В сентябре 1903 года Розанову написал письмо студент физико-математического факультета Московского университета. Уже во втором абзаце отправитель заметил: «Мой голос раздается из чуждых для Вас сфер» — то была правда. Он процитировал стихотворение Тютчева (Розанов нашел его любопытным). И признался, что считает своего адресата, то есть В.В., «пророком в существенном смысле».
Иногда пишут, что Розанов на письмо не ответил, но вообще-то — ответил. В корпусе его писем есть ответ за сентябрь 1903 года: письмо бессодержательное, формальное, но для Р. даже милое.
Друзьями эти двое — студент и Розанов — тогда не стали. Но (в мире я люблю больше всего сочетание парадоксов, удивительность схождений, не терпящий возражения тон бытия, который всегда добьется, чтобы предначертанное случилось) позже это с ними произошло. Вопреки всему. С 1908 года переписка возобновится, и Флоренский, а это, конечно, был именно Флоренский, останется с Розановым до самого конца, поможет ему перебраться в Сергиев Посад, исповедует его и причастит перед смертью и в конце концов выберет слова из Апокалипсиса на его могильный крест: «Праведны и истинны пути Твои, Господи!»
Меня поражает их контрастность. По духу: Розанов — вечный задира мира, Варламов хорошо пишет, что у него аллергия на газеты, кареты, на стены, двери и луну (кто понял, тот понял), человек плоти, с сомнительными интересами (все время смеюсь, когда вспоминаю, как Победоносцев рассказывал о походах Розанова исследовать сирийские и египетские культы любострастия и потом рассказ самого Розанова, как он говорил с действительным египтологом Тураевым и думал застрелиться); Флоренский — философ с картины Нестерова, настоящий ученый, эллин, «изысканно умный», как о нем отзывался Бердяев, а, как известно, лучше всего нас характеризуют враги. Бердяев же замечал, что у Флоренского нет ни одной мысли, ни одного слова, не прошедшего через стилизацию. И вот разница по букве: Розанов — великий мастер слова, а Флоренский — как бы стилист. Про язык Флоренского мне сказать нечего, нужно про его жизнь говорить. А про жизнь Розанова говорить не нужно, нужно про язык, но там всё уже сказали — Гиппиус, Блок, Цветаева, Пришвин, тьма, тьма людей. Лучше всех сказал Сергей Дурылин: «Вы были врач моей тайной боли». Абсолютно.
Переписка у них местами забавная, местами раздражающая, местами — вообще не стоило бы публиковать. Розанов в этой переписке откровеннее, потому что и сам откровеннее, заметно талантливее (сразу видно, кто здесь философ, а кто писатель, маг, хотя магическую проницательность, некую провидческую точность приписывали как раз Ф.). Но есть места, которые меня умиляют. Например, как Флоренский отчитывал Розанова за опечатки. Или — простые нежности.
Флоренский — Розанову:
«Люблю и люблю. Вам слащавым кажется? Ну, что ж. Я люблю именно бледное, тихое, хотя люблю и буйное, ярое, бурное».
«Знаете ли когда я последнее время вспоминаю о Вас? Когда барахтаюсь меж тугих и упругих стеблей водяных растений с таким же тугим запахом водяного царства».
«Видите ли, дорогой. Вся литература делится на плагиаты и псевдоэпиграфы».
«Мне хотелось бы умереть на закате».
«Какой Вы милый ребенок, большой, великий, но не понимающий иногда самых явных положений в жизни».
«Вы спрашиваете, что такое смерть, а у нас тут она как раз на глазах. Сегодня умер один из попугаев неразлучников».
«В том-то и дело, дорогой Василий Васильевич, что последние годы идет какой-то сплошной экзамен русскому народу, и на экзамене этом русский народ ежеминутно проваливается».
Розанов — Флоренскому:
«Вы не забыли меня, милый Флоренский?»
«Сижу на рел.-фил. собрании; слушаю возражения на свой доклад Вяч. Иванова: а хочется писать Вам».
«Само собою, я Вами очень интересуюсь: в настоящее время — больше всех людей».
«Забудьте меня и не пишите никогда. В Ваших путях я совсем не нужен. Даже для "ученых справок", не говоря о дружбе».
«Россия и всегда была безгранично слаба. Мы — нация певучая, тоскливая, сказочная, плутоватая»
«Скучно в мире без любви. <…> Хочется с березовыми почками приехать к Вам».