Алексей Небоходов придумал апокалипсис, в котором никто не умирает красиво. Все просто оказываются по разные стороны розетки.
Казалось, всё уже написали, что можно, об апокалипсисе и постапокалипсисе. Писатели со всех концов литературной кухни наперебой кормили нас зомби на шпажках, ядерными грибами в сливочном соусе, выживальщиками с автоматами и бабушками на бронетранспортёрах. Человечество перепробовало все диеты самоуничтожения: от классического всемирного потопа до авторской подачи чумы в терракотовом горшочке. Ан нет. Выходит Алексей Небоходов, скромно, без бахвальства, в тапочках и с удлинителем под мышкой — и выдёргивает вилку из розетки.
Представьте: вечер, макароны почти готовы, чайник шумит, кот мурлычет, телевизор занудно бубнит. И вдруг — хлоп. Не вспышка, не взрыв, не рёв сирен, а просто щелчок, будто кто-то сказал: «Всё, хватит». Света нет. Интернета нет. Телефоны умерли. Не «авария», не «Мосэнерго», а всё — конец эпохи. Мир погас, как лампочка в сортире. И вот с этого гениального щелчка и начинается роман «Изолиум» — книга, которая первым делом забирает у читателя розетку, а потом методично, с нежным садизмом, объясняет, почему это было только началом.
Нет, это не фантастика про спасение планеты. Это бытовой триллер на тему «А кто ты без света, дорогой?» Это не история героев — это история выключателей. Всё, что мы привыкли считать фоном — электричество, тепло, зарядка на 12% — внезапно становится валютой, оружием, наркотиком. И начинается настоящая гастрономия выживания. Тут тебе и свечной рынок, и бартер за батарейки, и энергетические карты — такие симпатичные прямоугольнички с номиналом: пять минут света, десять, час. Карта на чайник, карта на лампочку, карта на стирку носков — всё как раньше, только теперь в натуральной шкале ада.
Москва быстро становится городом-тушёнкой. Подъезды превращаются в кастрюли, где медленно кипит коллективная паника. Метро — это теперь Ватикан, святыня, собор святого Эскалатора, где ещё тепло и работает генератор. Люди делятся не по профессиям, а по наличию фонаря. Власть — у тех, у кого розетка, неважно живая или воображаемая. И на этом фоне, как положено в любом кабаре конца света, появляется персонаж, на которого сначала плевать, а потом становится страшно, если он исчезнет. Обычный парень, Денис. Не герой. Не лидер. Просто тот, кто пошёл за макаронами — и вернулся через сорок восемь глав.
И вот тут, когда мы уже согрелись у костра безысходности и принюхались к гарниру из мрака, Небоходов открывает главный люк — и показывает Изолиум. Не метафору, не идею. А настоящий подземный город. Тепло, свет, вода, душ с горячей водой. Всё работает. Всё как надо. Только вот попасть туда можно было не всем. Точнее — почти никому. И всё, что ты видел до этого — свечи, холод, Погаши, торговлю теплом — оказывается, было верхним миром, театром страданий. А реальный спектакль идёт глубоко внизу, под мёртвой столицей.
Апокалипсис для чайников
Здесь не будет бравых героев в бронежилетах, чешущих спину автоматом. Тут не раздают в начале главы дробовик и собаку. И даже холодильник не пригодится — он теперь памятник эпохе. Потому что апокалипсис в «Изолиуме» — это не снаружи, он внутри квартиры, между чайником и обоями. Это когда ты стоишь босиком на кухне, а за окном темно не потому, что ночь, а потому, что теперь всегда так.
Первый эффект — комический. Ты начинаешь вести переговоры со свечкой. Второй — философский. Ты вспоминаешь, где у тебя спички. Третий — трагический. Ты понимаешь, что больше не существует ничего: ни такси, ни лифта, ни уведомлений. Телефон — это теперь глянцевый кирпич. Пульт — пластмассовая иллюзия власти. Государство, которое вчера ещё бодро вещало из телевизора, растворяется, как призрак в темноте: без света его просто не видно.
Москва при этом остаётся Москвой — немного хамоватой, многоэтажной и очень быстрой на перестройку. Уже через неделю подъезды обзаводятся министерствами, а квартиры превращаются в феодальные вотчины. Кто-то меняет макароны на батарейки (которые к слову теперь как мертвому припарка), кто-то — дрова на жену. Торговля возвращается в натуральный вид: две картошки за тёплый чай, ночь под пледом за час фонарика. Свет — новая валюта, карта на электричество — новая купюра. На ней даже не Ленин, а цифра: 10 минут, 30, 120. И если ты хочешь приготовить суп — готовься платить минутами жизни.
Тут-то и начинается настоящий человеческий кулинарный кошмар. Мораль поджаривается на костре бытовых решений. Совесть тушится в котелке с рисом. И всё это под аккомпанемент трескающейся свечки, которая выгорает быстрее твоих принципов. Каждая страница — как рецепт конца света: возьмите одну порцию страха, три ложки неловкости, подлейте безысходности и подавайте на холодном полу.
И вот именно в этот момент, когда ты уже, казалось бы, освоился в темноте и научился чистить зубы в перчатках, открывается люк вниз. Нет, не метафорический, а самый что ни на есть настоящий. Туда, где горит свет, работает лифт, журчит горячая вода и не пахнет гарью. Под Москвой существует Изолиум — подземный пансионат для избранных, элитный санаторий цивилизации, тёплый бункер с белыми простынями. Розетки! Сеть! Мыло! А ты, дорогой читатель, только что три главы назад отдал последнюю карту за кипяток. Добро пожаловать в ад наоборот.
Кредит — на свет. Долг — за розетку
Деньги? Забудьте. Эти ваши фантики с президентами и водяными знаками годятся разве что на растопку. Настоящий капитал в «Изолиуме» — это время в розетке. Не метафорически, а буквально: карточки с номиналом в минуты. Пять — для тех, кто экономит. Десять — для гурманов. Час — для олигархов новой эпохи. Хочешь посидеть при лампочке? Плати. Хочешь чай с кипятком? Плати. Хочешь обогреватель, потому что у тебя ребёнок? А у нас очередь, займите тьму.
И вот это уже не постапокалипсис, а чернушная экономическая комедия. Все институты рухнули, осталась только бухгалтерия. Кредит — на свет. Долг — за розетку. Проценты — в градусах тепла. Налоговая теперь в подвале, с ножом, и спрашивает не ИНН, а «у тебя сколько осталось?» Торговля возвращается в натуральный облик, как старая фотка из девяностых: три минуты на чайник, двадцать на горячую ванну, сорок — на то, чтобы почувствовать себя человеком.
Здесь у Небоходова включается настоящий режим гастронома-инквизитора. Он подаёт мир без света как блюдо из супермаркета, где всё красиво, но с просрочкой на три месяца. И ты берёшь. Потому что другого нет. Потому что это не антиутопия, а слегка подогретая реальность. Слегка — как комната, где доживает батарейка. Здесь по ошибке можно влюбиться, но нельзя зажечь свечу просто так. Здесь за поцелуй нужно заплатить двухминутной лампочкой, а потом долго стоять у стены, надеясь, что не заметят.
Всё, что раньше было «по умолчанию», становится причудой роскоши. Розетка — как ролекс. Тёплый пол — как частный самолёт. Электрочайник — как черная икра. И каждый, у кого осталась хоть одна карточка, становится чуть-чуть богом. Или чудовищем. В зависимости от того, сколько у него света — и совести. Хотя совесть, как известно, не греет. А вот кипяток — да.
Москва без света —увидел Грефа беги в подвал
Когда исчез свет, Москва не умерла. Она развалилась на порции, как творожник на сковородке: подъезд — один мир, соседний — уже другая вселенная. Цивилизация, как выяснилось, держалась не на конституции, а на трёх вещах: удлинителе, запасе свечек и соседской бабке, у которой всегда есть кипяток и проклятье в одном лице.
Дома превращаются в министерства обороны, торговли и чёрной магии. В каждом — свой староста, свой устав, свои ворота ада. Где‑то тебя накормят супом и укроют курткой, где‑то обуют, обберут и скажут спасибо. Кто первым прибил доску к подъездной двери, тот и стал царём. Ремонтники — это теперь элита, у кого пассатижи, у того и власть. Ключи от технического этажа равны бриллиантам, а газеты на стёклах — признак дипломатического нейтралитета.
Метро, понятно, превращается в новый Ватикан. Святыня с эскалатором. Там есть тепло, электричество, запах жизни. Там торгуют светом, как ладаном. Там можно зажечь фонарик — и не умереть от зависти. Проезд бесплатный, но не рекомендован: темно, скользко, поезда не ходят, зато ходит народ, который не улыбается. И ещё что-то ходит — то ли слух, то ли нога без хозяина.
Город становится мемом на ножках, где каждый квартал — это анекдот, только очень медленный и с трагическим финалом. На Патриарших — бартерный рынок. На Таганке — культ горячей воды. На Маяковке — группа интеллигенции, которая пьёт спирт и читает при свечке Бродского, пока кто-то в углу жарит крысу. И всё это работает. Потому что в Москве, как оказалось, можно выжить без власти, без законов и без связи. Но не без сплетен.
Слухи тут — валюта. Кто кого спас, кто кого сдал, кто у кого карта на полчаса. Кто с кем спит ради фонарика. Кто видел в подвале чудовище, а кто — Грефа. На слухах держится мораль, правосудие и трафик. Все знают, что сосед снизу — каннибал, но никто не проверяет. Потому что, во‑первых, темно, а во‑вторых, у него есть генератор. И на всякий случай — пусть живёт. Как говорил один домоуправ: свет кончился, а страхи остались.
Когда бывшие соседи приходят за мозгами
Погаши — это вам не зомби с кровью по бороде и IQ батарейки. Это наши с вами бывшие соседи, только теперь слегка обугленные жизнью и выпущенные на улицу без инструкции по эксплуатации. Они не рычат, не кусаются, не требуют мозгов в меню. Они просто стоят — в тени, в тишине, как забытая коммуналка в четыре утра. И греются. Об тебя.
Погаши не охотятся. Они впитывают. Входят, как сквозняк, и уходят, как недосказанное. С ними не нужно драться — нужно просто не быть теплым. Холодные неинтересны, выжатые не вкусны, а бодрые — лакомство. Они не появляются из тумана, не бьют стекла. Они ждут. Терпеливо, как очередь в МФЦ. И если ты слишком долго светился — будь добр, отдай.
У Небоходова Погаши — это бытовая мистика, фантомные боли по человечности. Они не пришли с космоса и не сбежали из лаборатории. Они остались, когда все ушли. Остались в темноте, без объяснений и без шансов. Просто вычлись из уравнения, но не исчезли. И теперь в каждой подворотне может быть не просто кошка, а отрицание тебя.
Страх перед ними работает как будильник совести. Не потому что страшно, а потому что стыдно. Кто-то стал Погашим — а ты нет. Почему? Может, потому что был подлецом и выжил. Может, потому что предал, сдал, обменял брата на батарейку. И вот теперь идёшь, светишься своим выбором — и боишься.
Но самое гадкое в них — это узнаваемость. В каждом Погашем есть черта кого-то знакомого. Сосед, который когда-то одалживал зарядку. Девочка, которую ты не спас. Парень, который не дожил до утра. Они не мстят. Они напоминают. Что ты был. Что ты тёплый. Что ты ещё нужен.
Поэтому, как говорится в романе, не выходи ночью, если не хочешь, чтобы на тебя посмотрела тьма и сказала: "Ты мой".
Бункер на максималках
Пока ты, бедный читатель, уже слился в экстазе с керосинкой, печёшь хлеб на утюге и выдыхаешь пар в ладошку, Небоходов поворачивает ручку потайной двери — и открывает Изолиум. Не пафос, не метафора, не лозунг. А вполне конкретный подземный город с подогревом совести и расписанием завтраков.
Да-да. Подземелье, где всё как прежде, только чище и без тебя. Горячая вода журчит как издёвка. Электричество не мигает, а работает круглосуточно, как нянька для богатых. Унитазы — фарфоровые, плиты — греют, светильники — светят, а главное — никто не боится ночи, потому что ночь осталась наверху, вместе с миллионами непринятых.
Изолиум — это бункер на максималках, люкс-катакомбы для избранных. Такой ГУЛАГ наоборот: хочешь внутрь — постарайся соответствовать. Списки, отбор, фильтр по человечности. Или по доходу. Или по связи. Или по убеждениям. В общем, если ты читаешь это — тебя бы туда не взяли.
И вот в этот момент роман, который так весело катал нас на санках по льду постапокалипсиса, внезапно врубается в бетонный бордюр морали. Становится неудобно. Щекотно между лопаток. Потому что ты видишь — катастрофа была не в электричестве, а в людях. Свет отключили не случайно. Это был план. И план удался.
Изолиум не спасение. Это альтернатива стыду. Там никто не думает, кто остался на поверхности. Там не вспоминают, кто мёрз. Там пьют вино при свечах, но свечи дизайнерские, а вино не из порошка. И вот тут, в тепле и тишине, ты понимаешь, что главный монстр книги — это даже не Погаши. Это вот это: спокойствие среди чужой боли.
И что самое страшное — хочется туда. Вот с этим Небоходов и оставляет тебя, как официант с дорогим меню, когда у тебя только одна монета — и та на свет.
Почему Изолиум страшнее тьмы
Потому что тьма честная. Она приходит как есть, без маски и приглашения. Она не обещает, не объясняет, не уговаривает. Просто выключается свет — и всё. Никакого лицемерия. Зато Изолиум... Изолиум улыбается. Там тепло, вежливо, никто не кричит, все по спискам, все по часам, всё работает. И вот этот тихий, хорошо освещённый порядок пугает сильнее любой ночной тени.
Тьма не требует подписывать бумагу, чтобы замёрзнуть. Изолиум — требует. Здесь всё по регламенту, по допуску, по званию. Свет подаётся строго по протоколу, еда выдаётся по нормативу, чувства — по расписанию. И всё это так безупречно, так стерильно, что становится неуютно. Потому что под чистыми простынями хрустит отказ от всего лишнего — включая совесть.
Тьма не спрашивает, кто ты. Изолиум — спрашивает. Ты полезен? Ты подходишь? Ты удобен? И если да — добро пожаловать, вот тебе розетка, вот тебе ужин, вот тебе забытая роскошь быть человеком. Но забудь, что кто-то наверху. Их нет. Их не было. И да, конечно, ты не виноват. Ты просто выжил. А выжившие не спрашивают, почему они — внутри.
Это даже не рай — это вежливый концлагерь комфорта. Без колючей проволоки, но с мягкими пледами. Без охраны, но с внутренним контрактом на молчание. И вот именно эта безупречная, доброжелательная изоляция и превращает Изолиум в монстра с улыбкой. Потому что изнутри всё кажется нормальным. А снаружи — ты видишь, что это не свет. Это прожектор, под которым легче закрыть глаза.
Небоходов не кричит об этом — он просто зажимает нос читателю и ждёт, когда тот поймёт, в каком растворе сидит. И когда понимаешь, уже поздно. Потому что в Изолиуме всё так хорошо, что выходить не хочется. Даже если знаешь, что наверху кто-то ещё жив. Живёт. И ждёт. Тебя.
Герой без короны и автомата
Главного героя «Изолиума» зовут Денис. Он не носит плащ, не спасает детей из огня, не бьёт кулаком по столу, заставляя чиновников дрожать. У него нет ни мачете, ни харизмы, ни даже банального запаса тушёнки. У него есть квартира, нервы, мозг и плохая привычка — быть человеком, даже когда это неудобно.
Денис — не герой, а квитанция за реальность. Он влезает в тьму не потому, что храбрый, а потому что некуда деваться. Его швыряет между верхним миром, где пахнет гарью и страхом, и нижним — где пахнет ванилью и ложью. Его не просят выбирать, его медленно доводят до точки, где выбор делает сам себя. Сначала он просто выживает. Потом начинает видеть. А потом — понимать. И с каждой страницей на его лице всё меньше вопроса, и всё больше осознания, за что именно придётся платить.
Денис не борется за свет — он пытается не стать Погашим внутри. Он не делает великих поступков — он просто не делает подлости. Или делает, но помнит об этом. И вот в этом, пожалуй, самая страшная честность книги. Небоходов не даёт своему герою оружие, только зеркало. И весь роман — это как ты смотришь, как этот парень, с пивом вместо харизмы, с сомнениями вместо амбиций, с прошлым вместо щита, пытается не перестать быть собой в мире, где «собой» — это уже почти преступление.
Потому что, если подумать, между Изолиумом и тьмой нет разницы. Только в одном ты мерзнешь телом, в другом — душой. А Денис, со своей хлипкой позвоночной системой, с этой тонкой пленкой морали — всё ещё отказывается сдаться. И именно это делает его страшнее всех вежливых монстров с розетками.
О чём всё это на самом деле
Без философских аккордов и фанфар, без тумана из лекций и нотаций. «Изолиум» — книга не про конец света, а про то, кто останется включённым, когда всё остальное выключат. Про то, что розетка — это не просто дырка в стене, а тест на человечность. Про то, что свет — это выбор, а не данность. И иногда этот выбор стоит дороже, чем жизнь.
Небоходов не рассказывает, как спастись. Он показывает, на что ты согласен, чтобы не мёрзнуть. И с каждой главой становится неловко. Потому что где‑то там, в темноте, ты начинаешь чувствовать, что за тепло уже заплатил. Кем‑то. Собой. Списками. Улыбкой, которой не хватило тому, кто остался снаружи.
«Изолиум» — это роман про удобство как смертный грех. Про тот самый момент, когда ты закрываешь дверь, потому что тебе хорошо, а за дверью — кто‑то мерзнет. И ты это знаешь. Но выключаешь лампу и ложишься спать. Потому что завтра тоже будет темно. А у тебя — карточка.
В этой книге никто не читает моралей. Все читают по глазам. Потому что настоящая розетка — не в стене. Она в совести. И когда ты видишь, как легко люди соглашаются на свет без памяти, на жизнь без прошлого, на чистоту без смысла — становится страшно. Потому что ты видишь: такой Изолиум уже есть. Он внутри. И он работает.
Гражданин, а вы в списках есть?
«Изолиум» — это тот случай, когда книга не греет душу, а ставит её сушиться на батарею, которой давно уже нет. Это не роман, а тест на выживаемость внутри себя. Его не читаешь — его прожигаешь. До корки. До запаха горелой совести. И когда закрываешь последнюю страницу, почему-то не тянется рука к выключателю. Потому что вдруг. Вдруг именно сейчас, пока ты в темноте чистишь зубы, кто-то нажмёт лифт вниз — и поедет туда, где всё включено. Не ты.
Это не просто антиутопия — это инструкция, как стать удобным человеком, не замечая, как у тебя отваливаются зеркала. Потому что удобно не думать. Удобно не помнить. Удобно быть внутри. И только один вопрос остаётся торчать в углу, как немытая чашка: а если бы тебя позвали — ты бы пошёл?
Небоходов никого не обвиняет. Он просто включает свет. Яркий, безжалостный, экономичный. И под этим светом всё видно: кто согрелся, кто сгорел, кто остался в темноте не потому, что проиграл, а потому что не захотел участвовать.
Так что да, после этой книги не хочется выключать свет зря. Даже при нынешних ценах на электроэнергию. Даже если лампочка мигает. Потому что где-то, под нами, возможно, уже строят подвал для тех, кто успел. С паркетом, душем, и списками без твоего имени.