Я бы охарактеризовал творчество Михаила Ларичева такой фразой: кто не жил в нашей стране в эпоху перемен, тот настоящего сюрреализма не видел.
Мы привыкли думать, что художники — это такие возвышенные натуры в беретах, которые питаются вдохновением и дешевым вином. Но иногда жизнь подкидывает нам авторов, чья биография больше похожа на судовой журнал, чем на творческое резюме.
Михаил Ларичев — именно такой случай. И когда я смотрю на его работы, я вижу не просто карикатуру. Я вижу, как человек, который командовал противолодочным катером, смотрит на нашу сухопутную суету. С прищуром. С тем самым, который вырабатывается, когда долго смотришь на горизонт, пытаясь разглядеть опасность.
От штурвала к карандашу
Давайте сразу договоримся: я не буду вам сыпать датами, как бухгалтер отчетом. Скучно это. Важно другое. Представьте себе траекторию: высшее военно-морское училище, командирский мостик, потом инженерное бюро, кресло директора выставки и, внезапно, курсы учителей рисования.
Меня этот вираж, честно говоря, восхищает. Это ж какой внутренней свободой надо обладать, чтобы снять погоны, забыть про уставную четкость и пойти учить детей малевать солнышко? Или стать редактором газеты в то время, когда газета была не просто бумажкой, а инструментом идеологии.
Мне кажется, именно морское прошлое подарило ему то, чего так не хватает многим современным авторам — внутренний стержень. Ларичев в карикатуре не суетится, не пытается никому угодить. Он попадает точно в цель. Чётко, выверенно, с первого взгляда.
Его путь к мольберту лежал через суровую флотскую службу, и это чувствуется. Там, в море, нет места лишним жестам — всё должно быть только по делу. И в его рисунках мы видим ту же идеальную дисциплину штриха
Геометрия смеха
Я часто ловлю себя на мысли, что мы разучились считывать подтекст. Нам подавай гэг, торт в лицо, поскользнувшегося кота. А у Ларичева юмор — это геометрия. Вы замечали, как он работает с формой? Его персонажи часто словно вытянуты, растянуты в пространстве.
Это не просто стиль, это философия. Он будто берет обычного человека — чиновника, обывателя, начальника — и помещает его в кривое зеркало, но не чтобы унизить, а чтобы проявить суть. Как резинку растягивает: пока она в спокойном состоянии, не видно дефектов, а потяни посильнее — и вот они, все трещинки, вся гнильца.
В его линиях нет той небрежности, которую любят называть «авторским видением», чтобы скрыть неумение рисовать руки. У Ларичева все закончено, отполировано. Это инженерный подход к сатире.
Картинка сначала строится в голове, проходит жесткую «военную приемку» у внутреннего цензора, и только потом ложится на бумагу. Никакой сырости. Сказал — как отрезал.
Личное дело
Знаете, у меня был один знакомый, дядя Витя. Он всю жизнь проработал на заводе в отделе технического контроля. Человек был тяжелый, молчаливый. Но раз в год, обычно на майские, он выдавал такую шутку, что весь цех лежал. Без улыбки, с каменным лицом. Просто подмечал какую-то деталь, которую мы все видели, но не могли сформулировать.
Ларичев напоминает мне этого дядю Витю, только с масштабом покруче. Он видит абсурд там, где мы видим рутину. Помню, как-то стоял я в очереди в каком-то госучреждении.
Душно, все злые, тетка в окне кричит. И вдруг я вспомнил манеру Ларичева. И представил эту тетку в его исполнении — вытянутую, сюрреалистичную, словно она не человек, а функция. И мне стало не злобно, а смешно.
Вот в этом сила его искусства — оно работает как прививка от бешенства. Ты смотришь на мир через его оптику и понимаешь: да, бардак. Да, идиотизм. Но какой же он, черт возьми, забавный.
Сюрреализм повседневности
Его называют мастером «тонкого сюра». И это правда. Но это не тот сюрреализм, где часы стекают со стола, и ты полчаса чешешь затылок, пытаясь понять, что хотел сказать автор. У Ларичева сюрреализм бытовой, наш, родной.
Он берет ситуацию, которая могла бы произойти в любом офисе, на любой кухне или в кабинете высокого начальства, и докручивает ручку громкости до максимума.
Его герои часто находятся в состоянии какого-то странного равновесия, которое вот-вот рухнет. Это ожидание катастрофы, которая оказывается просто смешным пуком — очень точное описание нашей жизни.
Причем он не злой. Злой сатирик — это скучно, это всегда чувствуется как обида. Ларичев не обижен, он выше этого. Он наблюдатель.
В его работах есть та самая «свобода», о которой писали в биографиях. Свобода не от совести, а от шор. Он видит уродливое, но рисует его так эстетично, что ты невольно любуешься этим безобразием.