Пятьдесят лет я хранила письмо, на которое так и не ответила.
Галина Михайловна произнесла это вслух — и сама удивилась. Слова вырвались сами, без разрешения, когда Анна спросила: «Мам, а ты когда-нибудь жалела о чём-то по-настоящему?»
Обычный декабрьский вечер. Чай остывал в чашках. Михаил ковырял ложкой варенье. И вдруг — тишина.
— Какое письмо? — Анна отложила телефон.
Галина Михайловна посмотрела на дочь — тридцать пять лет, серые глаза, упрямый подбородок. Точная копия. И тот же затравленный взгляд, который появлялся у неё самой в семнадцать, когда она врала матери о том, где была вечером.
— Ты ведь не просто так спросила про сожаления, — сказала Галина Михайловна. — Что случилось?
Анна дёрнула плечом:
— Ничего. Просто интересно.
— Врёшь.
Михаил поднял брови. Мать никогда не разговаривала так — коротко, жёстко, без обычных «доченька» и «солнышко».
— Ладно, — Галина Михайловна встала и подошла к старому буфету. — Расскажу. Но сначала — найду кое-что.
Она выдвинула нижний ящик, отодвинула стопку скатертей, нащупала жестяную коробку из-под монпансье. Крышка с трудом поддалась — не открывала лет двадцать.
Внутри лежали три вещи: пожелтевший конверт с маркой «Авиа», тетрадный листок, сложенный вчетверо, и фотография — размытая, чёрно-белая. Парень в белой рубашке щурится на солнце, под мышкой зажат томик с надписью «Стругацкие» на корешке.
— Это Володя Волков, — сказала Галина Михайловна. — Мне было семнадцать. Ему — двадцать. Он учился на инженера-строителя в МИСИ и жил в комнате напротив нашей, в коммуналке на Садовой.
Михаил взял фотографию, повертел в руках.
— Симпатичный. И что?
— И то, что я его любила. По-настоящему. До трясущихся коленей, до бессонницы, до идиотских стихов в тетрадке по алгебре.
Анна смотрела на мать так, будто видела впервые.
— Мы не разговаривали — тогда это было неприлично. Обменивались записками. Он подсовывал их под дверь, я находила утром. Два месяца. Сорок три записки — я считала.
Галина Михайловна развернула тетрадный листок.
— Вот его первая: «Галя, я прочитал "Понедельник начинается в субботу" и подумал, что вам понравится. Оставляю под ковриком. Если хотите обсудить — напишите. Владимир».
— Стругацкие, — хмыкнул Михаил. — Романтично.
— Для семьдесят третьего года — очень. Они тогда были почти запрещённые, их из-под полы доставали. А он мне — под дверь, как самое ценное.
Она помолчала.
— Я ответила. Потом он. Потом снова я. Записки становились длиннее. Он писал, что хочет строить города в Сибири — настоящие, с нуля. Я — что хочу учить детей литературе. Он — что боится не успеть сделать что-то важное. Я — что боюсь прожить жизнь, как мама, в вечном страхе.
— Бабушка? — удивилась Анна.
— Она пережила войну, эвакуацию, голод. Страх въелся в неё навсегда. Страх перемен, страх чужих людей, страх, что дочь повторит её ошибки. Какие ошибки — я так и не узнала. Она не рассказывала.
Галина Михайловна взяла чашку, отхлебнула остывший чай.
— В июне случилось то, чего я ждала и боялась одновременно. Володя постучал в дверь. Не записка — он сам. Мокрый от дождя, с каплями на ресницах. Сказал: «Галя, я больше не могу писать. Мне нужно сказать вам вслух».
— И? — Анна подалась вперёд.
— И я вышла к нему. Накинула мамино пальто поверх ночной рубашки — господи, до сих пор помню запах нафталина — и вышла во двор. Мама спала. Или делала вид.
Галина Михайловна закрыла глаза.
— Мы стояли под дождём, у старого тополя. Он держал меня за руки — первый мужчина в моей жизни, который держал меня за руки — и говорил, что любит. Что у него ничего нет — койка в комнате с родителями, стипендия сорок рублей, три рубашки на все случаи жизни. Но он хочет, чтобы я знала.
Она открыла глаза и посмотрела прямо на Анну.
— А я молчала. Стояла и молчала, потому что если бы открыла рот — сказала бы «да». А сказать «да» означало пойти против мамы. Против всего, чему меня учили. Против страха, который я унаследовала вместе с серыми глазами.
— И что ты сделала? — тихо спросил Михаил.
— Он наклонился и поцеловал меня. Первый поцелуй в моей жизни. Под дождём, во дворе коммуналки, в мокром пальто поверх ночнушки. Я ответила — и в ту секунду точно знала, что люблю его.
Галина Михайловна взяла конверт из коробки, повертела в руках.
— А потом вернулась домой. Легла в кровать. И до утра сочиняла записку: «Володя, я тоже вас люблю. Я хочу быть с вами, и мне всё равно, что у вас только три рубашки». Написала — и спрятала под подушку.
— Почему не отдала?
— Потому что утром мама сказала: «Собирайся. Тётя Зина из Калуги прислала приглашение. Будешь поступать там». Через два часа я уже сидела в поезде.
Анна охнула:
— Вот так? Без предупреждения?
— Ты не понимаешь. Тогда так было принято. Родители решили — значит, так надо. Я могла сказать «нет». Могла выйти из поезда на первой станции. Могла вернуться через неделю, через месяц.
Голос Галины Михайловны стал жёстче.
— Но я не сказала. Не вышла. Не вернулась. Потому что было страшно. Потому что мама плакала бы. Потому что я убедила себя: если это настоящая любовь — она подождёт. Он подождёт.
Она положила конверт на стол.
— Он ждал. Полгода писал письма на адрес тёти Зины — узнал как-то, может, у соседей. Я получала и не отвечала. Всё думала: вот сдам сессию — тогда. Вот устроюсь — тогда. Вот накоплю на билет — тогда.
— А потом?
— А потом пришло вот это.
Она вынула из конверта письмо — два тетрадных листа, исписанных убористым почерком.
— «Галя, это моё последнее письмо. Я уезжаю на БАМ — стройка века, как пишут в газетах. Тында, Амурская область. Буду строить город с нуля, как мечтал. Я ждал ответа шесть месяцев. Я не виню вас — наверное, у вас есть причины молчать. Но я больше не могу жить ожиданием. Если когда-нибудь захотите написать — адрес на конверте. Ваш Володя. P.S. Я до сих пор храню "Понедельник начинается в субботу". На странице 47 — ваша закладка с нарисованным солнцем. Я не убираю её».
В кухне стало так тихо, что слышно было, как скрипит снег под ногами прохожих за окном.
— Ты написала? — спросила Анна.
— Нет.
Одно слово. Два слога. Приговор.
— Почему?!
Галина Михайловна подняла на дочь глаза — и там не было слёз. Только сухая, выдержанная, пятидесятилетняя боль.
— Потому что к тому моменту я уже два месяца как встречалась с вашим отцом. Он был надёжный, одобренный мамой, с квартирой и стабильной работой. Он не требовал, чтобы я ехала в Тынду, в барак, в минус сорок, в неизвестность.
— Ты его любила? — резко спросил Михаил.
— Отца? Полюбила. Потом. По-другому. Как любят человека, с которым делишь жизнь, детей, болезни, радости. Это тоже любовь — настоящая, крепкая. Просто другая.
Она собрала письмо обратно в конверт.
— Но Тында… Я потом узнала: он построил там три жилых квартала. Женился, двое детей. Дослужился до главного инженера. Умер в девяносто первом — сердце. Ему было тридцать восемь.
Анна закрыла лицо руками.
— Мама…
— Я узнала через десять лет после его смерти. Случайно нашла некролог в старом журнале. «Владимир Волков, один из строителей БАМа, посвятивший жизнь развитию Дальнего Востока». И фотография — та же улыбка, только морщины вокруг глаз.
Галина Михайловна встала, подошла к окну.
— Ты спросила, о чём я жалею. Я жалею не о том, что мама увезла меня в Калугу. Я жалею о том, что не ответила на письмо. Не потому что мы были бы вместе — может, и нет. А потому что он заслуживал ответа. Любой человек, который любит по-настоящему, заслуживает хотя бы ответа.
Она повернулась к дочери.
— А теперь рассказывай. Кто он?
Анна вздрогнула.
— Кто — кто?
— Тот, из-за кого ты спросила про сожаления. Тот, кому ты боишься ответить.
Михаил присвистнул:
— Мам, откуда ты…
— Я свою дочь знаю. Этот взгляд. Эти внезапные вопросы вечером в субботу вместо того, чтобы быть где-то с друзьями. Эти тени под глазами.
Анна молчала долго. Потом сказала:
— Его зовут Сергей. Он из соседнего отдела. Мы встречаемся три месяца. Он… — она запнулась. — Он позвал меня в Питер. Насовсем. Там предложили работу, там его родители, там всё. А я…
— А ты боишься.
— Я думаю, что надо сначала дождаться повышения. И квартиру здесь не хочу бросать. И ты одна…
— Враньё, — отрезала Галина Михайловна. — Повышение подождёт. Квартиру сдашь. Я не одна — вон, Мишка рядом. Ты просто боишься. Как я боялась.
Анна подняла голову.
— И что мне делать?
— Понятия не имею. — Галина Михайловна пожала плечами. — Я не знаю, любишь ли ты его. Хороший ли он человек. Правильное ли это решение. Я знаю только одно: если промолчишь — будешь жалеть. Может, год. Может, пятьдесят лет.
Она села обратно за стол, взяла свою чашку.
— Но это твоя жизнь. Не моя.
Анна смотрела на мать, потом на фотографию парня с книгой Стругацких, потом снова на мать.
— Я позвоню ему.
— Сейчас?
— Сейчас.
Она встала и вышла в коридор. Слышно было, как щёлкнул замок — вышла на лестничную клетку, чтобы говорить без свидетелей.
Михаил покрутил в руках пустую чашку.
— Мам, а если она уедет и будет несчастна?
— Значит, будет несчастна. А потом станет счастлива. Или наоборот. Это жизнь, Миша. Она не бывает только хорошей.
— А если бы ты тогда поехала в Тынду?
Галина Михайловна долго молчала.
— Не знаю. Может, замёрзла бы в бараке. Может, мы бы разругались через год. Может, была бы счастлива. Я никогда не узнаю. И это нормально.
Она убрала коробку обратно в буфет, но ящик не задвинула до конца.
За окном падал снег. В коридоре слышался приглушённый голос Анны — она смеялась в трубку. Михаил смотрел на мать и думал, что видит её впервые — не строгую учительницу на пенсии, не бабушку для чужих внуков, а женщину, которая когда-то стояла под дождём и молчала, потому что боялась сказать «да».
— Мам, — сказал он вдруг, — а письмо ты так и не выбросила.
Галина Михайловна кивнула.
— Не выбросила.
— Почему?
Она подумала.
— Чтобы помнить. Что страх — плохой советчик. Что люди заслуживают ответа. Что иногда три рубашки — это больше, чем квартира и стабильная работа.
Дверь хлопнула. Анна вернулась — щёки красные, глаза блестят.
— Завтра он прилетает. Хочет познакомиться с тобой.
— Хорошо, — сказала Галина Михайловна. — Пусть прилетает.
Она не стала спрашивать про Питер. Не стала давать советов. Просто допила остывший чай и подумала, что некоторые письма пишутся всю жизнь — и ответы на них приходят, когда уже не ждёшь.
А на странице сорок семь «Понедельника начинается в субботу» до сих пор лежит закладка с нарисованным солнцем. В библиотеке Тынды, в разделе «Книги основателей города». С пометкой: «Из личного архива В. Волкова».
Но об этом Галина Михайловна не узнает никогда.