— Зачем тебе новая куртка? Ты же в декрете, тебя никто не видит! — его голос, сиплый от утреннего кофе, прозвучал как приговор. Он не спрашивал. Он констатировал, отрывая кусок батона и макая его в желток. Я стояла у порога детской, сжимая в кармане старого халата холодный пластик банковской карты. Вернее, его отсутствие.
Я проверяла Госуслуги пять раз с того момента, как не смогла оплатить в «Пятерочке» пачку подгузников. Карта была привязана к моему телефону, но исчезла из приложения Сбера. Просто растворилась. А он вот сидит, и на его ногах, выставленных под кухонным столом, — новые, ослепительно белые кроссовки. Не какие-нибудь. Та самая модель, на которую он ворчал месяц назад, что дорого, кризис, надо тянуть пояса.
Я узнала их по характерной красной вставке на пятке. Цена, которую я случайно видела в его открытой вкладке, равнялась четырем моим курткам. Трем. Десяти пачкам подгузников.
— Ты спрятал карту, — сказала я тихо. Не задала вопрос. Просто выпустила в воздух кухни эту фразу, будто выпускала пар из скороварки, которая вот-вот взорвется.
— Что? — он даже не поднял головы, листая ленту новостей на планшете. Его палец жирно заляпал экран.
— Мою карту. С общего счета. Куда ты ее дели?
Наконец он взглянул на меня. Взгляд был тяжелый, усталый, как будто я опять завела эту нудную тему про свои дурацкие хотелки. Он отодвинул тарелку, и фарфор звякнул о стекло стола.
— Я ее не прятал. Я ее заблокировал. На ней твои бесконечные побрякушки с WB, Наташ. Тысячи рублей на какую-то бижутерию, которая валяется в коробке. Ребенку носки за два месяца ни одни не купила, а себе — сережки.
Это была полуправда. Полуправда — самая ядовитая ложь. Сережки я купила год назад, на день рождения, на скинувшиеся деньги мамы и сестры. Они стоили две тысячи. А детские носки, которые он требовал, покупала я неделю назад, на остатки с прошлого месяца, но он, видимо, не заметил. Он вообще перестал замечать все, что не касалось его комфорта. Его кроссовок. Его нового карбонового велосипеда, который стоял на балконе в коробке, купленный, как я теперь понимала, именно тогда, когда моя карта «исчезла».
Молчание стало густым, как кисель. Ребенок кряхтел за стенкой, просыпаясь на первый утренний сон. Его нужно было взять на руки, укачать. Но ноги не шли. Они вросли в линолеум, прилипли к этому месту у порога, с которого я наблюдала, как мой муж доедает мной же приготовленный завтрак в новых, пахнущих свежей кожей, кроссовках.
— Отдай карту, — повторила я и голос дал трещину.
— Не дам. Надоело финансировать твои капризы. Сидишь дома, никакого дохода, а тратишь как королева. Вот выйдешь на работу — и будешь себе что хочешь покупать. А пока — хватит с тебя того, что есть.
Того, что есть. Потертый халат с пятном от детского пюре на груди. Растянутые домашние легинсы. Носки с дыркой на большом пальце, которую я зашивала в темноте, пока он смотрел сериал. Он говорил это, а его взгляд скользнул по моей фигуре, задержался на растрепанных волосах, и в уголке его глаза дернулась чуть заметная мушка презрения. Та самая, которая появлялась все чаще.
И в этот миг щелкнуло. Не громко. Тихо, как щелкает замок, когда ключ поворачивается в нужное положение. Я развернулась и пошла в спальню. Не побежала. Пошла ровным, мерным шагом, каким хожу, укачивая сына по ночам. Я слышала, как он фыркнул у меня за спиной, удовлетворенный, решивший, что я сдалась, пошла переодевать ребенка. Я подошла к его шкафу, к его святая святых, где висели аккуратные рубашки и лежали сложенные джинсы. Открыла ящик с аксессуарами. Галстуки, ремни, дорогой кожаный ремень с массивной пряжкой, который он надевал в особых случаях. Я взяла его в руки. Тяжелый, холодный. Потом взяла его новые кроссовки. Он принес их в коробке вечером, смущенно пробормотав, что взял у коллеги почти даром, на распродаже. Врал. Врал так же легко, как дышал.
— Ты что там делаешь? — донесся с кухни его голос, уже безразличный.
Я не ответила. Я вышла на балкон. На тот самый балкон, где стоял его новенький, не собранный еще велосипед в глянцевой коробке. На улице моросило. Я открыла балконную дверь, и холодный влажный воздух ударил в лицо. Сперва я вынесла коробку с велосипедом. Поставила ее аккуратно у стены. Потом взяла ящик из-под инструментов. Из кухни послышались шаги. Нетерпеливые, тяжелые.
— Наташа, я с тобой разговариваю! Ребенок орет, ты что, не слышишь?
Я услышала. Но мои руки работали четко и быстро. Я открыла ящик, нашла тот самый инструмент — мощные ножницы по металлу, с желтыми ручками. Они были тяжелыми и удобно легли в ладонь. Я вынула из коробки первый кроссовок. Белоснежный, с идеальной красной деталью. Положила его на бетонный пол балкона. Присела на корточки. В дверном проеме возникла его тень.
— Ты что это несешь? Отдай!
Его голос сорвался на крик. Но было уже поздно. Я вставила лезвие ножниц под красную вставку на пятке, ту самую, что была символом его нового статуса, купленного на мои запертые в декрете возможности, и со всей силы, с тихим хриплым звуком, сжала ручки. Пластик треснул. Резина поддалась. Я разрезала кроссовок пополам, от носка до пятки. Белая пена внутренней отделки вылезла наружу, как кишки.
— Ты сумасшедшая! — он рванулся ко мне, но замер на пороге, увидев, что я уже беру второй.
Я подняла на него глаза. Не плакала. Глаза были сухие и горячие.
— Это не каприз, — сказала я, и мой голос наконец обрел сталь. — Это пропорция. Один кроссовок — за месяц моего молчания. Второй — за сережки, которых я не покупала. Велосипед в подъезде ждет своей очереди. Хочешь вернуть карту — верни. Но учти, твой гардероб стоит ровно столько же, сколько моя финансовая свобода. Будем резать на пару.
Он стоял, бледный, с выпученными глазами, глядя на обезображенную белую кожу на бетоне. В комнате плакал наш сын. Этот звук был единственным, что связывало нас в ту секунду. Он сделал шаг назад. Не к ребенку. Просто назад, в тепло кухни, от этой безумной женщины с ножницами на холодном балконе.
Я выбросила разрезанные кроссовки в ведро для строительного мусора, которое так и стояло там с прошлого ремонта. Вытерла руки о халат. Прошла мимо него, пахнущего холодом и недоумением, к детской. Взяла на руки теплый, проплаканный комочек, прижала к груди. Он замолчал, уткнувшись мокрым носиком в шею. Я качала его, глядя в стену, и думала о том, что сегодня же закажу себе новую куртку. С доставкой на пункт выдачи. И оплачу ее наличными, которые лежали в моей потайной шкатулке с тех времен, когда я еще верила в общий бюджет. А он пусть ходит в старом. Его ведь на работе все равно никто не видит. Только коллеги.