Я открыла дверь и даже не успела улыбнуться.
Нина Павловна стояла на лестничной площадке в старом тёмном пальто, с полотняной сумкой на локте. Щёки у неё были красные, будто она не шла, а пробивалась через ветер. И глаза… глаза какие-то чужие. Не привычные — строгие и оценивающие, а растерянные.
— Ну здравствуй, — сказала она и будто споткнулась о собственный голос. — Пустишь?
Я молча отступила. Из кухни тянуло ванилью и тёплым тестом. Где-то в комнате бормотал телевизор — Саша включил «для фона», как он это называл, но фон в последние недели был громче нас.
Нина Павловна прошла в прихожую, сняла варежки, долго расправляла пальцы, будто они затекли не от холода, а от чего-то другого.
— Я… — начала она, и я уже приготовилась: сейчас будет привычное «а почему у вас тут так», «а почему вы делаете не так», «а где салат», «а где порядок». Всё по списку.
Но она вдруг поставила сумку на табурет и аккуратно достала из неё коробку.
Коробка была картонная, обклеенная блеклой новогодней бумагой. На крышке — потертая наклейка со снегирём. Уголок отогнут, под ним видно обычный серый картон.
— Это тебе, — сказала свекровь. — Вернее… вам.
— Игрушки? — вырвалось у меня.
— Игрушки, — кивнула она и, не глядя на меня, добавила: — Только не смейся.
Саша появился в дверях кухни, вытирая руки полотенцем.
— Мам, ты чего так рано? Я думал, ты завтра.
— Я тоже думала, — сухо сказала Нина Павловна. И тут же смягчилась, будто сама испугалась своей сухости. — У меня… не получилось завтра.
Саша замолчал. Я почувствовала, как внутри поднимается то самое: усталость, обида, напряжение — всё, что обычно прячешь под праздничными тарелками и «давайте без сцен».
Только сцену уже поставили давно, и мы просто ходили по ней каждый день.
— Чай будете? — спросила я, потому что иначе сказала бы лишнее.
— Буду, — быстро ответила Нина Павловна. — Только без этих ваших трав… обычный.
Я кивнула и ушла на кухню. Спиной я чувствовала её взгляд. И не могла понять — что с ней не так сегодня.
Саша прошёл следом.
— Лид… — тихо сказал он. — Ты только… не начинай, ладно? Она же… мама.
Вот это «она же мама» меня и ломало больше всего.
— А я кто? — спросила я так же тихо. — Декорация?
Он опустил глаза. Всегда опускал, когда не хотел выбирать.
Я налила чай, поставила на стол печенье, которое испекла утром, чтобы в доме пахло праздником, а не нашей молчаливой усталостью. И вернулась.
Нина Павловна уже сидела у стола. Коробка с игрушками лежала рядом, как чужой подарок, который боишься открыть — вдруг внутри опять окажутся упрёки.
— Ну что вы на меня смотрите? — буркнула она, увидев мой взгляд. — Открывай. Там не яд.
Я открыла.
Сверху лежала стеклянная сосулька. Тонкая, синяя, с серебряной крошкой. Под ней — шар с потрескавшейся краской. Потом — маленький домик, глянцевый, с окошками. Потом — птичка на прищепке.
— Красивые… — сказала я искренне. Потому что они и правда были красивые. Старые, настоящие, с этим теплом, которое бывает только у вещей, переживших не один праздник.
Нина Павловна чуть заметно выпрямилась, будто ей стало легче.
— Это ещё от… — она замолчала, покрутила чашку в руках и закончила иначе: — Это ещё из тех лет.
Саша потянулся к птичке.
— О, это же та! Я помню…
— Не трогай, — резко сказала Нина Павловна. И сразу — тише: — Руки у тебя горячие, стекло треснет.
Саша убрал руку, удивлённый.
Я заметила, что у свекрови дрожит мизинец. Совсем чуть-чуть. Как у человека, который держится из последних сил, чтобы не показаться слабым.
— Нина Павловна, — сказала я, стараясь говорить ровно. — Вы сами-то как? Плохо себя чувствуете?
Она подняла на меня глаза.
— А ты что, заботиться умеешь? — спросила она привычно колко.
Саша напрягся.
Я сглотнула.
— Умею, — сказала я. — Только не всегда успеваю.
Нина Павловна тихо фыркнула. Но в этом «фыркнула» не было злости. Скорее — усталость. Она помолчала, а потом вдруг произнесла:
— Я к вам пришла не за тем, чтобы ругаться.
Тишина стала такой, что я услышала, как на кухне щёлкнул чайник.
— Тогда зачем? — не выдержал Саша.
Нина Павловна взяла из коробки маленький шарик — белый, с нарисованной девочкой в красной шапке. Шарик был не новый. На боку — маленькая царапина.
Она поднесла его к лицу, будто вдыхала не стекло, а память.
— Я не хочу встречать Новый год одна, — сказала она так просто, что мне стало не по себе.
Саша открыл рот, но не нашёл слов.
Я тоже.
Нина Павловна быстро поставила шарик обратно и добавила, словно оправдываясь:
— Я не прошу, чтобы вы плясали вокруг меня. Не надо. Просто… чтобы был свет. Чтобы кто-то смеялся. Чтобы не было этого… — она махнула рукой, и я поняла: она не про телевизор. Она про пустоту.
Мне стало стыдно за свои мысли. Потому что я уже успела придумать, что она пришла командовать, поучать, проверять, кто как чистит мандарины. А она пришла просить — неловко, грубо, по-своему.
— Мам… — выдохнул Саша.
Нина Павловна тут же напряглась.
— Только не начинай со своей жалостью. Я не про жалость. Я про… — она опять замолчала. — Ты отец у тебя был… он умел делать праздник. Даже когда в доме было тяжело.
Саша опустил голову.
Я впервые услышала, как свекровь говорит о покойном муже без привычного «вот он был человек» с тем самым укором, который всегда летел в сторону сына.
— Я помню, — тихо сказал Саша. — Как он ставил ёлку.
— А ты не ставишь, — резко сказала Нина Павловна. И тут же устало добавила: — Прости. Я не хотела…
Вот это «прости» прозвучало так непривычно, что мне стало холодно.
Я встала, подошла к шкафу и достала нашу коробку с игрушками. Там были простые шары, гирлянда, пару фигурок. Всё обычное. Всё «чтобы было». Но не «чтобы согревало».
— Давайте вместе, — сказала я.
Они оба посмотрели на меня.
— Что вместе? — не поняла Нина Павловна.
— Ёлку, — сказала я. — Сегодня. Сейчас. Если хотите.
Саша будто ожил.
— Я… я могу, — быстро сказал он. — Я сейчас достану.
И убежал в комнату.
Нина Павловна осталась сидеть. Руки её лежали на коленях, как у девочки, которая боится, что её сейчас выгонят.
— Лида, — сказала она вдруг, и я вздрогнула: она редко называла меня по имени. Обычно было «ты» или «она». — Ты только… если я скажу что-то не так… ты не обижайся сразу.
Я села напротив.
— А вы, если я скажу что-то не так, тоже не обижайтесь, — ответила я.
Нина Павловна коротко кивнула. И вдруг, очень тихо, почти шёпотом:
— Я просто боюсь.
— Чего? — спросила я.
Она посмотрела в сторону.
— Что всё уйдёт. И я останусь… со своими привычками. Со своими словами, которые никто не понимает.
У меня внутри что-то дрогнуло.
Потому что я тоже боялась. Только иначе. Я боялась, что жизнь пройдёт, а меня так и не увидят — ни муж, ни свекровь, ни я сама.
Саша вернулся, таща ёлку. Она была небольшая, но пушистая. Он поставил её у окна.
— Ну? — сказал он, как мальчишка. — Давайте.
Мы встали. Я расправила ветки. Нина Павловна неожиданно ловко развязала гирлянду, хотя говорила, что «глаза уже не те». Саша держал коробки, бегал за розеткой, ругался на провод, смеялся.
И вдруг стало… как-то легче.
Нина Павловна достала из своей коробки ту самую птичку на прищепке и протянула мне.
— Прикрепи повыше, — сказала она. — Чтобы видно было.
— Почему повыше? — спросила я.
— Потому что это не просто птичка, — ответила она и впервые улыбнулась. Не губами — глазами. — Это… знак. Когда твой свёкор был жив, он говорил: «Если птичка на ёлке высоко — в доме будет тепло». Глупость, конечно.
— Не глупость, — тихо сказала я.
И прикрепила птичку повыше.
Мы украшали ёлку, и с каждой игрушкой Нина Павловна рассказывала что-то короткое: где купили, кто уронил, кто смеялся, кто плакал. Она говорила просто, без пафоса, но в каждом слове было столько жизни, что я не могла отвести глаз.
И вдруг я увидела среди игрушек маленький колокольчик. Он был тусклый, медный. На язычке — тонкая ленточка.
— А это чей? — спросила я.
Нина Павловна вздрогнула.
— Это… мой, — сказала она. — Мне его подарили… давно.
Саша посмотрел на колокольчик и отвернулся.
— Мам, — тихо сказал он, — я тогда… я не понял.
Я не знала, о чём они. И не спросила. Иногда полезнее не лезть, а дать людям договорить то, что они годами носили внутри.
Нина Павловна вдруг сняла очки и протёрла их рукавом.
— Понимать поздно не бывает, — сказала она. — Только… если успеть сказать.
Саша подошёл к ней.
— Я… — начал он.
И вдруг замолчал, потому что слова застряли. Он стоял, взрослый мужчина, и не мог выдавить простое.
Я вспомнила одну вещь, которую сама однажды придумала для себя, чтобы не разносило от обиды.
Когда хочется сказать «ты мне всю жизнь испортил», я беру тетрадь и пишу другое.
Три строчки.
Первая — что мне больно.
Вторая — что мне важно.
Третья — что я прошу.
Не как приказ. А как просьбу.
Я пошла на кухню, взяла маленький листок бумаги и ручку. Написала быстро.
Вернулась и протянула Саше.
— Прочитай ей. Или скажи своими словами. Как хочешь.
Саша посмотрел на листок, потом на меня.
— Ты серьёзно?
— Серьёзно, — сказала я.
Нина Павловна насторожилась.
— Это что, очередная ваша… психология? — буркнула она.
— Да, — спокойно ответила я. — Только простая.
Саша вдохнул.
— Мам, — сказал он, и голос у него дрогнул. — Мне больно, когда ты говоришь со мной так, будто я всё время виноват. Мне важно, чтобы ты была рядом, но не против нас. И я прошу… давай попробуем по-другому. Хотя бы сегодня.
Нина Павловна долго молчала.
Потом вдруг поднялась, подошла к ёлке, нашла в коробке тот шарик с девочкой и повесила его на самую середину.
— Хорошо, — сказала она. — Попробуем.
И добавила, глядя на меня:
— И ты тоже… попробуй.
— Я попробую, — ответила я.
Саша подошёл ко мне ближе, будто боялся, что я исчезну.
— А ты… — начал он.
Я подняла ладонь.
— Потом, — сказала я. — Не всё сразу.
Мы включили гирлянду. Маленькие огоньки зажглись и отразились в старых шарах Нины Павловны — так, будто там внутри был маленький живой свет.
Нина Павловна вдруг сказала:
— Лида, а ты… прости меня. Я часто говорила, как умею. А умею я плохо.
Я почувствовала, как в горле встаёт ком.
— И вы меня простите, — сказала я. — Я тоже… иногда думаю хуже, чем вы есть.
Она хмыкнула.
— Это ты ещё мягко сказала.
И вдруг — засмеялась. Коротко, неловко, но по-настоящему.
Саша тоже улыбнулся.
А мне стало так тепло, что я даже испугалась: неужели так бывает — без победителей и проигравших?
Мы сидели потом за столом, ели печенье, пили чай. Нина Павловна рассказывала, как в детстве лепила бумажные снежинки, а Саша вдруг сказал:
— Мам, давай завтра вместе салют смотреть. Ну… если ты хочешь.
— Хочу, — ответила она быстро, как ребёнок.
И добавила, делая вид, что ей всё равно:
— Только не забудь шапку надеть. Упрямый.
— Не забуду, — сказал он.
Я посмотрела на ёлку.
Птичка висела высоко.
И я вдруг поняла, что полезное в этом празднике не в идеальном столе и не в правильных словах. А в том, чтобы один раз сказать вслух то, что годами прячешь под гордостью.
Хотя бы три строчки.
Мне больно.
Мне важно.
Я прошу.
И если вы сейчас читаете это и думаете: «А у меня тоже так…», попробуйте. Не для того, чтобы выиграть. А для того, чтобы в доме стало светлее.
С любовью💝, ваш Тёплый уголок
