На кухне пахло корицей, жареным луком и чем-то домашним, уютным, что нельзя было передать словами.
Анна, стоя у плиты, помешивала соус в сковороде, краем глаза наблюдая за свекровью.
Раиса Петровна сидела за столом, положив ладони на колени, и смотрела в окно на кружащиеся осенние листья.
Перед ней стояла чашка с дымящимся чаем и блюдце с тремя тонкими, почти прозрачными, печенюшками.
"Съест три и всё, — мысленно вздохнула Анна. — Как всегда".
*****
Было воскресенье, день семейного обеда. Вся их небольшая квартира, купленная в ипотеку и отягощенная еще двумя кредитами, была вылизана до блеска.
На столе в гостиной красовались тарелки с нарезанными овощами, икорница, салат "Оливье" — классика, которую так любил муж Анны, Максим.
В духовке доходила утка с яблоками. Анна выкладывалась на полную, как всегда, когда в гости приезжала Раиса Петровна.
И как всегда, результат был предсказуем: чай, печенье, вежливые похвалы и почти полная тарелка, которую потом доедал Максим.
Это не то чтобы раздражало. скорее ранило Анну. Она вкладывала в готовку душу, время и последние деньги.
А тут такое пренебрежение. Она понимала, что свекровь не из вредности это делала, но обида копилась, готовая вот-вот прорваться наружу.
— Раиса Петровна, может, хоть немного "Оливье"? — не выдержала невестка наконец, поворачиваясь от плиты. — Вы же завтракали только в семь утра, сейчас уже два. Должны же проголодаться.
Раиса Петровна вздрогнула, словно вернулась назад из своих далеких мыслей.
— Спасибо, доченька, не хочется. Чай — вот мое всё. А твой "Оливье", я вижу, на славу получился, — она улыбнулась мягкой, виноватой улыбкой.
— Но почему? — голос Анны прозвучал резче, чем она планировала. Женщина подошла к столу и села напротив свекрови. — У вас же дома столы ломятся. А у нас… Я что, невкусно готовлю? Или вам у нас некомфортно?
Раиса Петровна опустила глаза на свои большие, трудовые руки, спокойно лежащие на коленях.
Она была женщиной крупной, ширококостной. Таким и подобало быть бригадиру бетонщиков, коим она была почти тридцать лет.
— Аннушка, — тихо начала Раиса Петровна. — Ты готовишь прекрасно. Лучше меня, честно. И у вас тут так уютно, тепло… Это не про еду и не про тебя.
— Тогда про что? — настаивала Анна.
Раиса Петровна долго молчала, собираясь с мыслями. Потом подняла на нее взгляд, и Анна впервые заметила в ее глазах печаль.
— Рассказать тебе историю? Но она будет длинная...
— Расскажите, — кивнула Анна, чувствуя, что подбирается к разгадке.
— Работала я тогда на Севере, на строительстве комбината, — начала Раиса Петровна, и голос ее приобрел ровный, повествовательный оттенок. — Холод, ветры, работа адская, по двенадцать часов. И голод — зверский. Ели за троих, потому что силы нужны были колоссальные. Мы бригадой, как одна семья, жили. Праздники вместе отмечали, дни рождения... Часто не в столовой, а в бытовке или у кого-то в комнате в общежитии. Собирали стол кто во что горазд. Я… я любила повозиться с едой. И мне не жалко было. Принесу и пирог огромный, и гуся целого запеченного, и салатов ведро. Всегда считала: на людей посмотреть — себя показать, да и порадовать людей. Аппетит у меня был… ну, соответствующий моим габаритам и работе. Я и не стеснялась. Думала же, что все свои.
Она помолчала и отхлебнула чаю.
— А в бригаде у нас были две женщины, Галя и Тоня. Худющие, вечные диеты, но к рюмке… не равнодушные. Вечно курили в углу, шептались. Я на них внимания не обращала. И вот как-то на Первомай собрались. Стол — ломится. Я, как обычно, притащила полные сумки всякого. Все едят, пьют, шумят. А я отошла на кухню чайник поставить. Дверь была приоткрыта. И услышала их разговор. Галя говорит, хихикая: "Смотри-ка, наш трактор опять в строю. Сколько ни носи, Рая никогда не наестся. Жрет за семерых". А Тоня ей вторит: "Да уж… Хоть завали ее едой, все равно будто корова сено жует. Не накормить".
Раиса Петровна говорила ровно, но ее пальцы сжали край стола так, что костяшки побелели.
— Я застыла там, за дверью, будто мне ведро ледяной воды на голову вылили. И стыд… Такого стыда я никогда не чувствовала. Я-то думала, я всех кормлю, я хлебосольная, я дарю людям праздник. А они видят только жадную, ненасытную толстуху, которая "жрет за семерых". Я тогда села за стол, но кусок в горло не лез. С тех пор… с тех пор я в гостях почти не ем. Только чай, чтобы никто больше не мог сказать, что я не наедаюсь и что жру. Даже мысль о том, что кто-то может так подумать, глядя на мою тарелку… — она с горечью махнула рукой. — Въелось это в мозг, Аннушка. Хоть я и знаю, что те бабенки были алкашками и завистницами, хоть я с той работы ушла уже лет пятнадцать как. Слова — они ведь страшнее пули иногда. Оговорили они меня. Передо мной самой.
В кухне повисла тишина, нарушаемая только бульканьем соуса на плите. Анна смотрела на свою свекровь, и обида внутри нее растаяла, уступив место стыду за собственные мысли и щемящей жалости.
— Раиса Петровна… я… я не знала. Простите меня, что приставала.
— Тебе извиняться не за что, — покачала головой свекровь. — Ты добрая, хотела угодить. Я вижу, как ты стараешься. И мне… мне очень неловко перед тобой. Особенно когда ты такие пиры устраиваешь. Я знаю, у вас ипотека, кредиты. Ты экономишь на себе, я вижу. А я тут со своими дурацкими комплексами…
— Перестаньте, пожалуйста, — Анна встала, подошла и обняла мощную, сгорбленную под невидимой тяжестью женщину. — Мне все понятно. Абсолютно.
С того разговора все изменилось. Анна перестала обижаться и накладывать Раисе Петровне полные тарелки, которые та потом мучительно ковыряла вилкой.
Она просто ставила на стол чайник ее любимого "Каркаде" и тарелку с печеньем. И… начала делать другую вещь.
Когда свекровь собиралась уезжать, Анна подала ей большую сумку-холодильник.
— Это что? — удивилась Раиса Петровна.
— Вам с собой, — бодро сказала Анна. — У меня тут столько всего наготовлено, половина пропадет. Никто не съест. Максим в командировку завтра уезжает, я тоже к подруге с ночевкой собралась. Вы же меня выручите? И утку, и салатики, и пирог яблочный положила. Пожалуйста, заберите, а то сердце кровью обливается, когда еду выкидываю.
Она смотрела прямо в глаза свекрови, стараясь, чтобы во взгляде читалась только практическая озабоченность, а не жалость или понимание.
Раиса Петровна смотрела на сумку, потом на Анну. В ее глазах появилось понимание, благодарность и облегчение.
— Ну… раз пропадет… Конечно, дочка, выручу. Спасибо.
С тех пор это стало традицией. Каждый визит заканчивался полной сумкой еды. Иногда Анна и правда намеренно готовила больше, иногда — отдавала лучшее, что было дома.
А Раиса Петровна, в свою очередь, стала ответно ее одаривать. Приезжала с огромными банками солений, маринованных грибов собственного сбора, с домашней тушенкой, с пакетами замороженных ягод.
" Соседка поделилась, у нее уродилось, мне столько не надо, — говорила она. Или: "Сынок, это тебе на работу, чтобы не тратился в столовой".
Максим только ухмылялся, зная, что "соседка" — это мамин пенсионерский огород, обрабатываемый ее же руками.
Однажды, спустя несколько месяцев, Анна заболела гриппом и легла с температурой и слабостью.
Готовить стало некому. Максим пытался, но его кулинарный арсенал ограничивался яичницей и макаронами.
Раздался звонок в дверь. На пороге стояла Раиса Петровна, запорошенная снегом, с двумя огромными кастрюлями в руках.
— Говорила же, заеду! — отряхнулась она. — В одной куриный бульон, в другой — щи. Разогревать и есть.
— Мам, ты же на другом конце города живешь, — пробормотал Максим, принимая тяжелую ношу. — Снегопад…
— Ничего, я как танк, — отмахнулась она. — Аннушке выздоравливать надо. А вас чем кормить? Ты, сынок, без жены пропадешь.
Она зашла, согрела чаю, но, как всегда, только пила его, поглядывая на Анну с теплой заботой.
— Спасибо, Раиса Петровна, — прошептала Анна с подушки. — Вы меня прямо спасаете.
— Пустое, — свекровь улыбнулась. — Мы же семья.
И в этот момент Анна поняла, что их странный ритуал с едой — это не просто способ обойти травму.
Раиса Петровна не могла принять еду прямо за столом, но могла принять ее "из милосердия", чтобы "не пропадало", и могла отдавать свое — щедро, от всей души, не боясь осуждения.
Это был ее способ сказать: "Я тебя люблю, дочка. Я ценю твой труд. Я забочусь о тебе".
А Анна, принимая ее соленья и варенья, говорила: "Я принимаю вашу заботу. Вы нам нужны. Ваше щедрое сердце мне дорого".