Алексей заглушил мотор своего тяжелого внедорожника. Тишина в салоне, пахнущем дорогой кожей и парфюмом, показалась вдруг оглушающей. Он сидел, вцепившись в руль, и смотрел на указатель: «Разъезд 42-й км».
Он — Алексей Громов, известный продюсер. Его последние два фильма собрали отличную кассу, телефон разрывался от предложений, а в московской квартире, в гардеробной, висели костюмы, каждый из которых стоил больше, чем весь их дом на этом полустанке в девяностые.
Но сегодня, после изматывающей премьеры, он вдруг почувствовал не триумф, а сосущую пустоту. Ему захотелось туда, где всё было настоящим. Туда, где пахло креозотом от шпал, пылью проселочной дороги и бабушкиными пирогами.
Он не был здесь двадцать лет.
Алексей вышел из машины. Воздух был тот же. Этот особый, горьковато-сладкий запах железнодорожной насыпи и полыни. Он закрыл глаза, и время, словно пленка в монтажной, отмоталось назад.
Девяностые. Полустанок. Жизнь здесь измерялась не часами, а расписанием товарняков.
Самым ярким событием в их с братом Димкой жизни был приезд вагона-клуба. Это было настоящее чудо. Раз в месяц, обычно по пятницам, к маневровому тепловозу цепляли синий, облупленный вагон с закрашенными окнами. Кинотеатр на колесах.
— Лёшка, бежим, билеты расхватают! — кричал старший брат Димка, хватая его за руку.
Они неслись со всех ног, сжимая в потных ладошках мятые рубли, которые неделю экономили на школьных обедах. Внутри вагона пахло сыростью и старыми сиденьями. Экран был маленьким, проектор стрекотал, как кузнечик-переросток, а пленка часто рвалась.
Но однажды привезли «Уличного бойца».
Они сидели в первом ряду, задрав головы. Жан-Клод Ван Дамм в роли полковника Гайла был для них не просто актером — он был божеством. Когда он садился на шпагат или бил с разворота, весь вагон-клуб синхронно выдыхал. Гнусавый голос переводчика, звучавший из хриплого динамика, казался им голосом истины.
— Видал? — Димка пихал его локтем в бок, когда Ван Дамм отправлял в нокаут очередного злодея. — Вот вырасту, тоже так научусь!
Алексей тогда подумал не о драках. Он смотрел на этот луч света, пробивающий темноту вагона и создающий на белой простыне другие миры. Именно там, в холодном вагоне на забытом богом полустанке, он заболел кино. Он понял, что хочет не драться, как Ван Дамм, а создавать эти лучи света.
Воспоминания накатывали волнами, теплыми и щемящими.
Он вспомнил Альфу. Эрдельтерьер, лохматая, жесткошерстная, с вечно мокрой «бородой». Она была полноправным членом их банды. Как они бегали с ней наперегонки с маневровым паровозом, который иногда загоняли к ним в тупик! Машинист, дядя Паша, грозил им кулаком из окна, обдавая клубами пара, а они хохотали, задыхаясь от восторга и страха, пока Альфа заливалась счастливым лаем, пытаясь укусить паровоз за колесо.
Вспомнил походы на реку. Три километра через поле, по пояс в траве, с самодельными удочками из орешника. Жара, стрекот кузнечиков и ожидание поклевки. А потом — обратно, с уловом из пяти ершей, гордыми, как добытчики.
А грибы? Они уходили в лес затемно, когда туман еще лежал в низинах, зная каждое «свое» место. Возвращались с полными корзинами подосиновиков и маслят, с руками, черными от земли.
И над всем этим — голос бабушки. Вечерами, когда солнце садилось за лесом, она выходила на крыльцо.
— Лёёё-шааа! Дииим-кааа! Домооой!
Её зычный голос перекрывал даже шум проходящего товарняка. Казалось, его слышно за три улицы, на другом конце поселка. И они бежали, зная, что на столе ждет чугунок с картошкой и парное молоко.
Алексей открыл глаза. Внедорожник блестел на солнце, чужеродный элемент в этом пейзаже. Он пошел по тропинке, которую помнили ноги. Сердце стучало всё быстрее. Сейчас, за поворотом, будет старая колонка, а за ней — их забор из штакетника.
Он повернул. И остановился.
Колонки не было. Забора не было.
На месте их дома, их крепости, их уютного мира с русской печкой и запахом сушеных трав, чернело пепелище.
Оно уже заросло бурьяном и молодым березняком. Торчала только кирпичная труба — почерневший, обломанный палец, указывающий в небо. Остатки фундамента, пара обугленных бревен, ржавый остов бабушкиной кровати.
Пожар случился давно. Видимо, уже после того, как бабушки не стало, а они с Димкой разъехались по большим городам, продав дом за бесценок дачникам.
Алексей подошел ближе. Ботинки заскрипели по битому стеклу и углям. Горло перехватило.
Он ожидал увидеть запустение, покосившиеся стены, но не это. Не полное уничтожение.
Он сел на какой-то почерневший чурбак. Странное чувство накрыло его. Это была не просто грусть, это была смесь острой, до слез, боли утраты и одновременно — невероятной теплоты.
Дома нет. Детства нет. Тех девяностых, страшных и прекрасных, тоже нет.
Но он сидел на пепелище и улыбался сквозь подступающие слезы.
Потому что вот здесь, где сейчас растет крапива, он сидел на полу и смотрел, как бабушка печет блины. А вот там, у бывшей калитки, Альфа встречала его из школы, положив лапы на плечи. А вон там, где виднеется станция, стоял синий вагон-клуб, в котором Жан-Клод Ван Дамм показал мальчишке с полустанка, что в мире есть место чуду.
Всё это сгорело физически, но осталось в нем. Навсегда.
Ветер донес гудок далекого поезда. Совсем как в детстве.
Алексей встал, отряхнул дорогие брюки от золы. Он достал телефон и набрал номер брата.
— Дим, привет. Да нет, ничего не случилось. Просто… Помнишь, как мы «Уличного бойца» смотрели? Да, в вагоне. Слушай, а давай я тебе новый сценарий пришлю? Мне кажется, там есть этот… наш нерв.
Он шел обратно к машине, оставляя за спиной черные руины. Он увозил с собой не пепел, а тот самый луч света из старого кинопроектора, который когда-то зажегся здесь, на 42-м километре, и до сих пор освещал его путь.