— Ты совсем рехнулась, Дарья? Мать? В полицию? — голос Макса треснул, не выдержав. Он стоял посреди кухни, только что вернувшийся с ночной смены, еще в уличной куртке, лицо серое от усталости и дикого известия, которое я ему только что выложила.
Я не отводила взгляда, держала кружку с остывшим чаем, чтобы руки не дрожали.
— Она украла ключи от моей машины, Максим. Украла. Прямо из нашей прихожей. И отдала твоему брату, чтобы он сдал её на разборку. Это называется угон. Или ты как это называешь?
— Она не крала! Она… взяла! На время! Мама же хотела просто помочь Артёму выкрутиться! Ты же знаешь, какие у него долги! — Он почти кричал, размахивая руками, и от него пахло бензином и ноябрьской слякотью.
— Знаю. Я знаю про его долги последние три года, с тех самых пор, как ты меня сюда привёл. Знаю, как он «выкручивается» за счёт всех, кто рядом. Теперь дошла очередь и до моего имущества. До моей машины, которую я на свои кровные покупала, пока ты на аварийке сутками пропадал.
— Наши кровные! — рявкнул он. — Мы же семья! Что твоё, что моё…
— Вот именно что моё! — я поставила кружку так, что чай расплескался на стол, липкой лужей расползаясь по дереву. — Моё! Зарплата у тебя — твоё. Машина, которую я выбирала, на которую я копила, которую я содержу — моё. И ключи от неё — тоже мои. А то, что твоя мать пришла в мой дом, в мое отсутствие, и стащила их — это воровство. Самый что ни на есть уголовный кодекс. И я уже написала заявление.
Он отшатнулся, будто я ударила его. Глаза полезли на лоб, мелкие, голубые, как у Галины Петровны. Такие же беспомощно-наглые, когда дело касалось их семейного клана.
— Ты… ты этого не сделаешь. Это же мама. Ты хочешь, чтобы её… чтобы её посадили? Из-за какой-то машины?
— Из-за принципа, Максим. Из-за того, что я устала быть вашей дойной коровой. Сперва «помоги Артёму, у него коммуналка», потом «помоги, у него кредит», потом «дай пятьдесят тысяч, он квартиру снимет». А теперь вот — возьми и продай машину невестки, пока она на деловой встрече. Я не верю, что ты не в курсе был. Она же не замок взламывала. Она заходила, как обычно, с этим своим проклятым творогом в баночке. И ты был дома. Ты.
Он заморгал, отвел глаза к окну, за которым медленно, лениво падал первый ноябрьский снег, тут же превращаясь в грязную жижу. Промозгло. В квартире пахло вчерашней жареной картошкой и безысходностью.
— Она сказала… она сказала, что ты вроде как согласилась. Что ты не против помочь, раз уж дела у Артёма совсем швах. Что ключи ты ей сама отдала…
— И ты поверил? — я засмеялась, горько и коротко. — Ты, который семь лет со мной живёт, поверил, что я свою машину, свою «ласточку», отдам твоему брату-алкашу на разборку? Да ты что, Макс. Ты либо идиот, либо…
— Не смей! — он сделал шаг ко мне, сжал кулаки. — Не смей про брата. Он попал в сложную ситуацию!
— Он вечно в сложной ситуации! С тех пор, как ему стукнуло восемнадцать! И ваша мамаша вечно его оттуда тащит, а тащит-то чем? Сначала вашими с отцом пенсиями, потом твоей зарплатой, а теперь и моим добром! И ты, ты, Максим, вечно на её стороне. «Мама старенькая, мама волнуется, мама хочет как лучше». А я что? Я — инкубатор для денег? Я — чужая?
— Да никто тебя чужой не считает! — он сел на стул, сломался вдруг, голова упала на руки. — Просто… надо было как-то помочь. Артёму угрожают. Серьёзно угрожают. Он позвонил маме, рыдал в трубку. Говорил, что если он не найдёт сто тысяч до пятницы, его «порешат». Мама с ума сошла. Примчалась ко мне вчера, я как раз перед сменой дома был. Рыдала, истерила. Говорила, что ты всё равно в командировке, машина стоит, не пользуется… Я не знал, что она ключи возьмёт! Честное слово, не знал! Я думал, она просто с тобой поговорит ещё раз, попросит…
— Она уже всё просила. Я всё отказала. Потому что это дно бездонное. И она решила действовать по-тихому. И ты ей помог, своим молчаливым согласием. Ты знал, Максим. В глубине души ты знал, на что она способна. Ты просто сделал вид, что не заметил. Удобнее же было.
Он молчал, уткнувшись лицом в ладони. Плечи его тряслись. Не от рыданий, нет. От бессилия. От той самой вечной каши, в которой он барахтался с детства — между гиперопекой матери и беспросветной никчёмностью брата.
— Что теперь будет? — глухо спросил он.
— Теперь будет следствие. Меня вызовут для дачи показаний. Вызовут и её, и Артёма. Там, на разборке, мужики подтвердят, что он пригнал машину, договаривался о цене. Данные с GPS-трекера у следователя. Дело, как говорят, «пахнет кепкой». В смысле, реальным сроком за покушение на кражу в особо крупном.
— Нельзя этого допустить… — он поднял голову, и я увидела в его глазах животный, первобытный страх. Страх за свою мать. Не за меня, не за наш брак, который трещал по швам, а за неё. — Даша, прошу тебя. Отзовёшь заявление. Всё что угодно… Я поговорю с отцом. Он найдёт деньги. Мы тебе всё компенсируем.
— Деньги мне не нужны! — вскрикнула я, и голос сорвался. — Мне нужно, чтобы меня перестали грабить! Чтобы твоя мать поняла раз и навсегда — моё есть моё! И руки прочь! А то, что она затеяла с этой разборкой… Да она же меня в доле видела! Она хотела, чтобы я осталась и без машины, и без денег, и ещё и виноватой! «Ах, Даша, ну как же так, мы же хотели как лучше, ты же не жадная?» Знакомый почерк, Максим? До боли знакомый!
В дверь резко позвонили. Коротко, настойчиво, три раза. Мы переглянулись. Он побледнел ещё больше.
— Это… наверное, они.
— Кто «они»? — я насторожилась.
— Папа с мамой. Я… я позвонил отцу, пока ехал. Сказал, что ты… что ты заявление написала.
Я подошла к двери, посмотрела в глазок. На площадке стояли Виктор Иванович и Галина Петровна. Он — в своем вечном потрёпанном кожаном пиджаке, лицо как каменная глыба, серая щетина на щеках. Она — закутанная в пуховый платок, лицо заплаканное, опухшее, маленькая, вся съёжившаяся от горя и ужаса. Но глаза… глаза у неё были сухие и злые. Злые на меня. Именно так она смотрела на меня последние два года, с тех пор как я перестала финансировать Артёмовы авантюры.
Я открыла дверь. Молча, отступив, впустила их в свою погибающую жизнь.
Галина Петровна, не снимая пальто, шагнула вперёд.
— Дарья… доченька… — голос её дрожал, но в нём слышалась та же металлическая нота, что и всегда, когда она начинала свою песню про «семью». — Что ты наделала-то? Какой ужас! Зачем полицию втянула? Мы же всё уладим, родная!
— Здравствуйте, Галина Петровна. Здравствуйте, Виктор Иванович, — сказала я ровно, игнорируя её причитания. — Раздевайтесь, проходите. Поговорим.
Виктор Иванович молча снял пиджак, повесил на вешалку, потоптался, счищая грязь с ботинок. Вошёл в кухню, сел на стул, который ему молча подал Максим. Сел тяжело, как человек, несущий неподъёмный груз.
— Ну, — сказал он, глядя прямо на меня. — Рассказывай, Дарья, как было дело. По порядку. Без эмоций.
Я рассказала. Всё, как было. Про пропавшие ключи. Про приложение с трекером. Про поездку на разборку. Про Артёма, который «просто хотел помочь». Про то, что Галина Петровна взяла ключи без спроса. Максим сидел, опустив голову, и всё время поправлял зажигалку на столе.
Когда я закончила, в кухне повисла тишина. Слышно было, как за окном воет ветер и шуршат колёса по мокрому асфальту.
— Галина, — тихо, но очень чётко произнёс Виктор Иванович. — Это правда? Ты взяла ключи?
Она всхлипнула, прижала платок к лицу.
— Витя, ну что ты… Я же… для Артёмки. Его же убьют!
— Ответь на вопрос. Ты взяла ключи от Дашиной машины без её разрешения?
— Ну… взяла… — она прошептала. — Но я же думала…
— Ты думала, — перебил он её, и в его голосе впервые зазвучала ярость, глухая, копившаяся годами. — Ты думала, что можешь распоряжаться чужим имуществом? Что у тебя есть право воровать? У своей же невестки?
— Это не воровство! — выкрикнула она, и слёзы мгновенно высохли. — Это семья! Мы же все друг другу помогаем! А она… она жадная! Сидит на своих деньгах, как собака на сене! У неё магазин, подработки, а бедному Артёмке нечем долги заплатить! Она могла бы помочь, но нет! Гордая! Вот я и решила… машина всё равно новая, дорогая, за неё хорошие деньги дадут, а она потом ещё заработает… Они молодые…
— Молчать! — рявкнул Виктор Иванович, ударив ладонью по столу. Посуда звякнула. — Ты что, совсем с катушек съехала? Это угон автомобиля! Это тюрьма, Галина! Ты это понимаешь? И не для Артёма, а для тебя! Ты — соучастница!
— Пап… — начал Максим.
— И ты тоже! — отец повернулся к нему. — Ты, сын, знал? Догадывался?
Максим молчал, и этот молчаливый кивок был красноречивее любых слов.
— Боже мой… — старик провёл рукой по лицу. — Что же вы творите… Все. Заявление, Дарья, ты заберёшь. Сейчас же. Мы всё уладим.
— Нет, — сказала я спокойно. — Не заберу.
— Как это «нет»? — Галина Петровна вскочила, её лицо исказила гримаса ненависти. — Да кто ты такая, чтобы меня сажать? Чужая кровь! Мы тебя в дом приняли, а ты…
— Вы меня приняли, чтобы был новый источник финансирования для вашего дегенеративного сына, — холодно отрезала я. Всё, терпение лопнуло. Все эти годы унижений, эти взгляды, эти просьбы, прикрытые ласковыми словечками. — И когда я перестала быть удобным банкоматом, вы решили просто украсть. Так чего вы теперь удивляетесь? Ждали благодарности?
— Я тебя прокляну! — завопила она, теряя последние остатки самообладания. — Кровь твою на порог нашего дома принесли! Максим, скажи ей! Заставь её!
Но Максим молчал. Он смотрел на отца, на мать, на меня, и в его глазах было пусто. Бездонная, чёрная пустота человека, который оказался между молотом и наковальней и не знает, куда бежать.
— Дарья, — снова заговорил Виктор Иванович, и его голос стал глухим, усталым. — Я понимаю твою злость. Ты абсолютно права. Но… давай решим это по-семейному. Заявление заберёшь. Гале… Галина принесёт тебе публичные извинения. При Максиме и при мне. Артёма мы от себя отселим, он съедет, найдёт работу в другом городе. Галя даст слово больше никогда не вмешиваться в ваши с Максимом финансовые дела. И… я выплачу тебе компенсацию. Какую скажешь.
— Мне не нужны ваши деньги, Виктор Иванович, — сказала я. — И публичные извинения — это для галочки. Я хочу одного: чтобы это больше никогда не повторилось. Чтобы ваша семья наконец-то поняла, что я — не ваша собственность. И моё — это моё. А если не поймёт… — я посмотрела прямо на Галину Петровну, — то следующее заявление я забирать не буду. И свидетелем буду выступать лично. И про GPS, и про разборку расскажу очень подробно. Вам понятно?
Она смотрела на меня, и я видела, как в её глазах борьба: бешеная злоба и леденящий, животный страх перед тюрьмой, перед скандалом, перед тем, что её благополучная, прилизанная картина мира рухнет. Страх победил. Она опустила глаза, кивнула, едва заметно.
— Понятно, — прошипела она.
— Хорошо, — сказала я. — Тогда завтра, в это же время, здесь. Вы приносите извинения. Я слушаю. И после этого… после этого я поеду в отделение. И попробую заявление забрать. Но никаких гарантий, что его примут к отзыву, я дать не могу. Дело уже заведено. Будет зависеть от участкового.
— Он примет, — мрачно сказал Виктор Иванович. — Я поговорю. У меня там… знакомый есть.
Он встал, тяжело, постаревший на десять лет за один вечер.
— Пойдём, Галя.
Она позволила себя одеть, как маленькую, беспомощную девочку. На пороге обернулась, посмотрела на Максима.
— Сынок…
Но он не посмотрел на неё. Он смотрел в окно, на падающий снег. Они ушли. В квартире повисла тишина, густая, давящая. Я села на стул, чувствуя, как дрожь наконец-то начинает отпускать. Всё тело ныло, будто после драки.
— Что теперь? — тихо спросил Максим, не поворачиваясь.
— А что, Макс? — я закрыла глаза. — Теперь — жить. Если получится. Если ты ещё хочешь… со мной.
Он ничего не ответил. Просто стоял у окна, спиной ко мне, одинокий и чужой в нашем общем доме. Снег за окном кружил всё гуще, затягивая город в белую, немую пелену. Конца которой не было видно.
Извинения были короткими и безжизненными, как отписка. Галина Петровна, стоя посреди нашей гостиной, бледная, с подтёками туши под глазами, выдавила из себя скороговоркой: «Дарья, прости, что взяла ключи без спроса. Больше не повторится». Виктор Иванович молча кивал, его лицо было каменной маской. Максим сидел на краю дивана, сжав кулаки, и смотрел в пол. В воздухе висело не раскаяние, а унижение. И злоба. Злоба, которую я почти что физически ощущала кожей.
— Хорошо, — сказала я ровно. — Я поеду в отделение.
Участковый, лысеющий мужчина лет пятидесяти с усталыми глазами, выслушал меня, покрутил в руках мой паспорт.
— Семейные разборки, значит, — вздохнул он. — Ну, раз решили мирно… Пишите заявление об отказе от претензий. Объяснительную. — Он протянул мне лист бумаги. — Только имейте в виду, гражданочка: если они ещё раз — не поможет. И заявление новое приму, и это вот — в дело подошьют. Как отягчающее. Поняли?
— Поняла, — кивнула я, выводя ровные строчки. Рука не дрожала.
На улице меня ждал Максим в своей старой «Ладе». Молча сел за руль, молча тронулись. Проехали квартал.
— Ну и? — спросил он, не глядя на меня.
— Всё. Дело прекратили за примирением сторон.
— Рада?
Я посмотрела на его профиль, на плотно сжатые губы, на нервный тик у глаза.
— Нет, Максим. Не рада. Я… опустошена. И мне страшно.
— Чего? — он искоса глянул на меня. — Тебе же всё по твоему хотелке сделали. Мать унизили, брата из города выперли, отец в долги влез, чтобы твою «моральную компенсацию» выплатить, хотя ты и отказывалась…
— Я не хотела никого унижать! — голос мой сорвался. — Я хотела, чтобы меня перестали грабить! В чём разница не понятна? Я должна была позволить им продать мою машину и улыбаться? Сказать «спасибо, что хоть не всю квартиру вынесли»?
— Не драматизируй. Не продали бы. Я бы не дал.
— Ты уже дал! Ты дал им ключ, Максим! Ты открыл дверь и позволил им войти в нашу жизнь и тащить из неё всё, что плохо лежит! Ты всё время даёшь! Ты — донор для этой семейной вампирской пирушки! А я что? Я — холодильник, который должен быть всегда полон? Так не бывает!
Он резко притормозил у обочины, чуть не спровоцировав аварию сзади. Кто-то просигналил, прокричал что-то невнятное. Максим не обратил внимания.
— А как бывает, а? По-твоему? От всех отвернуться? Мать в тюрьму посадить? Брата на съедение бандитам отдать? Это по-твоему правильно?
— По-моему правильно — отвечать за свои поступки! — закричала я, не в силах сдержаться. — Артёму тридцать пять! Он взрослый мужик! Пусть сам отвечает за свои долги! А твоя мать — она взрослая женщина, она должна понимать, что воровство — это плохо! Почему я должна быть крайней? Почему это МНЕ приходится быть стервой, которая всех поставила на место? Почему не ТЫ семь лет назад сказал бы им: «Хватит. Не лезьте к моей жене за деньгами»? Почему?
Он молчал, смотря прямо перед собой на мокрый асфальт. Дождь со снегом зашлёпал по лобовому стеклу.
— Потому что я не могу, — наконец прошептал он. — Они же… они же мои.
— А я твоя? — спросила я тихо, уже без злости. С пустотой внутри. — Или я так… временная прописка в твоей жизни? Пока удобно.
Он резко повернулся ко мне, и в его глазах было что-то дикое, почти паническое.
— Ты знаешь, что ты для меня! Ты же всё знаешь!
— Я ничего не знаю, Максим. Я думала, знаю. А оказалось, что в критической ситуации ты выбираешь их. Их благополучие. Их спокойствие. Даже если оно построено на воровстве и обмане. Даже если ценой этого становится наше доверие. Наш дом. Мы.
— Я не выбирал! Меня поставили перед фактом!
— И ты смирился! Ты даже не позвонил мне, не сказал: «Даша, мама что-то затевает с ключами, будь осторожна». Нет. Ты сделал вид, что не заметил. Чтобы не ругаться с мамой. Чтобы не быть плохим сыном. А плохим мужем — не страшно?
Он не ответил. Просто завёл машину и снова тронулся в поток. Всю дорогу до дома мы не сказали ни слова.
Началась странная, выморочная жизнь. Максим ходил, как сомнамбула, отбывал смены, возвращался, молча ел, молча смотрел телевизор. Мы спали, повернувшись спиной друг к другу, и между нами вырастала стена — незримая, но плотная, из льда и невысказанных обид. Галина Петровна не звонила. Виктор Иванович разок позвонил Максиму, поговорил о чём-то бытовом, голос у него был усталый. Про Артёма слух прошёл, что он таки укатил в соседнюю область, на вахту, на лесоповал. Долги, говорят, не все вернул, но бандиты вроде отстали — Виктор Иванович что-то там замёл, продав, как я потом узнала, свой гараж.
А я жила в состоянии перманентной тревоги. Каждый скрип в подъезде заставлял вздрагивать. Я проверяла, закрыта ли дверь на все замки. Ключи от машины теперь прятала в сейф, маленький, который купила на следующий же день после истории с разборкой. Я не могла расслабиться. Мне снились кошмары, в которых Галина Петровна снова и снова крадёт у меня что-то: то документы, то ноутбук, то просто открывает дверь и впускает в дом незнакомых, жадных людей.
Через две недели случилось то, чего я, в общем-то, ожидала. Но ожидание не смягчило удар.
Максим пришёл с работы раньше обычного. Лицо у него было странное, сосредоточенное, решительное. Он сел напротив меня, пока я закручивала банку с зимним салатом.
— Даша. Надо поговорить.
— Говори.
— Мама… мама заболела. У неё давление за двести, чуть инсульт не хватил. В больницу забрали.
Я перестала крутить банку. Посмотрела на него.
— И?
— И… ей плохо. Очень. Врач говорит, на нервной почве. После всего этого… — он махнул рукой, имея в виду нашу войну. — Она не ест, не спит. Рыдает всё время. Говорит, что ты её ненавидишь, что ты никогда не простишь, и от этого у неё всё внутри переворачивается.
— А у меня что, от того, что она воровала у меня, всё внутри цветёт и пахнет? — спросила я, удивляясь собственному спокойствию.
— Даша, не будь циничной. Она же старый человек. Ей тяжело. Она не понимает всех этих твоих современных штук с границами и собственностью. Для неё семья — это всё общее.
— Для неё семья — это всё её. И то, что у меня, — это тоже потенциально её. Для Артёма. Я всё поняла, Максим. Чего ты хочешь-то?
Он глубоко вдохнул, взял мою руку. Я не отдернула, но и не ответила на пожатие.
— Я хочу… я хочу, чтобы ты поехала к ней. В больницу. Поговорила. Простила её. Хоть на словах. Чтобы она успокоилась. Иначе… иначе она не выкарабкается. Отец тоже сдал совсем. Я боюсь за них.
Я смотрела на его пальцы, сжимающие мои. Сильные, рабочие пальцы. Которые могли починить что угодно, кроме нашей разваливающейся жизни.
— Ты просишь меня прийти к человеку, который пытался меня обокрасть, и сказать, что я его прощаю? Чтобы ему стало легче?
— Не «ему», Дарья! Маме! Моей матери!
— Которая пыталась меня обокрасть! — я наконец вырвала руку. — Ты слышишь сам себя? Ты просишь меня пожертвовать своими чувствами, своей правдой, ради спокойствия женщины, которая не видит за мной человека? Ты считаешь это нормальным?
— Я считаю, что иногда надо уступать! — он вскочил, начал мерить комнату. — Надо быть выше! Простить и забыть! Она же извинилась!
— Она ничего не поняла! Она извинилась, потому что испугалась тюрьмы! Если бы не полиция, она бы сейчас с чистой совестью считала бы деньги от продажи моей машины и называла бы меня дурой, которая «сама виновата, что ключи на виду лежали». Она не раскаивается, Максим! Она болеет от обиды! От того, что её план провалился, и её ещё заставили извиняться! И ты… ты требуешь, чтобы я пришла и утешила её? Сказала: «Всё в порядке, Галина Петровна, можете и дальше пытаться меня обокрасть, я всё прощу»?
— Никто больше не будет тебя обкрадывать! Я гарантирую! Отец гарантирует! Но ей нужно душевное спокойствие сейчас! Ей шестьдесят пять, чёрт побери! У неё может случиться инсульт!
— А у меня, — сказала я, медленно поднимаясь, — у меня может случиться нервный срыв. От того, что мой муж снова и снова требует от меня пожертвовать собой ради благополучия его семьи, которая относится ко мне как к вещи. Вещи, которая должна приносить пользу. Или хотя бы не мешать.
— Ты не вещь! Ты просто бездушная! У тебя сердца нет! — выкрикнул он, и сразу смолк, испугавшись собственных слов.
Тишина. Гулкая, как в склепе. За окном уже стемнело. В комнате было тихо, только тикали часы на кухне.
— Всё, — сказала я тихо. — Всё, Максим. Я больше не могу. Я не вынесу ещё одного такого разговора. Ещё одной просьбы «уступить», «понять», «простить». Я ухожу.
Он замер.
— Что?
— Я ухожу. Пока — в другую комнату. А завтра… завтра начну искать варианты. Съеду. Или ты. Не важно. Нам нужно расстаться.
— Из-за этого? Из-за того, что я прошу тебя навестить больную мать? Ты с ума сошла?
— Из-за того, что ты до сих пор не понял, что случилось! — закричала я, и слёзы, наконец, хлынули, горячие, горькие, обжигающие. — Из-за того, что твоя мать для тебя важнее правды! Важнее моего чувства безопасности в собственном доме! Важнее нашего брака! Я семь лет пыталась достучаться до тебя, объяснить, что это ненормально — выпрашивать у жены деньги для брата-неудачника! Что это ненормально — позволять матери относиться ко мне как к кошельку! А ты всё «мама, мама, мама»! Ну так будь с ней! Живи с ней! Я устала быть третьей лишней в ваших родственных играх! Устала!
Я повернулась и побежала в спальню, захлопнула дверь. Упала на кровать, заткнув рот кулаком, чтобы не завыть. Снаружи он стучал, звал, потом стих. Я слышала, как он ходит по квартире, как звонит кому-то, говорит приглушённо, взволнованно. Потом наступила тишина.
Ночью я вышла попить воды. Он спал на диване в гостиной, съёжившись калачиком, без одеяла. Лицо у спящего было детское, испуганное. Мне вдруг дико захотелось подойти, укрыть его, прижать к себе, сказать, что всё наладится. Но я не сделала этого. Потому что не верила, что наладится. Потому что понимала: если я сейчас уступлю, снова, в который раз, то это будет навсегда. Я навсегда останусь в этой роли — терпеливой, удобной, прощающей. До следующего раза. А следующий раз обязательно будет. Потому что их система — выжимать из меня всё, что можно, — не изменилась. Изменились только методы. От прямых просьб перешли к манипуляциям здоровьем, к шантажу чувствами. И Максим, мой муж, был частью этой системы. Её главным проводником в мою жизнь.
Утром он уже был на кухне, варил кофе. Глаза красные, лицо осунувшееся.
— Я поговорил с отцом, — сказал он, не глядя на меня. — Сказал, что ты не придёшь. Что ты… что мы на грани.
— И что?
— Он сказал… что маме лучше. Что давление упало. Что, видимо, кризис миновал. — Он горько усмехнулся. — Удобно, да? Как только я перестал тебя уговаривать — ей сразу лучше стало.
Я молча налила себе кофе.
— Даша… — он подошёл ко мне, взял за плечи. Руки его дрожали. — Я не хочу тебя терять. Правда. Я… я, кажется, начинаю понимать. Как тебе было страшно. Как тебя… предали. И мама, и я. Я предал тебя своим молчанием. Своим невмешательством. Я думал, что сохраняю мир. А на самом деле… я позволил им вести против тебя войну. И встал на их сторону.
Я смотрела на него, не веря своим ушам. Впервые за семь лет он сказал что-то подобное.
— Ты… не шутишь?
— Мне не до шуток. Отец вчера… он мне много чего сказал. Что он устал. Что он сорок лет жил с женщиной, которая видит мир только через призму своего материнства. И ради этого материнства готова на всё. Даже на преступление. Что он всегда закрывал на это глаза, потому что проще. А теперь… теперь он боится, что останется один. Со скандальной, больной старухой и вечным чувством вины. И что я иду по его стопам. Что я повторяю его ошибку. Только он хоть зарабатывал, содержал. А я… я что? Я просил у тебя денег для брата. Я позволял матери выпрашивать. Я… я был тряпкой. И почти стал соучастником кражи.
Он сел, спрятал лицо в ладонях.
— Боже, какой же я был слепой идиот.
Я подошла, осторожно положила руку на его стриженую голову. Он вздрогнул.
— Да, — тихо сказала я. — Был. Но, кажется, прозреваешь.
Он поднял на меня глаза. В них стояли слёзы. Настоящие, мужские, тяжёлые.
— Я не знаю, как это исправить. Скажи. Что мне делать?
— Для начала, — сказала я, садясь напротив, — позвони в больницу. Узнай реальное состояние твоей матери. Без драмы. Потом позвони отцу. Скажи, что мы… что мы пытаемся разобраться. Но что это будет долго. И что первым шагом будет то, что ты больше никогда, ни при каких обстоятельствах, не будешь передавать мне просьбы о деньгах, помощи, одолжениях для твоей семьи. Никогда. Если им что-то нужно от меня — пусть звонят мне сами. И принимают мой ответ, любой. Ты выходишь из этого посредничества. Ты больше не курьер между мной и их аппетитами. Ты — мой муж. Или… или ты не мой муж. Тогда нам и разбираться не в чем.
Он смотрел на меня долго, внимательно. Потом медленно кивнул.
— Хорошо. Я выхожу.
— И второе. Мы с тобой идём к психологу. К семейному. Потому что я одна уже не справлюсь с этим доверием. Его нужно будет выстраивать заново. Кирпичик за кирпичиком. И если ты хочешь этого… ты должен быть готов работать. Не над моим прощением твоей матери. А над нашими отношениями. Над тем, чтобы мы с тобой снова стали «мы», а не «я и твоя семья».
Он взял мою руку, прижал её к своему лбу. Горячо, сильно.
— Я готов. Клянусь. Я буду делать всё. Всё, что скажешь.
— Тогда начинай, — я высвободила руку. — С телефонного звонка.
Он звонил из спальни. Я сидела на кухне, пила холодный кофе и слушала обрывки фраз. Голос его был твёрдым, без привычных заискивающих ноток.
— Да, пап… Нет, не придёт… Не просите больше об этом… Нет, это не жестокость. Это правила… Да, я понимаю… Нет, не передам… Если хотите, звоните ей сами… Да, именно так… Что? Нет. Ни копейки. Он взрослый… Я тоже так считаю… Ладно. Держитесь.
Он вышел, сел напротив. Выглядел опустошённым, но каким-то… очищенным.
— Всё. Сказал. Отец молчал долго. Потом сказал: «Понял. Молодец, сынок. Наверное, давно надо было». И бросил трубку.
— А как мама?
— Мама, по словам отца, в стабильном состоянии. Давление в норме. Выписывают послезавтра. Врач сказал, что это был гипертонический криз на фоне стресса. Но не инсульт.
Я кивнула. Ничего не сказала. Не стала ни радоваться, ни огорчаться. Это были его чувства. Его мама. Его ответственность. Моя ответственность заканчивалась там, где начиналось моё личное пространство. И он, наконец, это, кажется, принял.
Это было полгода назад. Мы до сих пор ходим к психологу. Раз в неделю. Иногда ссоримся. Иногда плачем на этих сеансах. Иногда молчим всю дорогу домой. Но мы идём. Максим больше ни разу не передал ни одной просьбы от своей семьи. Разок звонила Галина Петровна — попросить рецепт моего фирменного печенья, которое она когда-то любила. Голос у неё был ровный, вежливый, почти чужой. Я дала рецепт. Больше она не звонила.
Артём пропал. Говорят, женился на какой-то женщине с того лесоповала. Живёт. Виктор Иванович изредка звонит Максиму, говорят о ремонте в родительской квартире, о даче. Без истерик. Без просьб.
А мы… мы учимся заново. Учимся быть просто мужем и женой, без этого вечного, давящего груза его семейного долга. Иногда ночью я просыпаюсь от того, что он меня держит во сне, очень крепко, и шепчет: «Никому не отдам. Никому». И я знаю, что это правда. Потому что он выбрал. Наконец-то выбрал. Не без боли, не без жертв, не без моей готовности уйти навсегда. Но выбрал.
И машина моя стоит во дворе, целая, с чипованными ключами и новой, очень громкой сигнализацией. На всякий случай. Потому что доверие — штука хрупкая. Его одним подвигом не вернёшь. Его нужно зарабатывать каждый день. Тихими вечерами, честными разговорами, чашкой кофе, поданной вовремя, и пониманием, что вот этот человек рядом — твой. И больше ничей. Особенно ничей из тех, кто считает, что имеет право на твою жизнь по праву крови.
А снег за окном снова идёт. Ноябрьский, мокрый, настырный. Но он когда-нибудь растает. Обязательно растает.