Мы привыкли измерять успех квадратными метрами в пределах Садового кольца, а любовь — суммой перевода на карту Сбербанка. Но иногда жизнь швыряет тебя лицом в крапиву у покосившегося забора, чтобы ты вспомнил: корни — это не то, что лечат у стоматолога, а то, без чего ты — перекати-поле, пусть и в дорогом пальто.
***
Кофе был дрянной, капсульный, со вкусом жженой резины и моего утреннего раздражения. Я смотрел на жену, Иру, которая с хирургической точностью намазывала рикотту на безглютеновый хлебец, и думал о том, что мы стали похожи на манекенов из витрины ЦУМа. Красивые, дорогие и совершенно пустые внутри.
Телефон завибрировал на столешнице из искусственного камня, как припадочный жук. «Батя».
Я сбросил. В третий раз за утро.
— Костя, ну возьми ты уже, — Ира даже не подняла глаз от тарелки. — Вдруг что случилось? Ему семьдесят пять, не забыл?
— Не забыл. И именно поэтому не беру. Сейчас начнется: крыша течет, забор упал, куры не несутся. Ир, у меня сдача объекта в «Сити», мне некогда слушать про кур.
— Ты циник, Костя.
— Я реалист. Я ему предлагал переехать? Предлагал. Квартиру в Химках давал? Давал. Он уперся рогом в свою развалюху в Заречье. «Тут мать помирала, тут и я лягу». Ну и пусть лежит, господи прости.
В кухню ввалился Артем, мой пятнадцатилетний сын, похожий на сонного воробья в наушниках размером с голову.
— Пап, там дед звонил мне вчера. Странный какой-то.
— Что хотел? — я напрягся. Отец никогда не звонил внуку напрямую.
— Да ничего. Спрашивал, какой сегодня день. Я говорю — вторник. А он молчит. Потом говорит: «А, ну да. Вторник». И трубку положил.
Меня кольнуло. Не в сердце — там давно броня из московского цинизма, а где-то под ложечкой. Я посмотрел на календарь. 20 октября. Вторник. Обычный серый день, когда небо над Москвой похоже на грязную половую тряпку.
Ира вдруг замерла с ножом в руке. Медленно подняла на меня взгляд. В ее глазах, обычно холодно-спокойных, плескался ужас.
— Костя... Двадцатое октября.
— Ну?
— У них же сегодня было бы пятьдесят лет. Золотая свадьба.
Меня обдало жаром. Мама умерла три года назад, но отец... Отец жил датами. Он помнил день, когда они познакомились, день, когда он впервые поцеловал её у колодца, день, когда купили первый телевизор.
— Черт, — я вскочил, опрокинув стул. — Черт, черт, черт!
— Собирайся, — Ира уже скидывала шелковый халат. — Артем, в школу не идешь. Мы едем в Заречье.
— Вы сдурели? — взвыл Артем. — У меня контрольная по алгeбре!
— Плевать на алгебру! — рявкнула Ира так, что мы оба присели. — У деда юбилей, а мы... мы свиньи, Костя. Натуральные свиньи в «Бриони».
Мы выехали через час. Я гнал свой внедорожник по трассе «Дон», нарушая все мыслимые скоростные режимы, а в голове крутилась одна фраза отца, сказанная на похоронах матери: «Костька, ты живи, как знаешь, только память не променяй на гроши».
Кажется, я променял. И даже сдачу не взял.
***
Асфальт кончился через триста километров, как и мое терпение. Началась та самая русская дорога, которая не направление, а испытание веры. Машина подпрыгивала на ухабах, Ира молча смотрела в окно на пролетающие мимо скелеты берез, Артем демонстративно страдал на заднем сиденье.
— Долго еще? — ныл он каждые полчаса. — У меня интернет не ловит. Это вообще законно — жить без 4G?
— Дед так всю жизнь живет, — огрызнулся я.
— Поэтому он такой дикий?
— Рот закрой, — тихо сказала Ира. — Твой дед — не дикий. Он... настоящий. В отличие от нас.
Мы остановились у придорожного кафе с гордым названием «Уют». Пахло жареным луком, соляркой и безнадегой. Я вышел покурить, хотя бросил пять лет назад. Руки дрожали.
Ира подошла, обняла меня сзади. От нее пахло дорогими духами, и этот запах здесь, среди грязи и фур, казался кощунственным.
— Кость, а если он... ну... того? — шепнула она.
— Типун тебе на язык. Что «того»?
— Ну, решит, что он никому не нужен. Ты же знаешь эти стариковские закидоны. Ушел в себя, вернусь не скоро.
— Батя кремень. Его ломом не перешибешь.
Я врал. Я знал, что любой кремень можно расколоть, если бить в одну точку годами. Точкой было мое равнодушие.
Мы снова сели в машину. Последние пятьдесят километров до Заречья я ехал в полной тишине. Даже Артем вынул наушники. Лес вокруг стоял стеной — черный, мокрый, осенний. Ветки хлестали по лобовому стеклу, как костлявые пальцы нищих.
— Пап, а почему ты никогда не рассказываешь про свое детство? — вдруг спросил Артем.
— А что рассказывать? Грязь, навоз, школа за пять километров. Романтика, блин.
— Но ты же туда возвращаешься.
— Я еду исполнить долг.
— Долг — это когда кредит платишь, — философски заметил сын. — А к родителям ездят по любви.
Меня передернуло. Умный вырос, гаденыш. Весь в мать.
Заречье встретило нас лаем собак и дымом из труб. Деревня вымирала. Из ста домов жилых осталось дай бог двадцать. Остальные стояли с заколоченными окнами, глядя на мир слепыми глазницами.
Дом отца был последним на улице, у самого оврага. Я затормозил у ворот. Краска на них облупилась окончательно, калитка висела на одной петле. В окнах было темно.
— Приехали, — выдохнул я. — Ну, с богом.
***
Я толкнул калитку. Она жалобно скрипнула, словно вскрикнула от боли. Двор зарос бурьяном по пояс. Раньше здесь цвели мальвы — мамина гордость. Теперь торчали только сухие палки, похожие на копья мертвого войска.
На крыльце сидел соседский кот, одноухий бандит Васька. Увидев нас, он спрыгнул и растворился в темноте.
— Отец! — крикнул я, поднимаясь по ступеням. Доска под ногой прогнила и хрустнула. — Бать, ты дома?
Тишина. Только ветер гудел в печной трубе.
Дверь была не заперта. В деревне не запирали — красть было нечего, кроме икон и самогона, а иконы у всех свои, самогон тем более. Я вошел в сени. Пахнуло застарелым табаком, сушеными травами и тем непередаваемым запахом старости, который въедается в стены намертво.
В горнице горела одна тусклая лампочка. Отец сидел за столом. Перед ним стояла бутылка водки — «Столичная», два граненых стакана и фотография мамы в черной рамке. На фото она смеялась, молодая, в ситцевом платье в горошек.
Отец не обернулся. Он сидел прямой, как палка, в парадном пиджаке с орденскими планками. Седые волосы аккуратно зачесаны назад.
— Бать... — я замер на пороге. Ира и Артем жались за моей спиной.
Отец медленно повернул голову. Глаза у него были сухие и страшные. Пустые.
— А, москвичи пожаловали, — голос был скрипучий, как несмазанная телега. — Чего приперлись? Наследство делить? Рано. Я еще дышу.
— Папа, перестань, — Ира шагнула вперед, пытаясь улыбнуться. — Мы поздравить приехали. С датой.
— С датой? — отец хмыкнул и налил водки в оба стакана. — С какой датой, дочка? Нету никакой даты. Валя померла. А я вот... задержался.
— Дед, привет, — пискнул Артем.
Отец посмотрел на внука долгим, тяжелым взглядом.
— Вырос. Штаны с дырками, в ушах бананы. Мужик.
— Это мода такая, дед.
— Мода... — отец залпом выпил один стакан, потом второй. Не чокаясь. — У нас мода была одна — человеком оставаться. А вы...
Он резко встал, пошатнулся. Я бросился поддержать, но он оттолкнул меня с неожиданной силой.
— Не трожь! Руки у тебя... чистые слишком. Не пачкай об старика.
— Батя, ты пьян, — жестко сказал я. — Давай спать. Завтра поговорим.
— Спать? — он рассмеялся, и от этого смеха у меня мурашки пошли по спине. — Я, Костя, три ночи не сплю. Жду, когда она придет. Обещала ведь, что на золотую свадьбу пельменей налепит. А её всё нет. Может, ты её видел по дороге?
Мы с Ирой переглянулись. Дело было плохо.
***
Ночевать пришлось в моей бывшей комнате. Здесь ничего не изменилось за двадцать пять лет. Те же вымпелы на стене, те же книги — Жюль Верн, Дюма, потертые тома советской энциклопедии. Диван был узким и жестким, пружины впивались в бока.
Ира долго ворочалась, потом села.
— Костя, тут невозможно дышать. Пыль вековая. Завтра же начинаю уборку.
— Не трогай ничего. Он взбесится.
— Пусть бесится! Он живет в хлеву! Ты видел холодильник? Там мышь повесилась! Банка огурцов и кусок сала, пожелтевший и твердый, как бивень мамонта. . Как он питается?
— Как все тут. Картошка, хлеб.
— Это не жизнь, Костя. Это медленное самоубийство. Мы должны его забрать.
— Он не поедет.
В стену постучали. Глухо, требовательно.
— Спите уже! — донесся голос отца. — Шепчутся, как мыши в подполье.
Я вышел на кухню воды попить. Отец сидел на крыльце, курил самокрутку. Огонек тлел красным глазом в темноте. Я сел рядом на холодные ступени.
— Бать, прости, что не звонил. Работа, закрутился.
— Да знаю я твою работу, — он сплюнул. — Дома строишь для богатеев. А свой отчий дом сгнить оставил.
— Я же деньги присылал! На ремонт крыши, на газ! Где они?
— Деньги... — он усмехнулся. — Бумажки твои я соседке отдал, Нюрке. У нее внучка болеет, операция нужна была.
— Ты... что?! — я подскочил. — Я тебе сто тысяч перевел! На крышу!
— А мне крыша не течет. Мне совесть течет, Костя. Нюрка одна троих тянет, а я что? Мне много надо? Гроб сосновый да место на погосте рядом с матерью.
— Ты сумасшедший, — выдохнул я. — Ты просто старый упрямый сумасшедший.
— Может и так. Зато не иуда.
Он затушил окурок о подошву кирзового сапога.
— Ты вот что, архитектор. Завтра полезешь на чердак. Там балка треснула. Посмотришь. Если чинить — чини сам. Нанимать никого не дам. Не можешь сам — проваливай в свою Москву.
Это был вызов. Он знал, что я тяжелее мышки от компьютера в руках десять лет не держал.
— Хорошо. Полезу.
— Вот и добро. А теперь иди. Не мешай мне с матерью разговаривать.
Я ушел, чувствуя себя побитым псом.
***
Утро выдалось хмурым. Ира, засучив рукава дорогого свитера, драила полы, ругаясь сквозь зубы. Артем, лишенный интернета, был припахан таскать воду из колодца. Вид у него был такой, словно его отправили на каторгу.
Я полез на чердак. Лестница шаталась, пахло мышами и старыми газетами. Луч света бил из слухового окна, высвечивая в пыли миллионы танцующих частиц.
Балка действительно треснула. Лопнула вдоль, обнажив желтое нутро древесины. Дом оседал. Он умирал вместе с хозяином.
Я начал разгребать завалы хлама, чтобы подобраться к опоре. Старые чемоданы, связки журналов «Огонек», сломанные лыжи. В углу стоял сундук, обитый жестью. Я никогда его раньше не видел.
Любопытство пересилило. Я откинул тяжелую крышку.
Внутри лежали не вещи. Внутри лежала моя жизнь. Детские рисунки, корявые, на желтой бумаге. Мои школьные дневники с двойками по поведению. Письма, которые я писал из армии — короткие, глупые. И пачки денег. Те самые, которые я присылал.
Аккуратно перевязанные резинками. Пятитысячные купюры.
— Не Нюрке он их отдал, — прошептал я. — Врал. Всё врал.
Сзади скрипнула половица.
— Нашел? — голос отца звучал глухо.
— Зачем? — я повернулся к нему, держа в руке пачку денег. — Зачем ты врал? Зачем ты живешь в нищете, когда тут... тут на новый дом хватит!
— А мне не нужен новый, — отец подошел, забрал деньги и небрежно бросил их обратно в сундук. — Это, Костя, твое наследство. Я ж не вечный. Думал, помру — найдешь, машину себе новую купишь. Или что там у вас сейчас покупают.
— Ты идиот, папа, — у меня перехватило горло. — Я богатый человек. Мне не нужны твои накопления. Мне нужно, чтобы ты жил по-человечески!
— По-человечески — это когда душа на месте. А моя душа здесь, в этих стенах. В каждой трещине. Мать вот эту занавеску шила. Я этот стол рубанком строгал, когда ты еще пешком под стол ходил. Продать это? Обменять на комфорт?
Он сел на сундук, сгорбился. Сразу стал маленьким и старым.
— Я, сынок, ведь почему злился... Я думал, ты приехал дом продавать. Уговаривать меня в богадельню сдать.
— Никогда, — я сел рядом, обнял его за худые плечи. От пиджака пахло нафталином и одиночеством. — Никогда, слышишь?
***
К вечеру погода испортилась. Небо почернело, налетел ветер такой силы, что старые яблони в саду заскрипели, как мачты корабля.
— Начинается, — сказал отец, глядя в окно. — Покровские ветра. Крышу бы не сорвало.
Мы сидели за столом. Ира, к моему удивлению, приготовила ужин из того, что нашла — картошка с салом и квашеная капуста. Артем уплетал за обе щеки, забыв про свои бургеры.
Вдруг грохнуло так, что зазвенела посуда. Свет мигнул и погас.
— Шифер сорвало! — крикнул отец. — Над сенями!
Мы выскочили на крыльцо. Ливень стоял стеной. Ветер рвал куски старого шифера с крыши, вода хлестала прямо в сени, заливая полы.
— Лестницу! — заорал я, перекрывая шум ветра. — Артем, тащи фонарь! Батя, гвозди и молоток!
— Я с тобой! — отец уже натягивал дождевик.
— Нет! Сиди дома! Сердце!
— К черту сердце! Это мой дом!
Мы полезли втроем. Я, Артем и отец. Ира держала лестницу внизу, ее дорогая укладка превратилась в мокрую паклю, тушь потекла, но она стояла насмерть, вцепившись в перекладины.
На крыше был ад. Скользко, темно, ветер пытался сбросить нас вниз. Мы орали друг на друга, матерились. Артем, мой тепличный мальчик, подавал мне листы железа, которые отец вытащил из сарая. Руки у сына были в ссадинах, но он не ныл.
— Держи! — орал отец, прижимая лист телом. — Бей, Костя! Бей!
Я колотил молотком, попадая то по гвоздям, то по пальцам. Кровь смешивалась с дождем. Мы были мокрые насквозь, грязные, злые, но мы были... вместе. Впервые за двадцать лет мы были одной командой.
Когда последний гвоздь был вбит, мы сползли вниз, в сени. Упали прямо на мокрый пол, тяжело дыша.
Отец посмотрел на меня, потом на Артема. И вдруг рассмеялся. Хрипло, закашливаясь.
— Ну что, москвичи? Не растаяли?
— Не дождешься, — выдохнул Артем, вытирая грязь с лица рукавом. — Дед, а у тебя есть еще та настойка? На кедровых орехах?
— Артем! — возмутилась Ира, но тут же махнула рукой. — А ладно. Наливай, Петр Ильич. Всем наливай.
Мы пили мутную самогонку при свете свечи, закусывали черным хлебом с луком, и вкуснее я ничего в жизни не ел.
***
Уезжали мы через два дня. Крыша была залатана, забор подперт новыми кольями, холодильник забит продуктами, которые Ира привезла из райцентра.
Отец стоял у ворот, опираясь на новую палку, которую вырезал ему Артем.
— Ну, бывайте, — он старался говорить сухо, но губы у него дрожали. — Не забывайте старика.
— На Новый год приедем, — твердо сказал я. — И не спорь. Баню топить будем.
— Артем, — дед поманил внука пальцем. — На вот, держи.
Он протянул ему свои командирские часы. Потертые, с треснувшим стеклом.
— Это мне маршал Гречко руку жал, когда вручал. Носи. Время, внучок, оно дорого стоит. Не теряй его.
Артем, который еще три дня назад закатил бы глаза, молча надел часы на руку. Снял свой «Apple Watch» и сунул в карман.
— Спасибо, дед. Я сберегу.
Мы сели в машину. Мотор заурчал, разрывая тишину. Я посмотрел в зеркало заднего вида. Отец стоял, маленький, одинокий на фоне огромного черного леса и покосившегося дома. Он поднял руку и перекрестил нас.
— Кость, — тихо сказала Ира. — Давай продадим нашу дачу в Подмосковье. Ну её к черту. И купим дом здесь. Рядом.
— Ты серьезно? Ты же ненавидишь комаров и удобства на улице.
— Комаров потравлю, удобства построишь. Ты же архитектор, в конце концов. Или только небоскребы умеешь лепить?
— Умею, — улыбнулся я. — Я всё умею.
Я выжал газ. Дорога домой казалась короче. Телефон звякнул — пришло сообщение от заказчика. «Где проект? Сроки горят!»
Я набрал ответ: «Горят не сроки. Горит жизнь. Проект будет в понедельник. А сейчас я занят. Я возвращаюсь к корням».
И выключил телефон.
А вы смогли бы бросить комфортную жизнь ради того, чтобы починить крышу в доме, где прошло ваше детство, или считаете, что прошлое должно оставаться в прошлом?
P.S. Спасибо, что дочитали до конца! Важно отметить: эта история — полностью художественное произведение. Все персонажи и сюжетные линии вымышлены, а любые совпадения случайны.
«Если вам понравилось — подпишитесь. Впереди ещё больше неожиданных историй.»