая, как за тонкой стенкой посапывает Лида. И видела сон. Не сон, а скорее ощущение. Будто кто-то тёплой ладонью гладил её по голове. И голос, мамин, далёкий-далёкий: «Всё, дочка. Всё уже позади. Теперь можно жить».
Утром дверь вскрыли за пятнадцать минут вызванные через знакомых слесаря. Миша с Лидой помогали, стояли рядом, как моральная поддержка. Ключи с внутреннего крючка достали проволокой.
– Спасибо вам огромное, – сказала Марина уже на своём пороге. – Я… как-нибудь отблагодарю.
– Приходите в гости! – крикнула Лида. – Мы вам пиццу испечём! Папа умеет!
Миша улыбался, чуть смущённо: «Не надо благодарностей. Всегда рады. Мы тут, в общем-то, тоже одни».
Дверь закрылась. Марина осталась в своей тихой, пустой, не праздничной квартире. И тишина эта теперь давила по-новому. Она подошла к окну. День был ясный, морозный, солнце слепило на снегу. И вдруг ей дико захотелось купить хоть маленькую, настольную ёлку. И гирлянду. Просто так. Не для праздника, а для… света.
Она уже собиралась одеваться, как в дверь позвонили. Настойчиво, несколько раз. «Миша с Лидой, – подумала она с лёгким удивлением и теплотой. – Наверное, что-то забыл сказать».
Она открыла дверь без звонка в глазок.
На площадке стояли они. Ольга Леонидовна, постаревшая, обветренная, в потрёпанной дублёнке, за ней её муж, вечно поддатливый и молчаливый дядя Витя, и двое взрослых уже парней – Костя и Андрей. Лица у всех были серые, усталые, злые.
– Марина, – начала Ольга без предисловий, голосом, не терпящим возражений. – Пропусти. Нам негде ночевать.
Марина онемела, опершись о косяк.
– Что?..
– Дом сгорел, – отчеканил Костя, не глядя на неё. – Вечером. Проводка. Всё, к чёрту. Выбежали в чём были. Хостелы все забиты, в гостиницах цены задрали… Ты ж не выгонишь.
– Мы тут переночуем, потом видно будет, – Ольга уже пыталась шагнуть вперёд, будто это было само собой разумеющимся.
В голове у Марины пронеслось вихрем: запах кладовки, хриплый крик, мандарин в темноте, пижамная кофта, слова «проклятие», «нахлебница», годы страха и унижений. И тут же – вчерашний вечер. Тёплая кружка. Глаза девочки, верящей в чудо. Диван в чужой, но доброй квартире.
Она выпрямилась. Не отодвинулась.
– Нет, – сказала она тихо, но так, что было слышно каждое слово. – Нет, Ольга Леонидовна. Вы у меня жить не будете. Ни переночевать, ни «потом видно».
Наступила тишина. Ольга покраснела, губы её задрожали.
– Как это?! Мы тебя растили! Кровь из меня высасывала! Я тебе мать была!
– Вы мне никогда матерью не были, – голос Марины окреп. Он звучал ровно, без дрожи. – Вы были моим тюремщиком. Я отбыла свой срок. До последнего дня. Больше я вам ничего не должна. Ни крови, ни места.
– Ты… ты неблагодарная стерва! – выдохнула Ольга. – Дом-то твой горел! Твой, от отца! Ты должна была ремонт делать, вкладываться! А ты только о себе думала!
И тут в разговор вступил Костя. Он поднял голову, и Марина увидела в его глазах не злость, а усталое, горькое понимание.
– Мать, хватит. Какой её дом? Ты же его на себя переписала. Через своего брата-нотариуса. После смерти отца. Мы все знаем.
Ольга остолбенела, уставилась на сына как на предателя. Марину же эти слова не удивили. Не поразили. Она давно об этом догадывалась. Просто ей было всё равно. Эта битва за кирпичи и метры её больше не интересовала. У неё были свои, заработанные потом, солью и бессонницей.
Она посмотрела на Костю. На того самого мальчика, который когда-то сунул в щель мандарин. Он вырос. Стал взрослым, уставшим мужчиной с потухшим взглядом.
Марина развернулась, прошла в прихожую, к сумке. Достала кошелёк, вынула несколько крупных купюр. Вернулась на порог и протянула деньги Косте.
– Это не тебе, – сказала она твёрдо, глядя ему в глаза. – Это за ту новогоднюю ночь. За мандарин и кофту. Этого хватит на хостел на несколько дней. На то, чтобы прийти в себя. А дальше – ваши проблемы. Вы – семья. Разбирайтесь сами.
Она сунула деньги ему в руку, потому что видела – Ольга не возьмёт, сожжёт, но не возьмёт. Костя сжал купюры, не глядя. Кивнул. Почти незаметно.
– Марина, ты посмела… – начала Ольга, но голос её сорвался.
– Всё, – перебила её Марина. – Разговор окончен. Если вы не уйдёте, я вызову полицию. За попытку незаконного проникновения.
Она отступила на шаг и начала закрывать дверь. Последнее, что она увидела, – это лицо Ольги, искажённое бессильной яростью, и спину Кости, уже разворачивающегося к лифту.
Дверь закрылась. Щёлкнул замок. Марина прислонилась к ней спиной. Всё её тело дрожало, но внутри была пустота. Не страх. Не злорадство. Пустота после долгой, изнурительной битвы, которой на самом деле и не было – была лишь долгая осада. И вот осада снята.
Она подошла к окну. Видела, как внизу, у подъезда, кучка людей нерешительно стоит на снегу, потом медленно тронулась в сторону улицы. Уходила из её жизни. Навсегда.
Тогда она взяла телефон. Нашла вчерашний, случайно сохранённый номер.
«Миша, добрый день. Это Марина, соседка. Если ваше предложение про пиццу ещё в силе… и если вы не против, я бы могла захватить с собой кое-что. Маленькую ёлку. И гирлянды. Вдруг у Лиды не хватит на всё окно?»
Ответ пришёл почти мгновенно: «Лида уже бежит встречать. Место на подоконнике застолбили. Ждём».
Марина положила телефон. Подошла к зеркалу в прихожей. В отражении смотрела на неё женщина с серьёзным лицом и спокойными глазами. В этих глазах не было больше тени. Не было страха перед тёмной кладовкой. Была лишь тихая, твёрдая уверенность. И предвкушение. Не чуда, нет. Просто жизни. Настоящей, своей. Той, что начинается не с боем курантов, а с тихого звонка в дверь и смеха маленькой девочки за ней.
Конец.