Нина Сергеевна поставила в духовку утку и, как всегда, поймала себя на мысли: праздник — это когда ты устаешь заранее.
Ей было пятьдесят шесть, и последние годы она жила в странном режиме: вроде семья есть, муж есть, дочь рядом — а все равно ощущение, что держит дом одна. Муж, Виктор Павлович, работал в автосервисе. Дома появлялся усталый, молчаливый, садился на кухне и говорил: «Ну что, все нормально?» — как будто это пароль, после которого его можно не трогать.
Нина давно вышла на пенсию, до того работала в школе. Методист, проверка тетрадей, вечные отчеты, семинары — все это осталось в прошлом, но привычка к порядку — нет. В квартире у нее все было на своих местах. Даже специи стояли по росту, как дети на линейке.
Сегодня они отмечали день рождения зятя — Антона. Тридцать четыре. Возраст, когда люди уже вполне взрослые, но некоторые почему-то до сих пор считают, что мир им должен.
Нина не любила Антона с первого взгляда — не потому что «ревнивая мать», а потому что он слишком легко чувствовал себя хозяином в чужом. Поставить ноги на табуретку, щелкнуть чужой пульт, взять из холодильника что-то «на пробу», не спросив. Вроде мелочи. Но Нина такие мелочи понимала лучше любого психолога: из них потом складывается большая наглость.
Дочь, Катя, была другая. Мягкая, улыбчивая, из тех, кто всегда старается сгладить. В детстве она просила прощения даже за то, что кто-то другой разбил кружку. И вот теперь — взрослый человек, но привычка «не ругаться» в ней сидела крепко.
Нина достала салаты, нарезала хлеб, расставила приборы. Утка запекалась в духовке. На кухне пахло праздником, но Нина все равно чувствовала напряжение — как будто что-то в воздухе слегка неправильно.
— Мам, мы уже подъезжаем! — Катя позвонила с дороги. — Все нормально?
— Все готово, — ответила Нина. — Приезжайте.
Она положила телефон и пошла в комнату, к буфету.
Буфет был старый, тяжелый, еще от Нининой матери. Верхние створки открывались с легким скрипом, как дверь в прошлое. Там, за стеклом, стояли бокалы, пару статуэток и — самое главное — коробка.
Коробка была обернута газетой и тонкой тканью. Нина всегда доставала ее осторожно, как что-то живое.
Сервиз был дореволюционный. Нина не знала всех названий, но мать рассказывала: «Это еще от прабабки. Тогда фарфор был не просто посуда — это было достоинство». Белый, тонкий, с легким рисунком по краю — не кричащий, а благородный. Его доставали только на большие праздники: Пасха, юбилеи, когда приезжали самые близкие.
Нина и сама пользовалась им редко. Не потому что жалко, а потому что это было как свечи: их не жгут каждый день.
Сегодня она решила: будет чаепитие, день рождения все-таки. Антона она не особо любила, да, но все же — семья.
В прихожей хлопнула дверь. Голоса. Смех Антона.
— О-о, пахнет как в ресторане! — объявил он, заходя на кухню. — Нина Сергеевна, вы меня балуете!
Нина вышла, улыбнулась.
— Садитесь, мойте руки. Сейчас подам.
Катя поцеловала ее в щеку, принялась помогать, как обычно. Антон поставил пакет с вином на стол и сразу полез в телефон — кому-то отвечать, кому-то доказывать, что он занят даже на семейном празднике.
Нина подала утку, салаты, горячее. Вечер шел спокойно, даже слишком. Антон рассказывал про работу, шутил, все время говорил «мы с Катей решили», «мы планируем», «мы думаем». Нина слушала и думала, что в этом «мы» Кати почти не слышно.
Когда с горячим было покончено, Нина поднялась.
— Сейчас чай поставлю. И сервиз достану.
Антон чуть дернулся.
— Да не надо сервиз, — слишком быстро сказал он. — Мы ж не в музее. Обычные чашки нормально.
Нина удивилась.
— Почему не надо? Праздник.
— Да он… — Антон замялся, улыбнулся. — Ну, жалко же. Разобьем еще. Да и вообще…
Катя тоже почему-то отвела взгляд.
Нина почувствовала, как внутри щелкнуло. Она ничего не сказала — просто пошла к буфету.
Открыла створку. Потянулась к коробке.
И сразу поняла: коробка другая.
Не та ткань. Не тот узелок.
Она замерла на секунду, потом аккуратно вытащила ее, поставила на стол и сняла ткань.
Внутри лежал сервиз. Белый. С рисунком по краю. Похожий.
Только он был… другой.
Толще. Грубее. Рисунок — яркий, словно наклейка. И на дне чашки — современное клеймо, чужое, незнакомое.
Нина не сразу поверила. Она перетрогала чашки, блюдца, чайник. Не тот!
Она медленно подняла голову и посмотрела на кухню. Отсюда были слышны голоса и звон ложек.
Нина вернулась, держа коробку в руках так, будто несла чужую жизнь.
— Катя, — спокойно сказала она. — Где мамин сервиз?
Катя побледнела.
Антон поднял глаза от телефона, улыбка у него была натянутая.
— Ну что вы начинаете, — сказал он. — Сервиз как сервиз. Какая разница?
Нина поставила коробку на стол.
— Где. Мамин. Сервиз?
Тишина упала на кухню тяжело. Чайник на плите зашумел, как будто тоже нервничал.
Катя сглотнула.
— Мам, ну… — начала она. — Мы… это… Антон…
Антон вздохнул театрально, как будто устал от чужой глупости.
— Нина Сергеевна, давайте без трагедий. Я его продал. И что? Он же у вас лежит, вы им не пользуетесь. Он просто пылится.
Нина смотрела на него и не могла понять: он действительно так думает или делает вид.
— Ты продал чужую вещь, — сказала она тихо.
— Да какая чужая? — раздраженно ответил Антон. — Мы семья. Катя — ваша дочь. Значит, это в будущем все равно ей. Мы взяли заранее, чтобы было с пользой.
Катя поспешно вставила:
— Мам, нам очень нужно было… Мы ремонт хотим. И кредит… Просто сейчас такой период…
— И вы решили, что я должна оплатить ваш «период»? — спросила Нина.
Антон пожал плечами, как будто речь шла о двух пачках масла.
— Вы же все равно не бедствуете. И вообще, это не золото. Это просто чашки.
Нина почувствовала, как внутри поднимается что-то горячее — не истерика, а ярость. Та самая, взрослой женщины, которая вдруг видит: ее жизнь для кого-то — склад барахла, которое можно продать за ненадобностью.
— Вы даже не спросили! Вы просто взяли!
— Мам, ну не кричи, — Катя всхлипнула, как в детстве. — Я думала, ты поймешь…
— Пойму что? — Нина повернулась к дочери. — Что вы решили, что мной можно пользоваться, не спрашивая? Что память твоей бабушки — это расходник?
Антон поднялся, раздраженный:
— Да господи, какие громкие слова. «Память», «расходник». Вы же учительница, у вас все драматично. Мы вам потом купим новый, красивый — хотите? Будет два сервиза.
Нина посмотрела на него и вдруг поняла главное: ему не стыдно. Ни на грамм.
Катя стояла рядом, сгорбившись, и Нина увидела в ней ту же девочку, которая всегда соглашается, лишь бы не было скандала.
— Где вы его продали?
Антон махнул рукой:
— В антикварку. Там нормальные деньги дали. Все законно.
— Адрес.
— Нина Сергеевна, да зачем вам? Он уже ушел.
— Адрес!
Антон фыркнул, но Катя шепнула:
— Мам, я покажу в телефоне. Не надо…
Нина взяла куртку, сумку, ключи.
— Я еду, — сказала она. — А вы сидите здесь.
— Мам! — Катя бросилась за ней. — Ты куда? Ты что делаешь?
— То, что вы не сделали, — ответила Нина. — Защищаю себя.
* * *
В антикварном салоне было тепло и пахло полиролью. На полках стояли часы, подсвечники, фарфор. Нина вошла, чувствуя себя странно: как человек, который пришел забрать у кого-то свое сердце.
Молодой продавец поднял голову.
— Здравствуйте.
— Какое-то время назад, скорее всего, не очень давно, вам принесли сервиз. Дореволюционный. Белый, с тонким рисунком, — Нина говорила ровно, будто на педсовете. — Его украли у меня.
Продавец моргнул.
— Простите, что?
— Его украли у меня. Могу доказать — есть семейные фото с этим сервизом. Принес мой зять. Без моего согласия.
Продавец замялся, ушел куда-то за дверь. Вернулся с женщиной постарше, явно хозяйкой.
Та выслушала Нину, внимательно посмотрела.
— Да, приносили, — сказала она холодно. — Но у нас купля-продажа оформлена. У нас все по закону.
Нина почувствовала, как сжались пальцы на ручке сумки.
— По закону — сейчас я вызываю полицию. И мы вместе выясняем, кто и что оформлял, — она говорила спокойно, но твердо. — Либо вы отдаете мне сервиз за сумму, которую выплатили, и я решаю вопрос с зятем отдельно.
Хозяйка посмотрела на нее внимательно — оценила не истерику, а стержень.
— Деньги вернуть сможете? — спросила она.
Нина сглотнула. Сможет. Это будет больно, неприятно, но сможет. Сбережения. То, что она откладывала «на всякий случай». Вот он, случай.
— Смогу.
Через двадцать минут она держала коробку в руках.
Когда вышла на улицу, воздух показался острее. Холоднее. Но она чувствовала странное облегчение.
* * *
Дома Катя сидела на кухне, красная от слез. Антон ходил по комнате и говорил Виктору Павловичу:
— Ну объясни ты ей! Она раздула трагедию! Мы же семья! Мы же не враги!
Виктор Павлович выглядел растерянным. Он не любил конфликты и всегда пытался закрыть их фразой «ну хватит».
Нина поставила коробку на стол.
— Я вернула, — сказала она.
Катя ахнула:
— Мам… ты что… ты заплатила?
— Да, — спокойно ответила Нина. — Я заплатила за то, что вы украли.
Антон вспыхнул:
— Украли?! Да вы с ума сошли! Это не кража, это…
— Это кража, — перебила Нина. — В моем доме, из моего буфета, без моего согласия.
Виктор Павлович поднял ладони:
— Нин, ну правда… ну чего ты… они же молодые, им тяжело…
Нина посмотрела на мужа так, что он замолчал.
— Витя, — сказала она ровно. — Ты хочешь, чтобы завтра они вынесли из этого дома что-нибудь еще? Шкатулку? Кольца? Документы? «Потому что им надо»?
— Да никто не вынесет… — пробормотал он.
— Уже вынесли, — сказала Нина.
Катя всхлипывала:
— Мам, ну я правда думала… Ты же им не пользуешься…
Нина подошла к дочери ближе.
— Катя, — сказала она тихо. — Ты взрослая женщина. Ты не ребенок. И если твой муж берет чужое — ты не говоришь «ну а что такого». Ты говоришь: «Антон, стой». Ты говоришь: «это не наше, давай спросим у мамы». Я должна это тебе объяснять?
Катя опустила голову.
Антон раздраженно хмыкнул:
— Да я вообще не понимаю, что за культ из посуды. Вы бы лучше помогли нормально, чем устраивать сцену.
— Антон. Слушай внимательно. Пока вы в моем доме — вы уважаете мои правила. Правила простые: уважение. Не брать чужое без спроса — это, на мой взгляд, элементарная человеческая вежливость. Ты со мной согласен?
Антон открыл рот, но Нина подняла ладонь.
— Хотите деньги — зарабатывайте. Берите кредиты, ищите подработки, продавайте свое. Но не пользуйтесь моей памятью. И не называйте это «семья».
Она перевела взгляд на Катю.
— Ты можешь приходить ко мне одна. Всегда. Ты — моя дочь. Но твой муж в этот дом больше не входит. До тех пор, пока я не услышу от него нормальных извинений и понимания, что он сделал.
В кухне стало тихо так, что было слышно, как капает вода в раковине.
Антон побледнел.
— Это что, ультиматум? — спросил он.
— Это граница, — сказала Нина.
Виктор Павлович попробовал улыбнуться примирительно:
— Нин, ну давай… ну ты как-то… мягче…
Нина посмотрела на него устало.
— Я всю жизнь была мягкой, Витя. Всю жизнь я сглаживала, терпела, делала вид, что не заметила. И вот результат.
Катя подняла на мать глаза — испуганные, но впервые внимательные.
— Мам… — прошептала она. — Ты правда… так?
— Да, — сказала Нина. — Так.
И она почувствовала, что внутри нет ни истерики, ни жалости к себе. Только ровное чувство: она наконец сделала то, что должна была сделать давно — встать на свое место. Место хозяйки дома.
Вечер закончился плохо. Не дракой — тишиной. Катя ушла рано. Антон вышел, хлопнув дверью, и бросил на прощание что-то вроде «да подавитесь вы своим сервизом».
Виктор Павлович долго сидел на кухне, молчал, потом сказал:
— Ты все-таки перегнула…
Нина молча достала из коробки одну чашку. Тонкую, легкую, изящную. Поставила на стол.
— Я перегнула? Или я просто впервые не согнула себя?
Муж не ответил.
Нина налила чай в эту чашку, села, сделала глоток и почувствовала странную светлую усталость.
Да, тепла стало меньше.
Да, вечер испорчен.
Да, завтра будут звонки, разговоры, попытки «замять».
Но у нее впервые за долгое время было достоинство — не как слово из книжки, а как ощущение в теле.
Она посмотрела на буфет, где теперь снова стоял сервиз, и подумала: пусть они спорят, пусть обижаются, пусть называют ее «жесткой».
Она устала быть удобной.
---
Автор: Алевтина Иванова
---
Бумеранг
Лет двадцать назад мы с моим мужем Павлом, совсем молодые ребята, искали съемную квартиру. С родителями нам жить не хотелось, а от бабушек наследства в виде трешек и однушек – не было. Мы решили сами заработать на жилье и не тянуть с близких деньги, ну а пока перекантоваться, как Бог даст.
В хоромах нужды не было – комнаты в коммуналке или малюсенькой квартирки в хрущобке – вполне достаточно – все равно мы тогда пропадали целыми днями на работе. Можно было жить и у свекрови, мирной и хорошей женщины, отнюдь не стервы, вопреки мифам, но… Я хотела свою кухню, хотела кормить Пашку своим борщом, жарить ему свои блины. Ко всему прочему, мы оба – сложные ребята, ругались чуть ли не каждый день по пустякам. Ну зачем тихой и нежной Анне Алексеевне переживать из-за наших недельных молчанок и нелепых обидок? Потому нам очень хотелось съехать и вариться в своем соусе, не мороча головы родителям.
Досконально изучив газету с объявлениями и обведя подходящие фломастером, мы позвонили владельцам желанных квадратов и договорились о встрече. И пошли осматривать варианты, чтобы потом вместе обсудить то, что нам предлагали и выбрать то, что надо. За неделю навидались всякого.
Я, например, никогда не видела настоящих «бомжатников». Это такие клоаки, что там не то, чтобы жить, а просто находиться в течении десяти минут невозможно. Характерный отвратительный запах в этих «хатах» пропитывает стены. Полы, липкие от мерзкой грязи, уже никакими средствами не отмоешь. Соседи – ужасные подобия людей, опустившиеся до такой степени, что их сложно назвать человеками «разумными». Из этих квартир мы бежали, как ошпаренные.
Были и приличные, чистенькие квартирки со свежим ремонтом, но их хозяева не хотели сдавать нам, молодым. Сейчас я, уже взрослая женщина, понимаю, почему. Молодежь – народ нестабильный, и нет никакой гарантии, что после таких жильцов останется порядок и чистота. А тогда нам было очень обидно. Попыхтим, пообижаемся и дальше идем – ищем.
В одной из коммуналок, находившейся в сталинском доме, нам понравились высоченные потолки и широкие окна. В комнате – светло и просторно. В квартире были еще две комнаты.
- Соседи тихие, - уверял нас хозяин комнаты, мордатый мужик, - Толик и бабка Тася. Не слышно их, и не видно. Толик сейчас у бабы живет. А Тася вообще, как тень ходит.
Как раз из комнатки напротив нашей осторожно показалась маленькая старушка. Она боязливо взглянула на нас, поздоровалась и шмыгнула на кухню.
- Вот, видите – соплей перешибешь. Мышь, а не бабка! Золото, а не соседка! Живите, дорого не возьму, - тараторил мордатый.
А мне показалось, что старушка очень боится его. Но я промолчала. Комната мне, правда, нравилась. Особенно эркер – это же чудо какое-то! Мы быстро обговорили условия оплаты и отдали мужику деньги за месяц вперед, не подписывая никаких договоров. Наивные люди мы были тогда: верили в честность и порядочность.