Солнечный зайчик, упрямо пробивавшийся сквозь неплотно задернутую шторами щель, поймал именно её палец. Над безымянным — тоненькая золотая полоска обручального кольца, на мизинце — серебряная змейка, подарок подруги на тридцатилетие. Катя смотрела, как свет играет в металле, и чувствовала, как улыбка расползается по лицу сама собой, без её ведома. Такую улыбку не сдержать. Она потянулась к пустой половине кровати, погладила смятую простыню. Сегодня всё будет по-другому. Сегодня она скажет.
Запах свежемолотого кофе встретил её в дверях кухни. Максим стоял у окна, спиной к комнате, беззубым ржавым драконом рычала кофемашина, завершая цикл. Он был уже одет в свою обычную «броню»: темные брюки, светлая рубашка с расстегнутым воротником, манжеты пока не отутюжены. Он всегда делал кофе сам, ритуалом. «Мой единственный вклад в домашнее хозяйство», — шутил он.
— Доброе утро, — Катя обвила его сзади руками, прижалась щекой к лопатке. Он вздрогнул, будто разбуженный, но почти сразу расслабился, положил свою ладонь поверх её рук.
— Утро. Кать, ты в халате. Опять будешь мерзнуть.
— Мне не холодно, — она вдохнула его запах — мыло, хлопок, едва уловимый шлейф одеколона и что-то неуловимо его, Максимово. — У меня… у нас новость.
Он медленно развернулся. Взгляд его был спокойным, утренне-рассеянным. Он ждал, что она попросит заехать за чем-то после работы или расскажет анекдот про соседку.
— Я беременна, — выпалила Катя, сжимая его руки. — Месяц. Я вчера у врача была, все подтвердили. Мы так ждали.
На его лице застыла некая странная смесь эмоций. Катя ждала восторга, крика, объятий, может, даже слез — они оба мечтали о ребенке три долгих года, прошедших сквозь череду разочарований и один выкидыш, который Катя до сих пор вспоминала с ледяной дрожью внутри. Но было не это. Сначала проблеск того самого, ожидаемого — глаза расширились, губы дрогнули. А потом… потом что-то набежало. Как туман на ясное поле. Его лицо стало гладким, почти ничего не выражающим. Только в уголках глаз залегли непонятные морщинки.
— Беременна? — переспросил он тихо. — Ты уверена?
— Абсолютно. Анализы, УЗИ… Вот, смотри, — она, не отпуская его, потянулась к стойке, где лежала ее сумка, достала оттуда сложенный листок с логотипом клиники, протянула ему. — Все в норме. И срок…
Он взял бумагу, будто она могла обжечь. Взглянул бегло, не вчитываясь.
— Это… неожиданно, — сказал он наконец и улыбнулся. Улыбка получилась какая-то техническая, для галочки. Он потянулся, обнял ее, похлопал по спине. — Это прекрасно, конечно. Поздравляю нас.
«Поздравляю нас». Не «я так счастлив», не «как же я тебя люблю». Поздравляю нас, как будто получили премию на работе.
— Ты… ты же рад? — голос Кати дрогнул.
— Конечно рад! — он отстранился, снова улыбнулся, уже шире, но глаза оставались чужими, оценивающими. — Просто надо осознать. Это большая ответственность. Надо подумать о всем… о квартире, может, машину сменить. — Он взглянул на часы. — Ой, мне бежать, совещание в девять.
Он допил кофе одним глотком, быстро застегнул манжеты, не глядя на нее. Поцеловал в лоб.
— Обсудим вечером, хорошо? Ты молодец.
И ушел. Дверь закрылась с мягким щелчком. Катя осталась стоять посреди кухни с листком УЗИ в руке, где туманным серым пятнышком в черном овале было видно крошечное зернышко — их ребенок. Солнечный зайчик теперь прыгал по холодильнику, веселый и беспечный.
Вечером они «обсудили». Максим был вежлив, внимателен, задавал практические вопросы: про самочувствие, про врача, про планируемый декрет. Говорил о кредите на большую квартиру, о том, что надо начинать копить. Но когда Катя попыталась заговорить о именах, о том, как она представляет детскую, он отмахнулся: «Рано еще, Кать. Давай сначала убедимся, что все в порядке». Эта фраза резанула, как лезвие. «Убедимся» — словно речь шла о сомнительной инвестиции, а не о их мечте.
А потом началось отдаление. Не резкое, не скандальное. Тихое, как подкожный ток.
Он стал задерживаться на работе. «Проект горит, ты же понимаешь». Раньше он тоже задерживался, но потом звонил, скулил в трубку про злого начальника, просил оставить ему поесть. Теперь приходил поздно, молча ужинал разогретым ужином, говорил, что устал, и уходил в кабинет «доделать отчет». Дверь в кабинет, которая раньше почти не закрывалась, теперь стала запертой чаще, чем нет.
Он перестал прикасаться к ней. Не то чтобы избегал нарочито — просто его ладони больше не находили её плеч, когда они проходили мимо на кухне, он не обнимал её за талию, засыпая. Поцелуи стали сухими, быстрыми, в щеку. Сначала Катя думала — стресс, боится, мужчины тоже переживают по-своему. Она пыталась говорить, спрашивала: «Макс, что случилось? Мы же хотели этого». Он отвечал: «Все в порядке. Просто много работы. Надо обеспечивать семью». И снова уходил в себя, в свой тихий, отстраненный мир.
Однажды ночью она проснулась от того, что его половина кровати была пуста. Встав, увидела полоску света из-под двери кабинета. Подошла, хотела постучать, замерла. Он разговаривал по телефону. Голос был тихим, усталым, но не деловым.
— …понимаю. Но сейчас… появились обстоятельства. Нет, все сложно. Не могу просто так. Да, я знаю. Послушай… Я не знаю.
Он замолчал, слушая долгую речь собеседника. Потом тяжело вздохнул.
— Хорошо. Думай. Но поторопись. Время… время не ждет.
Катя отпрянула от двери, как от раскаленной. Кровь застучала в висках. Кто? О каких обстоятельствах? «Поторопись»… Это могло быть о чем угодно. О срочном контракте. О больном родственнике. Но сердце, это предательское, мудрое сердце, сжалось в комок ледяного страха.
На следующий день она пошла в ЖК одна. Врач, милая улыбчивая женщина, спросила: «А папочка где? Не хочет познакомиться?» Катя соврала, что у него командировка. «Ну ничего, — сказала врач, водя датчиком по ее животу. — Вот, слушайте. Смотрите». И из динамика полилось частое, гулкое, как стук крошечных копыт, сердцебиение. Ту-туп, ту-туп, ту-туп. Катя расплакалась прямо на кушетке. От счастья и от непереносимой, режущей боли одиночества. Это был самый прекрасный и самый горький звук в ее жизни.
Она пыталась достучаться. Устроила романтический ужин при свечах. Он похвалил стейк, выпил бокал вина (она — сок), рассказал пару анекдотов. Атмосфера была приятной, почти как раньше. И когда она, ободренная, положила руку ему на кисть и сказала: «Макс, я так скучаю по тебе. По нам», — он снова натянул эту гладкую, непроницаемую маску.
— Я здесь, Кать. Просто… надо пережить этот этап. — Он отпил вина, избегая ее взгляда.
— Какой этап? Беременность? Это не болезнь, Максим! Это то, о чем мы молились!
— Я знаю! — он резко повысил голос, и она вздрогнула. Он тут же опомнился, провел рукой по лицу. — Прости. Я знаю. Дай мне время, ладно?
Но времени у него, похоже, не было. Он исчезал в себе все больше. Начал спать в кабинете на раскладном диване. «Я поздно ложусь, не хочу тебя будить». Катя лежала одна в их большой кровати, положив ладонь на еще плоский живот, и прислушивалась к тишине за стеной. «Ту-туп, ту-туп», — эхом отзывалось в памяти. Её малыш. Их малыш. И чужой, отдаляющийся муж.
Она стала искать улики. Бессознательно, как загнанный зверь ищет лазейку. Проверяла его телефон, когда он был в душе. Ничего. Чистые переписки, рабочие чаты. Соцсети — мертвы. Он всегда был цифровым аскетом. Потом полезла в его карманы, когда он вешал пиджак в шкаф. Чек из ювелирного магазина. Недавний. Покупка золотых серег с бриллиантами. У нее не было таких серег. Сердце упало куда-то в пятки. Но потом, уже почти в истерике, она нашла на верхней полке шкафа изящную коробочку. И внутри — те самые серьги, и открытку: «Катюше — сияй! От твоего пока еще несостоятельного папочки». Он купил это в день, когда она рассказала ему. И забыл, или не нашел момента подарить. Эта находка не принесла облегчения, лишь добавила боли. Значит, первый порыв был искренним. А потом… что-то переключилось.
Её спасла подруга Юля. Притащила её гулять, кормила мороженым (несмотря на январь), слушала и молчала. А потом сказала:
— Кать, тут два варианта. Либо у него клиническая депрессия на почве грядущего отцовства и он в жопе. Либо… — Юля замялась.
— Либо что?
— Либо он что-то знает о твоей беременности такое, чего не знаешь ты.
— Что? Что он может знать? Что это не его? Ты с ума сошла?
— Нет, — Юля посмотрела на нее прямо. — Но ты говорила, у вас были проблемы. Вы же обследовались оба?
Катя замерла. Они обследовались. У неё нашли небольшие гормональные сбои, пролечили. У него… «Небольшая тератозооспермия, — сказал тогда врач. — Процент морфологически правильных форм ниже нормы. Но шансы есть. Пробуйте». Они и пробовали. До последнего раза. До этого самого, месячной давности, после которого всё и случилось.
Мысль, черная и скользкая, заползла в сознание. А что, если он думает, что ребенок не его? Потому что шансы были малы. Потому что он, Максим, с его аналитическим умом, мог воспринять чудо не как чудо, а как статистическую ошибку. А статистические ошибки, в его мире, требовали объяснений.
Она не выдержала. В тот же вечер, когда он, как обычно, уходил в кабинет, она преградила ему путь. На ней была его старая футболка, живот еще не выдавался, но она стояла прямо, сцепив руки, чтобы они не дрожали.
— Максим. Стой. Мы сейчас поговорим.
— Катя, я очень устал.
— Я тоже! — выкрикнула она. — Я устала от этой тишины! От этой стены! Я ношу твоего ребенка, а ты смотришь на меня, как на свидетеля по делу! Что случилось? Скажи прямо. Ты думаешь, он не твой?
Он остолбенел. Лицо его исказилось сначала недоумением, потом чем-то похожим на отвращение.
— Что? Что ты несешь?
— Твои анализы! Ты думаешь, раз было мало шансов, то я… что я нашла кого-то? Да? Ты считаешь меня способной на это?
Он молчал. И в этом молчании был страшный ответ. Он не кричал «конечно нет!». Он смотрел на нее, и в его глазах была непроглядная тьма подозрения, мучительная, выстраданная. Он в самом деле так думал. Все эти недели он жил с этой червем внутри.
— Боже мой, — выдохнула Катя, и ноги у нее подкосились. Она прислонилась к стене. — Ты… ты веришь в это. Ты действительно веришь.
— Я не знаю, во что верить! — сорвался он наконец. Голос был хриплым, сдавленным. — Три года, Катя! Три года ничего! Врачи говорили «маловероятно». А тут раз — и пожалуйста. Как сказка. Я хотел верить! Я купил эти дурацкие серьги, хотел устроить праздник… А потом начал думать. Ты в прошлом месяце ездила на тот корпотив, вернулась поздно. Ты стала… отдаляться раньше меня. Меньше рассказывать. А теперь это. — Он махнул рукой в сторону ее живота. — Прости. Я пытался затолкать эти мысли подальше. Не могу. Они едят меня изнутри.
Катя смотрела на него, этого чужого, изможденного недоверием человека, и чувствовала, как любовь, такая огромная и светлая еще утром, дает трещину. Не ломается, нет. Но трещина была глубокой, болезненной.
— Хорошо, — сказала она тихо, ледяным голосом, которого сама в себе не знала. — Хорошо, Максим. Давай проверим. Сделаем тест на отцовство. Ранний, неинвазивный, по крови. Я прочла. Его можно делать уже сейчас. Я готова. Сегодня. Завтра. Ты только скажи. Но знай, — ее голос задрожал, но она не заплакала, — если мы это сделаем, что-то сломается. Навсегда. Ты не просто усомнишься во мне. Ты назовешь меня в душе возможной изменницей. И назад пути не будет. Ты готов на это?
Он отшатнулся, будто она ударила его. Смотрение его было паническим, потерянным.
— Я… Я не хочу терять тебя.
— Ты уже теряешь! — закричала она. — Каждый день, каждую секунду этой пытки! Я не могу! Я не могу жить в доме, где отец моего ребенка смотрит на него как на улику! Решай. Либо ты идешь сейчас со мной в лабораторию, и мы выясняем это раз и навсегда. Либо ты берешь себя в руки, впускаешь меня, впускаешь ЕГО, — она ткнула пальцем в живот, — и мы пытаемся забыть этот кошмар. Но третьего не дано.
Она повернулась и ушла в спальню, громко захлопнув дверь. Упала на кровать, наконец разрешив рыданиям вырваться наружу. Тело сотрясали судороги. Она плакала за него, за себя, за их треснувшую сказку, за малыша, который, казалось, затих внутри, чувствуя бурю.
Прошел час. Два. В доме стояла гробовая тишина. Потом дверь скрипнула. Он вошел. Босиком. Лицо было серым, опустошенным, но глаза… глаза были другими. В них не было уже той ледяной стены. Была боль, стыд и какая-то отчаянная надежда.
Он опустился на колни перед кроватью, осторожно, как перед хрупкой иконой. Не касаясь её.
— Я не пойду ни в какую лабораторию, — прошептал он хрипло. — Прости. Прости меня. Я сошел с ума. Я так испугался. Не ребенка… а что стану плохим отцом. Что не справлюсь. А потом эта мысль… она зацепилась, как крюк. Чем больше я смотрел на твою улыбку, на это сияние в тебе — а ты действительно сияла, Кать, с того самого утра, — тем сильнее боялся, что это сияние не от меня. Что я опять не справился, а кто-то другой… дал тебе то, что я не мог.
Он закрыл лицо руками, его плечи затряслись. Катя видела седину у висков, которой раньше не замечала.
— Твой корпотив… я звонил тебе пять раз. Ты не брала. Я представил все, что угодно. А потом… беременность. Мой мозг просто сломался. Я не думал, что ты способна на измену. Я думал, что я… недостоин этого чуда.
Катя медленно села. Гнев отступил, оставив после себя пустоту и бесконечную усталость.
— А почему не сказал? Сразу?
— Сказать что? «Дорогая, я сомневаюсь, что это мой ребенок»? Это нельзя сказать. Это можно только пронести в себе, как болезнь. И я пронес. И отравил все.
Он посмотрел на нее, и в его взгляде была такая первобытная, не замутненная больше ничем мольба, что сердце дрогнуло.
— Я не прошу прощения. Я не имею права. Я прошу шанса. Один шанс. Дать мне… дать мне положить руку. Вот тут. Прямо сейчас. И попробовать почувствовать. Поверить. Без всяких тестов. Просто поверить, как ты верила все эти годы, когда у нас ничего не получалось. Дай мне попробовать.
Он протянул руку, она дрожала. Катя смотрела на эту руку — руку, которую знала десять лет, руку, которая держала её в минуты отчаяния после выкидыша, руку, которая строчила смешные рисунки на салфетках в кафе. Руку человека, который сломался под грузом своих страхов и чуть не разрушил все.
Медленно, не дыша, она взяла его ладонь и прижала к своему животу, под старую футболку. К теплой коже, под которой таилась новая жизнь.
— Он еще太小, — прошептала она. — Ты ничего не почувствуешь.
— Я уже чувствую, — сказал он, и голос его сорвался. По его лицу, прижатому к ее коленям, потекли слезы. — Я чувствую тебя. Я чувствую… дом.
Они сидели так в темноте, в тишине, нарушаемой лишь его сдавленными рыданиями. А Катя смотрела в потолок и держала его руку на животе. Трещина никуда не делась. Она была. Глубокая и уродливая. Ее не замажешь серьгами с бриллиантами и не забудешь за одним разговором. На ее заживление уйдут месяцы, может, годы. Потребуются разговоры, возможно, психолог, море терпения и риск снова доверять.
Но под его ладонью, в тишине их разбитой спальни, уже пульсировала новая жизнь. Ту-туп. Ту-туп. Ту-туп. Ритмично, упрямо, не обращая внимания на человеческие глупости и страхи. Просто жизнь. Их жизнь. Общая, против всех шансов и статистик.
«Сияй», — прочла она мысленно слова с той забытой открытки. Пока не поздно. Пока есть этот хрупкий шанс. Сияй несмотря ни на что. Ради себя. Ради него. Ради этого крошечного, непобедимого стука под ладонью мужа, который наконец-то, пусть и с опозданием, начал находить дорогу домой.