Тишина в нашем доме всегда была особенной. Не той, что приносит покой, а той, что накапливается годами, как пыль на верхних полках шкафов, куда никто никогда не заглядывает. Это была тишина недосказанности, тишина привычки, тишина двух людей, которые за двадцать пять лет научились обходить друг друга в узком коридоре, не соприкасаясь даже рукавами халатов.
В ту ночь, в начале февраля, эта тишина казалась особенно густой. За окном выла метель, бросая горсти сухого снега в стекло, и от этого звука — шороха ледяной крупы — в спальне становилось ещё холоднее. Я лежала на левом боку, лицом к стене, и считала свои вдохи. Раз, два, три... Задержка. Выдох. Привычка страдать бессонницей появилась у меня лет пять назад, но Николай об этом не знал. Для него я была удобным элементом интерьера: всегда на месте, всегда предсказуема и, по его мнению, всегда крепко сплю, стоит голове коснуться подушки.
Часы на прикроватной тумбочке показывали 02:14. Красные цифры горели в темноте, как маленькие угольки. Николай лежал рядом. Я слышала его ровное, тяжелое дыхание, чувствовала тепло, исходящее от его тела. Но между нами, как всегда, пролегала невидимая граница. Даже во сне он лежал, отвернувшись к окну, максимально отодвинувшись на край огромной двуспальной кровати.
Внезапно темноту разрезал звук.
Телефон Николая, оставленный в кармане пиджака, висевшего на стуле у двери, завибрировал. Это был не звонок — звук был отключен, — а настойчивая, жужжащая вибрация, от которой деревянный стул мелко дрожал, ударяясь ножками о паркет. В ночной тишине этот звук казался оглушительным, как пулемётная очередь.
Я замерла, инстинктивно задержав дыхание. Николай проснулся мгновенно. Я почувствовала, как напряглись пружины матраса. Он не потянулся, не застонал спросонья, как делает человек, которого разбудили случайно. Нет. Он вскочил с кровати резким, точным движением, словно ждал этого сигнала. Словно не спал вовсе, а лежал с открытыми глазами, гипнотизируя темноту.
— Чёрт... — еле слышный шёпот.
Я не шевелилась. Лежала, расслабив мышцы лица, дышала глубоко и редко, имитируя глубокий сон. Это искусство я освоила в совершенстве.
Он замер на секунду, прислушиваясь к моему дыханию. Проверял. Убедившись, что «мебель» спит, он на цыпочках, с неестественной для его комплекции ловкостью, скользнул к стулу. Шуршание ткани, щелчок экрана. Свет от телефона на мгновение озарил комнату, выхватив из темноты его профиль — напряжённый, сосредоточенный и... испуганный? Или взволнованный?
Он не ответил в спальне. Босиком, стараясь не скрипеть половицами (хотя я знала каждую скрипучую доску в этом доме, и он наступил на ту, что у порога), он выскользнул в коридор и плотно прикрыл за собой дверь.
Щелчок замка прозвучал как выстрел.
Я открыла глаза. Сердце колотилось где-то в горле, отдавая глухими ударами в виски. В два часа ночи звонят либо если кто-то умер, либо если кто-то очень сильно хочет жить.
Я медленно села, спустила ноги на холодный пол. Нужно было узнать. Не из ревности — какая уж тут ревность после серебряной свадьбы, когда страсть давно заменена уважением и ипотекой? Из страха. Вдруг что-то с Игорем, нашим сыном? Вдруг авария? Больница?
Я подошла к двери и прижалась ухом к прохладному дереву. Стены в нашей сталинке были толстыми, но дубовая дверь пропускала звуки, если знать, как слушать.
Николай был на кухне. Я слышала, как он ходит из угла в угол. Три шага — поворот. Три шага — поворот.
— Ты с ума сошла? — его голос звучал приглушенно, но в нём не было злости. Была тревога. И какая-то странная, тягучая нежность, от которой у меня внутри всё похолодело. — Сейчас два часа ночи. Надя может проснуться.
Надя. Моё имя прозвучало в его устах как название препятствия. Как «дождь может пойти» или «пробка может задержать».
Пауза. Он слушал собеседника.
— Нет, она спит. Я проверил. Спит как убитая. Ты же знаешь, она ничего не замечает. Она живёт в своём мире.
Я закусила губу так сильно, что почувствовала металлический привкус крови. «Ничего не замечает». Двадцать пять лет я замечала, как он любит пить чай — обязательно из тонкого стекла. Замечала, когда у него болит спина, и молча клала ортопедическую подушку. Замечала, когда он устал, и уводила гостей. Я замечала каждую морщину на его лице, каждый седой волос. А он, оказывается, считал меня слепой.
— Я не могу сейчас говорить долго, — продолжал он, и его голос стал ниже, бархатнее. Таким тоном он читал мне стихи на первом курсе института. — Ну не плачь. Пожалуйста, не плачь. Ты же знаешь, я всё решил. Просто нужно время.
Всё решил.
Эти два слова повисли в воздухе, просочились сквозь дверную щель и ударили меня прямо в солнечное сплетение. Земля не ушла из-под ног, нет. Наоборот, мир стал пугающе чётким, резким, тяжелым. Каждая деталь — узор на обоях, тень от шкафа — обрела вес.
— Праздники... Мы не можем испортить всё перед юбилеем её матери, — оправдывался он. — Это будет жестоко. Потерпи ещё немного. Весной. Я обещаю, весной всё закончится. Четверть века — это не мешок картошки, это нельзя просто выбросить за порог за один день. Нужно подготовить почву.
«Мешок картошки». Вот, значит, кто я. Не любимая женщина, не партнер, не друг. Груз. Тяжелый, неудобный груз, который жалко выбросить, потому что привык тащить, но который уже давно натёр плечи до кровавых мозолей.
Снова пауза. Видимо, на том конце провода требовали доказательств.
И тогда он сказал это. Тихо, почти на выдохе, но так отчетливо, что я могла бы записать эти слова на граните своей памяти.
— Я тоже тебя люблю. Больше жизни люблю, ты же знаешь. Ты — мой воздух. А здесь... здесь я просто доживаю. Задыхаюсь. Всё, малыш, мне пора. Если она проснётся и не найдет меня — будут вопросы. Целую.
«Малыш». «Воздух». «Задыхаюсь».
Я отшатнулась от двери, как от раскалённой печи. Ноги стали ватными. Я едва успела добежать до кровати, лечь и натянуть одеяло до самого подбородка. Меня била дрожь. Не мелкая, а крупная, нутряная дрожь, от которой стучат зубы.
Я слышала, как он на кухне наливает воду. Глотает. Ставит стакан на стол. Потом — шаги. Тихие, крадущиеся шаги вора, который только что украл у меня мою жизнь.
Дверь скрипнула. Он вошел. Постоял у порога, вглядываясь в темноту. Я заставила себя дышать ровно, хотя лёгкие горели огнём. Он подошел к кровати, лег. От него пахло холодной водой, табаком (он снова начал курить? Когда?) и чужой, совершенно чужой тревогой.
Он повернулся ко мне спиной, устроился поудобнее и почти сразу задышал глубоко и спокойно. Он выполнил свой долг — успокоил любимую женщину, дал ей надежду, пообещал «весну». Теперь он мог спать спокойно.
А я лежала с открытыми глазами и смотрела в потолок, где в полоске света от уличного фонаря плясали пылинки.
В голове крутилась одна мысль, простая и страшная в своей очевидности. Я была лишней. Не сегодня, не вчера. Возможно, уже очень давно. Я была декорацией в пьесе, где главные роли играли он и та, другая. Та, что звонит в два ночи. Та, что плачет и требует. Та, кого он любит «больше жизни».
Сколько это длится? Год? Три? Десять? Я прокручивала в памяти последние годы, пытаясь найти знаки, которые я пропустила. Его командировки? Задержки на совещаниях? Пароль на телефоне, который он сменил полгода назад, сказав, что это требование корпоративной безопасности? Его отстраненность, которую я списывала на возрастную депрессию?
Всё сходилось. Пазл, который я ленилась собирать, сложился сам собой за одну минуту.
Я повернула голову и посмотрела на его затылок. Волосы, чуть тронутые сединой, знакомый изгиб шеи. Человек, с которым я делила стол, постель и бюджет. Отец моего сына. Мой муж. И совершенно незнакомый мне мужчина.
Вдруг мне стало страшно не от того, что он уйдёт. А от того, что он может остаться. Остаться из жалости, из страха перемен, из-за юбилея моей мамы. Жить со мной, улыбаться за ужином, обсуждать счета за электричество, а по ночам шептать в трубку: «Я здесь задыхаюсь». Быть тюремщиком для самого себя и тюрьмой для меня.
Я посмотрела на свои руки, лежащие поверх одеяла. В тусклом свете обручальное кольцо тускло блеснуло. Золотой ободок, который должен был символизировать бесконечность. Теперь он казался мне наручником.
За окном начало сереть. Метель утихла, и мир погрузился в то унылое, предрассветное состояние, когда надежда кажется самой глупой вещью на свете. Я знала, что утром он встанет, пойдет в душ, попросит кофе и спросит: «Как спалось?».
И я знала, что отвечу.
«Нормально».
Я буду молчать. Пока. Я не устрою скандал, не буду бить посуду. Потому что знание, которое я получила этой ночью, давало мне странную, холодную силу. Теперь я видела не мужа, а игрока, который блефует. И я видела его карты.
Я закрыла глаза, но сон так и не пришел. Внутри меня, где-то в самой глубине, начало подниматься что-то новое. Не обида. Не боль. А ледяное, спокойное презрение.
Четверть века я думала, что знаю своего мужа. Но той ночью, когда он считал меня спящей, я познакомилась с ним заново. И это знакомство мне совсем не понравилось.
Утро наступило не с восходом солнца, а с механическим, равнодушным звуком кофемашины на кухне. Этот звук был частью нашего утреннего ритуала уже лет десять: жужжание, бульканье, потом тонкий аромат арабики, плывущий по коридору. Раньше этот запах означал начало нового дня. Теперь он казался мне запахом предательства. Сладковатым, обманчиво уютным, маскирующим горечь.
Я лежала, глядя, как полоска света ползет по потолку, и чувствовала себя шпионом во вражеском тылу. Моё тело болело, словно меня всю ночь били палками — последствия бессонницы и мышечного напряжения. Но голова была ясной. Пугающе ясной.
Николай вошел в спальню, уже одетый. Свежая рубашка (я гладила её позавчера), запах лосьона после бритья (я подарила его на Новый год), лёгкая, бодрая улыбка.
— Проснулась? — спросил он, поправляя запонки. — Доброе утро. Кофе готов.
Я села, откинув одеяло. Посмотрела на него. Впервые за годы я видела не образ, а детали. Я заметила, как тщательно он выбрит — ни одной щетинки. Заметила, что галстук подобран не к костюму, а к настроению — яркий, винный, вызывающий. Раньше он носил такие только по праздникам.
— Доброе утро, — мой голос прозвучал хрипло, но ровно. — Спасибо.
— Ты бледная, — он скользнул по мне равнодушным взглядом, проверяя "фасад". — Плохо спала?
— Голова болела, — солгала я. Ложь далась мне легко, словно я тренировалась всю жизнь. — Погода, наверное.
— Да, метель была жуткая, — кивнул он, уже теряя интерес. — Я сегодня задержусь. Совещание по новому проекту, потом ужин с партнерами. Не жди меня, ложись.
"Ужин с партнерами". Раньше я верила. Я даже сочувствовала: бедный, столько работает. Теперь я слышала перевод: "Ужин с Ней. А потом, возможно, и не только ужин".
— Хорошо, — сказала я. — Удачи на совещании.
Он наклонился, чтобы дежурно поцеловать меня в щеку. Я заставила себя не отстраниться, хотя каждая клеточка тела кричала "нет". Его губы были сухими и теплыми. Поцелуй Иуды, подумала я, только без тридцати сребреников. Бесплатный.
Когда входная дверь захлопнулась, я не пошла пить кофе. Я подошла к окну и смотрела, как он выходит из подъезда. Он шел легко, пружинисто, размахивая портфелем. Он не выглядел как человек, который мучается чувством вины или "задыхается". Он выглядел как человек, у которого впереди захватывающее приключение. Он сел в машину, но не поехал сразу. Достал телефон. Набрал сообщение. Улыбнулся экрану. И только потом тронулся.
Я отошла от окна и посмотрела на квартиру.
Наш дом. Моя крепость, которая в одночасье превратилась в музей моих иллюзий. Вещи вокруг вдруг потеряли свою невинность. Вот кресло, в котором он сидит по вечерам, уткнувшись в планшет. С кем он переписывается? Вот сервиз в серванте — подарок на годовщину. Лицемерие в фарфоре.
Я начала действовать методично, как патологоанатом, вскрывающий труп брака, чтобы найти причину смерти.
Первым делом я открыла ноутбук. Николай считал себя осторожным, но он был мужчиной своего поколения — ленивым в вопросах кибербезопасности дома. Пароль на его рабочем компьютере был сложным, но домашний ноутбук часто оставался "залогиненным" в почте. Он же верил, что я "живу в своем мире" и не интересуюсь техникой.
Ноутбук лежал на журнальном столике. Я подняла крышку. Экран ожил. Браузер был открыт. История посещений была девственно чиста — он чистил кэш. Умный.
Но он забыл про автозаполнение.
Я кликнула на строку поиска в картах. Выпал список последних адресов.
"Цветочный бутик на Ленина". "Ресторан 'Панорама'". "Улица Гагарина, д. 14".
Улица Гагарина. Это новый элитный район на другом конце города. Мы там никогда не бываем. У нас там нет друзей.
Я записала адрес на клочке бумаги. Рука дрожала, буквы плясали.
Затем я пошла в ванную. Корзина для белья. Грязно? Возможно. Но когда твой мир рушится, брезгливость отступает на второй план. Я достала его вчерашнюю рубашку. Понюхала воротник.
Запах его одеколона. Запах пота. И... что-то еще. Едва уловимое, тонкое. Не духи, нет. Он слишком осторожен, чтобы приходить домой, пахнущим "Шанелью". Это был запах чужого дома. Смесь кондиционера для белья (не такого, как у нас), ванили и какой-то специфической свежести. Запах чужого уюта.
Я бросила рубашку обратно в корзину и пошла мыть руки. Мыла долго, с мылом, сдирая кожу щеткой, словно хотела смыть с себя это знание.
Днем я позвонила Игорю.
— Привет, мам! — голос сына был бодрым, звенящим. — Как вы там? Отца не слышно, звонил ему — занят.
— Работает, — сказала я спокойно. — Много проектов.
— Ну, он же трудоголик, — рассмеялся Игорь. — Слушай, мам, я тут подумал... Может, вам с папой путевку купить? На годовщину? В санаторий или на море? Отдохнете, побудете вдвоем.
Меня передернуло. Побыть вдвоем? Сейчас это звучало как изощренная пытка.
— Не стоит, сынок, — мягко ответила я. — Папа сейчас... очень занят. Весной, может быть.
"Весной всё закончится". Его слова эхом отозвались в голове.
— Ну ладно, как знаете. Люблю вас!
Я положила трубку и почувствовала, как по щеке катится слеза. Единственная. Горячая. Мне было жаль не себя. Мне было жаль Игоря. Он любил отца, гордился им. Он не знал, что его идеальная семья — это карточный домик, который папа уже поджег с одного угла.
Остаток дня я провела в странном оцепенении. Я ходила по квартире, трогала вещи, переставляла книги. Я пыталась понять: когда это началось?
Я вытащила из шкафа коробку с документами. Нашла выписки с кредитной карты за прошлый год, которые он не успел выбросить.
Ювелирный магазин — март. (Мне он ничего не дарил в марте).
Магазин женского белья — июль. (Я ношу белье другой марки).
Бронирование отеля в пригороде — пятница, август. (Он сказал, что уехал на рыбалку с друзьями).
Доказательства сыпались мне в руки, как осенние листья. Их было так много, что становилось смешно. Как я могла быть такой слепой? Или я просто не хотела видеть?
Удобно быть слепой. Удобно верить, что "рыбалка" — это рыбалка, а "совещание" — это работа. Удобно жить в коконе, пока этот кокон не разрежут ножом.
Вечером я решила выйти из дома. Мне нужно было увидеть это место. Улицу Гагарина, дом 14.
Я оделась неброско — темный пуховик, шапка, надвинутая на глаза. Вызвала такси не к подъезду, а к соседнему дому.
Город был серым и грязным. Снег превратился в кашу. Такси ехало долго, пробки сковали центр. Я смотрела на красные огни стоп-сигналов и думала о том, что моя жизнь тоже встала в пробку. Тупик.
Дом 14 оказался новой высоткой с огороженной территорией и консьержем. Я не могла войти внутрь. Но мне и не нужно было.
Я нашла небольшое кафе напротив ворот и села у окна. Заказала чай, к которому даже не притронулась.
Я ждала. Сама не знаю чего. Может быть, увидеть его машину? Или увидеть Её?
Я сидела час. Полтора. Официантка начала коситься на меня с подозрением.
И вдруг — знакомый свет фар. Черный внедорожник Николая плавно свернул с проспекта и подъехал к шлагбауму. Охранник кивнул ему как старому знакомому. Шлагбаум поднялся.
Машина въехала во двор.
Он не поехал на подземную парковку. Он припарковался у подъезда.
Из машины вышел Николай. В руках у него были пакеты. Продукты? Вино?
Он посмотрел наверх, на окна, и помахал рукой.
Кому-то на пятом или шестом этаже.
Я проследила за его взглядом. На шестом этаже горело окно. В проеме стоял силуэт. Женский. Тонкий.
Он набрал код домофона и вошел.
Всё.
Никаких "совещаний". Никаких "партнеров".
Он приехал домой. Просто в другой дом.
Там его ждали. Там был ужин, тепло, "воздух", которым он дышал. Там он был настоящим. А ко мне он возвращался "доживать".
Я сидела в кафе, глядя на это светящееся окно. Мне казалось, я должна чувствовать ярость. Желание ворваться туда, устроить скандал, выцарапать ей глаза.
Но вместо этого я почувствовала странную пустоту. Будто внутри меня выключили свет.
Боли не было. Было понимание масштаба катастрофы.
Это не интрижка. Это не случайность. Это — параллельная жизнь. Полноценная, налаженная, уютная.
Я была не просто "женой, которой изменяют". Я была запасным аэродромом, который собирались закрыть на реконструкцию.
Я расплатилась и вышла на улицу. Холодный ветер ударил в лицо, отрезвляя.
Я не поехала домой сразу. Я пошла пешком до проспекта. Я шла и думала.
Он сказал: "Весной всё закончится".
Значит, у меня есть время до весны.
Два месяца. Февраль и март.
Он думает, что управляет ситуацией. Что он — гроссмейстер, двигающий фигуры. Он подготовит почву, мягко подведёт меня к мысли о разводе, отдаст мне эту квартиру (как откуп), пообещает помогать, и уйдет к Ней, благородный и страдающий.
О, как он ошибается.
Я остановилась у витрины магазина. Из зеркального стекла на меня смотрела женщина. Уставшая, с темными кругами под глазами, в немодной шапке. Тётка. "Мебель".
Я посмотрела ей в глаза.
— Ну что, Надя, — сказала я тихо, одними губами. — Поплакали и хватит.
В тот момент во мне что-то щелкнуло. Как затвор автомата.
Я не буду ждать весны. Я не буду ждать, пока меня "подготовят" и выбросят, как старый диван.
Я сама напишу сценарий этого финала.
Я вернулась домой к полуночи. Николая еще не было.
Я приняла душ, смыла с себя грязь этого города и этого дня. Надела чистую пижаму.
Достала из аптечки снотворное. Не для себя.
Я раздавила две таблетки в пыль.
Когда через час хлопнула входная дверь, я уже лежала в постели с книгой.
Николай вошел, пахнущий морозом и чужим вином. Глаза его блестели.
— Ты еще не спишь? — удивился он. — Прости, засиделись. Сложные переговоры.
— Я понимаю, — сказала я мягко. — Устала ждать тебя. Сделала тебе чай с мелиссой. На тумбочке. Выпей, тебе надо расслабиться.
Он посмотрел на меня с благодарностью. С той снисходительной благодарностью, с какой смотрят на преданную собаку.
— Спасибо, Надь. Ты у меня золото.
Он взял чашку. Сделал глоток.
— Вкусно.
Я улыбнулась.
— Пей. Тебе нужны силы.
Он допил чай, разделся и лег. Через десять минут он уже спал — глубоко, без сновидений. Снотворное работало безотказно.
Я встала. Взяла его телефон. Приложила его палец к сканеру. Экран разблокировался.
Теперь у меня был доступ ко всему. К перепискам, к фото, к банкам. К его планам.
Впереди была долгая ночь. Ночь, которая станет началом моего возмездия. Или моего освобождения. Я пока не решила. Но я точно знала одно: жертвой в этой истории я больше не буду.
Экран телефона светился в темноте, как иллюминатор батискафа, опускающегося в бездну. Я листала переписку, и с каждым движением пальца погружалась всё глубже — туда, где давление должно было меня раздавить. Но странное дело: чем страшнее были слова, тем легче мне становилось дышать.
Её звали Лена. Ей было тридцать два. Она работала в его холдинге, в отделе маркетинга. (Банально, Коля. Как же это банально).
Но фотографии были небанальными. Вот они в Париже — в ту неделю, когда он «летал на конференцию в Новосибирск». Эйфелева башня, он обнимает её за талию, и на лице у него — то выражение абсолютного счастья, которое я не видела лет пятнадцать. Вот они выбирают шторы. Вот снимок УЗИ.
Я замерла. Палец завис над экраном.
Снимок УЗИ. Срок — 12 недель.
Подпись под фото: «Наш маленький уже толкается? Или рано? Люблю вас обоих».
Его ответ: «Скоро я буду с вами каждый день. Обещаю. Потерпи еще немного. Старая жизнь держит крепко, но я уже обрубаю канаты».
«Старая жизнь».
Я посмотрела на спящего Николая. Рот приоткрыт, веко подрагивает. Он не просто уходил. Он строил новый мир на руинах моего. Он собирался стать отцом. В пятьдесят лет.
А я была не просто лишней. Я была отработанным материалом. Препятствием, которое нужно устранить аккуратно, чтобы не испортить репутацию перед партнерами.
Я открыла банковское приложение. Face ID сработал с его спящего лица безупречно.
Цифры на счетах заставили меня присвистнуть про себя. Он готовился основательно.
На общем счете, к которому у меня был доступ, лежали копейки — «на хозяйство».
Зато на его личном накопительном, о котором я не знала, сумма была внушительной. И еще один счет — валютный.
В истории операций: переводы застройщику. ЖК «Гагаринский». Квартира оформлена… на Елену Н.
Оплата мебели. Оплата клиники.
Всё это — из денег, которые мы копили «на старость», «на помощь Игорю», «на дом у моря».
Он не просто изменял мне. Он меня грабил.
Ярость, холодная и острая, как скальпель, наконец прорезала кокон оцепенения.
— Обрубаешь канаты, Коля? — прошептала я. — Хорошо. Я помогу.
Я действовала быстро. Руки не дрожали.
Зашла в свой онлайн-банк. Сделала перевод с его карты на свою. Максимальный лимит. Потом — на карту Игоря. В назначении платежа написала: «Подарок от папы на квартиру». Пусть попробует потом отнять деньги у сына.
Скриншоты переписок. Фотографии билетов, бронирований, УЗИ. Всё это улетело в облако, на мою секретную почту, и копией — моему старому знакомому, адвокату, который разводил половину нашего города.
Часы показывали четыре утра. Самое темное время.
Я положила телефон обратно на тумбочку. Аккуратно, на то же место.
Теперь нужно было собрать себя.
Я достала чемодан. Не тот, огромный, семейный. А свой, маленький, для ручной клади.
Положила документы. Ноутбук. Шкатулку с украшениями (мои бриллианты, подаренные мамой, и то, что он дарил — это компенсация за моральный ущерб). Смену белья. Джинсы. Свитер.
Больше мне ничего не было нужно из этого дома. Вещи пахли ложью.
Я оделась. Джинсы, удобные ботинки, теплое пальто.
Подошла к зеркалу. Из отражения на меня смотрела женщина с жесткой складкой у губ. В ее глазах не было слез. Там был расчет.
Я сняла обручальное кольцо. Двадцать пять лет оно врастало в палец, оставив бледный след на коже. Я положила его на тумбочку рядом с его телефоном.
Подумала секунду и достала из кармана те самые две таблетки снотворного, которые остались в блистере. Положила их внутрь кольца. Маленькая инсталляция.
Пусть гадает, что это значит.
Вызвала такси. «Аэропорт».
Перед выходом я зашла на кухню. На столе стояла его любимая кружка с недопитым чаем.
Я взяла лист бумаги и ручку.
Что написать? Проклятия? Слёзы?
Нет.
Я написала всего три слова:
«Я проснулась. Удачи».
Положила записку рядом с кольцом.
Когда я вышла из подъезда, метель утихла окончательно. Воздух был морозным, звенящим, чистым до боли в легких. Город еще спал, но на востоке небо уже начинало светлеть, окрашиваясь в бледно-лиловый.
Такси подъехало бесшумно.
— В аэропорт? — уточнил водитель, глядя на меня в зеркало.
— Да, — сказала я.
— Улетаете от зимы?
Я улыбнулась. Впервые за эти двое суток искренне.
— Улетаю навсегда.
В самолете я заняла место у окна. Рейс был в Сочи. Не потому что я хотела на море, а потому что это был первый вылет. Мне нужно было расстояние. Море — это просто вода, но она умеет слушать.
Когда самолет оторвался от земли, я почувствовала, как перегрузка вдавливает меня в кресло. Город внизу превратился в схему из огней. Где-то там, в одной из бетонных коробок, спал мужчина, который думал, что управляет моей жизнью.
Через два часа он проснется.
Он потянется за телефоном. Увидит уведомления из банка о переводах. (Я не стала их удалять, пусть бодрится).
Увидит кольцо.
Увидит пустую половину шкафа.
Он поймет, что его «почва», которую он так тщательно готовил, ушла у него из-под ног.
Ему придется объясняться. С банком. С Игорем (сын не вернет деньги, я его знаю). С Еленой, которой придется подождать с квартирой. И с самим собой.
А я...
Я закрыла глаза.
Двадцать пять лет я была функцией. Женой, матерью, хозяйкой, тылом. Я забыла, кто такая Надя.
Надя любила рисовать. Надя любила гулять под дождем. Надя мечтала увидеть океан.
Надя проснулась.
Эпилог. Три месяца спустя.
Ветер с моря трепал мои волосы, путая их и бросая в лицо соленые брызги. Я сидела на веранде маленького домика, который снимала в поселке. На коленях лежал блокнот. Я снова начала рисовать. Криво, неумело, но с жадностью.
Телефон на столе пискнул.
Сообщение от адвоката:
«Поздравляю. Развод оформлен. Он согласился на все условия, чтобы не доводить до суда и огласки (особенно про счета). Квартира остаётся тебе, он выплатит компенсацию за долю. Документы вышлю курьером».
Я отложила телефон.
Николай звонил мне первые две недели. Непрерывно. Умолял, угрожал, плакал, обвинял меня в воровстве, потом снова клялся в любви.
Я не ответила ни разу.
Я просто заблокировала его везде. Это была самая роскошная роскошь, которую я могла себе позволить — тишина.
Говорят, он живет с ней. Говорят, они счастливы. Или делают вид. Мне всё равно.
Его любовь к другой женщине не убила меня. Она убила ту меня, которая была готова терпеть. Она стала хирургическим вмешательством — болезненным, кровавым, но необходимым, чтобы вырезать опухоль лжи.
Я сделала глоток вина. Красное, терпкое, местное.
Солнце садилось в воду, окрашивая горизонт в цвет расплавленного золота.
Четверть века я думала, что знаю своего мужа. Я ошибалась.
Зато теперь я знаю себя.
Я встала, подошла к перилам и полной грудью вдохнула влажный, йодистый воздух.
Зима кончилась.
Весна наступила.
