Смс пришло в двадцать минут первого ночи, когда акушерка положила мне на грудь тёплый, влажный комочек, и я впервые услышала её крик — не плач, а именно крик, требовательный и громкий.
— Поздравляю, у вас девочка, — кто-то сказал. Я не видела лица, только потолок и яркий свет. Держала её, чувствовала, как бьётся её крошечное сердце. В ушах звенело от усталости и счастья, такого огромного, что становилось страшно. «Теперь всё иначе, — думала я. Теперь мы, это мы».
Медсестра осторожно забрала малышку, чтобы взвесить и завернуть. Мой телефон лежал на тумбочке, в сумочке. Я потянулась за ним дрожащей рукой — нужно же сказать ему. Ему, который ждал в коридоре последние десять часов. Которому я за всё время отправила только одно сообщение: «Всё начинается».
Я набрала коротко, сквозь пелену в глазах: «Дочь. Родила. Всё хорошо. Люблю».
Через минуту экран вспыхнул снова. Я открыла новое сообщение, думая увидеть поток восторга, обещание сейчас же ворваться в палату.
Там было пять слов.
«Теперь праздник навсегда испорчен».
Я перечитала. Раз. Два. Пять. Смысл не доходил, отскакивал, как горох от стены. Потом дошёл. Медленно, ледяной волной, заполняя всё внутри.
В палату зашла акушерка, весело крикнула что-то про «первую новогоднюю малышку». Она несла мою дочь, уже завёрнутую в розовое одеяло. Я смотрела на неё, а видела только эти слова на экране. «Испорчен».
Моя рука сама сжалась, костяшки побелели. Телефон упал на кафельный пол. Акушерка нахмурилась.
— Мамочка, что с вами? Всё в порядке?
Я попыталась улыбнуться, чтобы она не забрала у меня дочь из-за моего странного вида. Просто не могла издать ни звука. Только кивнула, протянув руки.
Малышку снова положили на меня. Я прижала её к груди, чувствуя её дыхание, финал: заплакала. Тихо, чтобы она не испугалась. Слёзы капали ей на макушку. Это были не те слёзы, которые я ждала.
Он хотел сына. Обсуждать это было бесполезно. «Наш наследник», «продолжатель фамилии», «будем с ним на футбол ходить». Фразами, как из плохого сериала, он строил образ нашего будущего. УЗИ мы не делали — «сюрприз должен быть». Но я знала. Женщина всегда знает. Я чувствовала её, свою девочку, её спокойный, неторопливый ритм, не похожий на его вечную спешку. Боялась сказать. Откладывала.
— Паш, а если девочка? — рискнула я как-то вечером, на седьмом месяце.
Он оторвался от телефона, где листал фото дорогих машин, и посмотрел на меня так, будто я сказала что-то на иностранном языке.
— Какая девочка? Не выдумывай. У меня в роду только мальчики рождаются. так устроено.
Его «природа» заключались в том, что его отец, дед и прадед имели первенцев-сыновей. На этом научное обоснование заканчивалось. Но для Паши это было железным аргументом.
Мы познакомились три года назад. Он был красив, напорист, умел делать деньги и очаровывать. Меня, скромную библиотекаря, он нёс на руках, как трофей. Цветы, рестораны, внезапные поездки. Он решал всё. Где жить (в его квартире, купленной на деньги отца). Как отдыхать (активный отдых, я потом неделю отходила от сплава по горной реке). Что считать успехом. Я тонула в этом напоре, мне казалось — это и есть любовь, сила, защита. Он — скала. Я с благодарностью прилепилась к этой скале, как ракушка.
Беременность стала неожиданностью, но он обрадовался.
— Отлично! — сказал он, хлопнув в ладоши. — Теперь всё серьёзно.
«Всё серьзно» означало, что я должна была уволиться («сиди дома, я содержу»), забыть про свои «глупые» курсы иллюстрации («ребёнка рисованием не прокормишь») и полностью посвятить себя дому и будущему сыну. Его сыну. Я соглашалась. Скала знает лучше.
Но в тот момент, в роддоме, держа на руках нашу дочь, я впервые ясно увидела — эта скала не защищает. Она давит.
Ночь я провела в странном оцепенении. Дочка спала, я смотрела в потолок. Сообщение висело в воздухе, как ядовитый газ. Утром пришёл он. Без цветов. С лицом, на котором читалось отвращение и досада.
Он стоял у кровати, глядя на спящую в прозрачной кроватке малышку.
— Ну и что, — сказал он, не глядя на меня. — Как имя придумали?
Я не придумывала. Мы должны были выбрать вместе, из его списка «мужских и сильных».
— Мария, — тихо сказала я.
Он фыркнул.
— Понятно. Обычное. Как миллион других.
Он подошёл ко мне, сел на стул.
— Слушай, это, конечно, не то, на что я рассчитывал. Но ничего. Восстановишься — родим второго. Сына. А эту… ну, будет у тебя помощница по хозяйству.
Он говорил о нашей новорождённой дочери, как о неудачной покупке, которую пока можно оставить в углу. Во мне что-то дрогнуло, затрещало. Но я была слаба, разбита, привязана капельницей к этой кровати. Я молчала.
— Кстати, — он оживился. — Родители твои приедут помогать?
Мои родители жили в пятистах километрах, мама не очень хорошо ходила после операции.
— Думаю, нет. Маме тяжело.
— Отлично, — он даже улыбнулся. — внушительный, будем нанимать няню. За твой счёт. Твои сбережения ещё остались? На «детское» хватит.
Мои сбережения — это жалкие крохи с моей прошлой работы, которые я откладывала «на чёрный день». Он всегда знал про них и в шутку называл «фондом капризов». Теперь «чёрный день» настал, и он был твёрдо намерен потратить мои деньги на няню для ребёнка, которого он даже не хотел видеть.
— Паша, — голос мой звучал как шёпот. — Это наша дочь. Твоя дочь.
Он посмотрел на меня холодно.
— Я не просил меня об этом. Ты не справилась с элементарным. Я сейчас должен быть на корпоративе, а не тут. Весь отдел ржёт.
Он встал и ушёл, не дотронувшись ни до меня, ни до ребёнка. Дверь закрылась с мягким щелчком. А я впервые подумала не «как же он несчастен», а «какой же он чужой».
Выписали нас пятого января. Паша приехал на такси, мрачный. Всю дорогу молчал. Дома пахло затхлостью и остывшей пиццей. На столе стояли пустые банки из-под пива, в раковине — гора посуды.
— Убираться было некогда, — буркнул он, снимая куртку. — Да и не до того.
Он пошёл в свою комнату — он перестал спать со мной на последних месяцах, говорил, что плохо спит. Я осталась стоять в прихожей с конвертом на руках, в котором тихо копошилась Маша. Этот дом, его квартира, вдруг показалась мне враждебной коробкой. Каждая вещь здесь была его. Мои книги он убрал на балкон, «чтобы место не занимали». Мои рисунки лежали в папке на антресолях. Даже запах был его — дорогой одеколон и холод.
Я уложила дочь в коляску-люльку, которую купила сама на те самые «сбережения». Начала убирать. Руки сами делали дело, а голова была ясной и странно спокойной. Я думала не о нём. Я думала, куда положить пачки памперсов, как организовать пространство для Маши. Я была её матерью. Её крепостью. И крепость должна быть в порядке.
Тогда же, в тот вечер, когда я мыла посуду, на телефон пришло сообщение. От Лидии Петровны, моей соседки по палате. «Детка, как вы там? Дочка хорошо кушает?» Я смотрела на эти простые слова, и они казались тёплым комком в ледяной груди. Мы переписывались. Она ничего не советовала, просто рассказывала про своих девочек, смешные случаи, спрашивала про Машу. Её ровный, спокойный тон, её уверенность, что я со всем справлюсь, действовала лучше любых лекарств. Она однажды написала — «Мужик он как ребёнок, сам не знает, чего хочет. А ты-то знаешь. Ты же мать теперь». И это «ты-то знаешь» стало тихой мантрой.
Надежда всегда рядом. Она в простом вопросе «как вы там?». В тёплом одеяле, которое привезла моя мама, преодолев пятьсот километров на автобусе с пересадками, хотя я просила не ехать. В первой осознанной улыбке Маши, которая рассыпалась утром, когда я над ней склонилась. Эти щепотки тепла я собирала, как драгоценности. Они не решали проблем, но напоминали — мир не ограничен стенами этой квартиры и его холодным взглядом.
Но он чувствовал эту тихую перемену во мне и отвечал на неё так, как умел — ужесточением правил. Через неделю после выписки он поставил на стол распечатанную таблицу.
— Всё, хватит играть в счастливую семью. Переходим на раздельный бюджет. Вот счётчики, вот квитанции. Половина — твоя. Коммуналка, интернет, еда. Мою часть я плачу. Твою — ты. Как сможешь. Ребёнок — это твои траты.
Он смотрел на меня, ожидая паники, слёз, мольбы. Я молча смотрела на цифры. Пятнадцать тысяч. Мои сбережения таяли с каждым походом в магазин. Страх сковал горло — а вдруг не хватит? Вдруг мы окажемся на улице? Этот страх был его оружием.
— И как? — спросил он, довольный эффектом. — Где деньги возьмёшь? Няня всё ещё актуальна, кстати. Но уже за полную стоимость.
Я встала, взяла со стола листок, сложила его пополам.
— Хватит, — сказала я, и голос не дрогнул. — Справимся.
В ту же ночь, после того как Маша заснула, я написала Лидии Петровне. Коротко: «Лидия Петровна, нет ли у вас на примете удалённой работы? Для мамы в декрете». Она ответила быстро. Дала контакт своей сестры из издательства. «Говорят, человек на вёрстку нужен. Попробуй».
Попробовать означало — смотреть ночами уроки на ноутбуке, который едва тянул графический редактор. Дремать урывками, пока Маша сосала грудь. Делать тестовое задание с пятой попытки, потому что руки дрожали от усталости. Но когда на карту пришли первые две тысячи, за которые я купила хорошие памперсы и банку качественного мяса для своего супа, я поняла — это не просто деньги. Это почва. Очень зыбкая, но своя.
Сила — это не внезапная решительность. Это ежедневное, тихое «надо». Надо встать, хотя спали три часа. Надо закончить макет, хотя голова гудит. Надо улыбаться дочке, хотя внутри пустота. Это механическое движение вперёд, когда кажется, что идти некуда. Я перестала видеть его — Пашу. Он стал частью пейзажа, как диван или холодильник. Шумный, неприятный, но не более. Все мои мысли, вся энергия уходили в два русла — Маша и работа. Моя комната превратилась в штаб. На столе, ноутбук и графический планшет, в углу, пеленальный столик, на стене— расписание кормлений и дедлайнов. Здесь был порядок. Здесь я была хозяйкой.
Он этого не понимал. Для него я просто «озверела». Сидела за компьютером, когда он смотрел футбол. Не ставила ему ужин, разогревала вчерашнюю кашу для себя. Однажды он вышел на кухню, когда я кормила Машу.
— Ты вообще ребёнком занимаешься? — спросил он с плохо скрываемым раздражением.
— Занимаюсь, — ответила я, не отрываясь от дочки. — Она накормлена, чиста и здорова. Всё, что требуется.
— Любви мало, — проворчал он. — Нужна стабильность.
— Я над этим и работаю, — сказала я. И это была чистая правда.
Вознаграждением был не только счёт. Через три месяца пришло письмо от редактора. После очередного макета детской книжки она написала — «У вас необычное чувство стиля и тонкое понимание того, что нравится детям. Нет ли у вас желания сделать что-то своё? Маленький проект?»
Это была книжка-раскраска. Для самых маленьких. С простыми, добрыми зверями и крупными рисунками. Я рисовала их по ночам, глядя на спящую Машу. У одного мишки были её пухлые щёки, у зайчика — такой же задорный взгляд. Это была наша с ней вселенная, созданная мной. Я никому не говорила. Это был мой островок, куда не было хода его пренебрежению.
Тем временем его мир давал трещины. Он провалил большой проект на работе, начальство было недовольно. Он стал больше пить, сидел целыми днями в засаленной футболке. Его скала, на которой я когда-то так надеялась устроиться, крошилась. А мой хрупкий плот, склеенный из упрямства, заботы и пикселей на экране, всё ещё держался на воде.
Ровно год спустя, 31 декабря, он попытался всё вернуть. Купил шампанское, икру, накрыл стол. Сказал утром, избегая моего взгляда:
— Давай сегодня… забудем. Как раньше. Машу к моим родителям отвезём, они согласны.
Я складывала в сумку памперсы и сменную одежду. Мы собирались в гости к Лидии Петровне, с её шумной, гостеприимной семьёй.
— Маша никуда не поедет, — ответила я. — У нас свои планы.
— С ней? — он искренне изумился. — Она же в девять уснёт! Что вы будете делать?
— Будем спать, — пожала я плечами. — А мне ещё работать. срок.
— В новогоднюю ночь? — он рассмеялся, но смех был нервным, сдавленным. — Ты совсем с ума сошла. Хозяйка должна семью собирать, стол готовить!
Я повернулась к нему. Я не была «хозяйкой» уже очень давно.
— Твои представления о хозяйке меня не касаются, Паша. Я помню то смс. Я помню каждый день после него. Ты думал, я забуду?
Он побледнел. Кажется, он и правда забыл. Для него это было сиюминутной досадой, пустяком.
— Ну, было дело, — пробормотал он, отводя глаза. — Сорвался. Нервы. Ты же понимаешь…
— Я всё прекрасно понимаю, — перебила я. — Я поняла, что мы живём вместе, потому что мне пока некуда идти с ребёнком. Но это — не семья. И твой праздник — не мой праздник.
Он смотрел на меня, и в его глазах мелькнуло что-то новое — не злость, а растерянность, почти страх. Он увидел перед собой не ту девушку, которую можно было очаровать или запугать. Он увидел стену.
— Ты… уйдёшь? — глухо спросил он.
— Когда-нибудь да, — кивнула я. — Но не сегодня.
Я взяла уже одетую в праздничный костюмчик Машу, сумку и вышла в подъезд. За дверью услышала, как со звоном разбивается бокал.
Мы сняли квартиру через полгода. Маленькую, с окнами во двор, где росла старая яблоня. Наш переезд уместился в три коробки и такси.
Он стоял в дверях своей квартиры, когда я застёгивала последний замок.
— И всё? — спросил он. В голосе не было злости. Только пустота и усталость.
— И всё, — подтвердила я.
Он кивнул, отвернулся. Не попрощался.
Я усадила Машу в её автокресло, купленное на гонорар от той самой книжки-раскраски. Она уже пошла в тираж. Водитель погрузил коробки. Маха показала пальчиком на яблоню за окном такси.
— Ма-ма, — сказала она чётко и ясно. И добавила, — Ба-бочка.
Бабочек не было, был только белый цветок, пробивающийся сквозь прошлогоднюю листву. Но она её увидела. И я уже могла позволить себе увидеть её вместе с ней.
Такси тронулось. Я не оглядывалась.