Жила-была Аня. Ей было за сорок, но внутри неё всё так же пело и радовалось миру, как в шестнадцать. Она не сверяла свою жизнь со списками «что должно быть у женщины в 20, 30 или 40+». Она не задумывалась о том, что солидно, а что нет, и делала в своей жизни только то, что её радует.
Она носила кофточки с рюшами, которые находила в винтажных лавочках. Повязывала в волосы атласный бант, если ей хотелось праздника. И её любимым аксессуаром были серёжки. Они были недорогие, из пластика, в виде крошечных клубничек.
Однажды, в один далеко не прекрасный день, она сидела на скамейке у детской площадки, ждала, пока племянник наиграется в песочнице. На ней была та самая розовая кофта и, конечно, серёжки. Сегодня это были капельки с радужным переливом. Она пила кофе и улыбалась.
К ней подошла женщина. Лет, на вид, столько же, но одетая в безупречный, строгий комплект. Это была знакомая мамочка из соседнего подъезда.
«Аня, привет. Я давно хотела тебе сказать, как друг… — начала она, садясь рядышком. — Пора бы уже и остепениться. В образе».
Аня насторожилась.
«Ну посмотри на себя, — женщина обвела её взглядом. — Бантики, розовое… Эти детские серёжки. В нашем возрасте это уже… несолидно. Нельзя. Смотришься как девочка-подросток, а ведь ты — взрослая женщина. Это неправильно».
Она говорила уверенно, как будто зачитывала вслух невидимый, но всем известный устав. Устав о том, что «взрослая женщина должна»: должна одеваться строго, должна носить «дорогое, но скромное», должна думать о мнении окружающих. Что после определённой даты в паспорте розовый цвет и радость от бантиков подлежат изъятию и замене на что-то «достойное».
«Посмотри на меня: никакого лишнего. Так и надо. Чтобы уважали», — подвела она итог.
Аня слушала, и внутри у неё что-то сломалось. Смущение. Стыд. Ощущение, что её поймали на чём-то запрещённом. Она шла домой, и слова женщины гудели в ушах навязчивым припевом: «Нельзя. Нельзя. Нельзя».
«А что, если она права? — думала Аня. — Что если все эти годы я была неправа? Надо быть как все. Надо соответствовать».
Назавтра она надела коричневый свитер под горло, колючий и бесформенный. Спрятала волосы. Серёжки убрала в шкатулку. В зеркале стояла усталая, серая женщина. «Правильная», — подумала Аня безрадостно.
И началась жизнь по уставу, который она сама себе не писала. Утро начиналось не с выбора заколки, а с тяжёлого вздоха. Она стала замечать, как скукоживается её осанка, как тускнеет взгляд. Зеркало показывало не «солидную даму», а женщину, которая выглядит старше своих лет, измотанную и безрадостную. Её «соответствие» высасывало из неё жизнь.
И вот, в одно утро, глядя на это потухшее отражение, Аню осенило. Её пронзил ясный, жёсткий вопрос:
А ГДЕ ЭТО ПОДПИСАНО?
Где тот документ, в котором чёрным по белому прописано, что в её возрасте «нельзя»? Кто эти таинственные «все», на которых нужно равняться? Кто, какая комиссия вынесла вердикт, что радость от розового цвета имеет срок годности?
Ей вдруг стало смешно и горько. Всю жизнь нам внушают, что мы «должны». Должны соответствовать возрасту, статусу, ожиданиям соседей и случайных прохожих. Но если поискать — нет никакого закона. Ни одного официального предписания. Есть только страх. Страх быть не такой, быть осмеянной, быть «неправильной». И этот страх так легко продать под видом заботы.
«Я никому ничего не должна, — тихо, но чётко сказала она своему отражению. — Никаких документов нет. Есть только я и моя единственная жизнь».
Она сняла колючий свитер. Открыла шкатулку. Достала самые первые, самые дурацкие серёжки — большие, в виде ананасов. Надела их. Надела розовую кофту с рюшами. Влепила себе в волосы бант.
В зеркале на неё смотрела Аня. Та самая. Та, которую пытались закопать под грудой чужих «должна» и «нельзя». Она дышала полной грудью. Плечи сами собой расправились.
Она вышла на улицу. Пусть говорят. Пусть показывают пальцем. Её уши украшали два жёлтых ананаса, символ её личного, ни на кого не похожего тропического рая. Она шла, гордо неся своё право на радость. Право, которое не надо ни у кого выпрашивать. Оно было её с самого начала. Просто надо было перестать слушать тех, кто пытается выдать свой страх за всеобщий закон.