Зина выскочила из посёлка так, будто за спиной уже горит дом, хотя никакого огня не было. Было хуже. Было то, что не объяснишь ни пожаром, ни дракой, ни пьянкой. Вроде бы всё то же лето, та же пыль на дороге, те же собаки у ворот, те же заборы из серого штакетника. Но в воздухе стоял резкий запах пороха, и время стало рваным в такт стуку сердца.
Она не успела взять ничего. Только подхватила сына, ещё тёплого от сна, пахнущего молоком и домашним одеялом. Он был в тягость ей, хотя весил смешные килограммы. Тяжёлый не телом, а тем, что это он, её живой, единственный, которому нельзя дать ни закричать громко, ни упасть с ним, ни простыть, ни вдохнуть этот едкий воздух на улице.
В ограде она зацепилась ногой за проволоку, рванула, проволока скрипнула, тонко протянула, как струна. Зина замерла на полсекунды, прижала ребёнка к груди сильнее, так что у него щека сплюснулась о её кофту, и он недовольно заёрзал. Она шепнула ему в ухо. Тихо маленький. Тише. Не реви.
С улицы донёсся хлопок выстрела. Не салют, не петарда. Настоящий выстрел, короткий, плотный. И почти сразу второй, будто кто-то, не торопясь, проверил, что первый был не напрасный. Контрольный, чтобы добить.
Где-то ближе к центру деревни завыл мужик. Не крикнул, не ругнулся, а именно завыл, протяжно, как на похоронах, от горя утраты. И этот вой оборвался так резко, что сомнений не было его тоже застрелили.
Зина не думала тогда ни про милицию, ни про связь, ни про то, как это вообще возможно. Она думала про одно. Туда идти нельзя. В доме вернутся тоже нельзя. На улице ходить , опять таки - нельзя. Значит бежать, туда, где не видно. Туда, где «Нива» не пролезет. Туда, где человек чаща тайги.
Она рванула между дворами, огибая чужие сараи, вжимаясь плечом в заборы, чтобы не быть на открытом месте. Под ногами хрустела сухая щепа. Где-то валялась ржавая детская машинка без колёс. Она её видела краем глаза и почему-то запомнила.
На перекрёстке, у магазина, уже было пусто. Дверь магазина стояла нараспашку, на крыльце валялась перевёрнутая пластиковая корзина, и по доскам рассыпались пачки соли. Белые, синие, как будто кто-то специально рассыпал их. Зина поняла, что люди бежали, хватали что попало, падали, толкались. Но сейчас никого не было. Только лунный свет, пыль и звенящая тишина между выстрелами в далеке.
Её окликнули из-за калитки, хрипло, на вдохе.
— Зина! Зин, сюда, быстро!
Она увидела Нинку Костылёву. Та была без растрёпана как после сна, волосы липли к вискам, глаза круглые, перепуганные. Нинка держала на руках девчонку лет пяти, та не плакала, только смотрела куда-то мимо.
— Ты чего в лес? — Нинка шагнула ближе, и сразу видно было, что ноги у неё подкашиваются. — Ты слышала? Они… они по домам ходят. Они у Рябовых были. Слышала?
Зина не ответила сразу. Ребёнок у неё на руках заворочался сильнее, уткнулся носом в её ключицу, чихнул и тихо заныл, собираясь расплакаться. Зина зажала его рот ладонью.
— Слышала, — выдохнула она. — Ты что ранена? Муж твой где?
Нинка дернулась, губы у неё дрогнули.
— Не знаю. Он к отцу побежал. Я… я думала, они в магазин зайдут, а они… — она сглотнула и, кажется, сама услышала, что у неё в голосе начинается истерика. — Это же наши. Это же охотники. Они вчера ещё у клуба сидели, выпивали мирно, все вместе.
Зина поймала себя на том, что тоже думает про «наши», и от этой мысли стало холодно в животе. Не от страха даже, а от того, что мир перестал быть предсказуемым. Если «наши» заходят в дом и стреляют в людей, то дальше уже нет никаких правил и надо бежать! Только бежать!
— Нина, — сказала Зина тихо, строго, как говорят ребёнку, чтобы он не лез к плите. — В лес бежим. Вон туда, по старой просеке. Не по дороге у фермы. Держись за мной. Поняла?
Нинка смотрела на неё, как на чужую.
— Да ты что! Я мужа не брошу я за ним пойду!
— Я туда же. Только с другого конца. Мне через огороды.
Нинка мотнула головой. Её девчонка вдруг шевельнулась и прошептала, очень тихо, будто сама себя услышала и испугалась.
— Мама… они деда убили?
Нинка резко прижала ребёнка к себе, так что девчонка хрюкнула носом уже начиная рыдать.
— Молчи, слышишь. Молчи.
В этот момент на другом конце улицы взревел мотор. «Нива» Степана приближалась узнаваемо: грубо, ровно, как трактор, с металлическим дребезгом где-то снизу. Зина даже представила, как она подпрыгивает на колее, как водитель держит руль одной рукой, а второй держит ружьё, положив его через опущенное стекло окна.
Нинка отшатнулась назад к калитке.
— Господи… — выдохнула она.
Зина уже не смотрела, кто там едет. Ей хватило звука. Она развернулась и побежала, прижимая сына так, чтобы его голова была закрыта её плечом.
Дальше всё стало короткими кусками. Пять шагов по пыли. Поворот между сараями. Запах навоза. Стук собственного сердца в ушах. Где-то стукнули ворота, кто-то захлопнул их изнутри. Женский визг, сразу оборванный. И потом голос мужика, громкий, чужой, злобный.
— Открывай, говорю! Открывай, сука!
Зина на секунду подумала, что если она сейчас остановится и повернёт туда, она сможет сделать хоть что-то. Но она знала, что не сможет. У неё на руках ребёнок. Она не героиня. Она мать. И это не трусость, это простой расчёт. Если собой еще можно было рискнуть, то сыном – никогда!
Она проскользнула через огород Петровых, где картофельные грядки стояли ровными рядами, а межа была притоптана. Земля была сухая, пыльная, ноги спотыкались, и Зина боялась упасть. Она боялась не боли, не ушиба, а того, что ребёнок ударится головой и закричит.
У самой окраины она увидела старика Тимофея. Он стоял возле своего забора, будто вышел посмотреть, что за шум, в руках у него были вилы. Обычные вилы, не оружие даже. Руки дрожали, но он держал вилы уверенно.
— Зина! — позвал он. — Куда ты? Куда?
Зина подбежала ближе на пару шагов, не вплотную, чтобы не задерживаться.
— В тайгу, — сказала она. — Тимофей Палыч, уходите тоже. Они людей стреляют.
Старик моргнул, будто не понял.
— Кто они?
— Те, что с охоты вернулись. На «Ниве».
Старик побледнел.
— Да ты что… Пашка? Сивый? Они что ли?
Зина не стала отвечать. Любое имя делало это ещё страшнее. Потому что имя значит, что у этого есть лицо, семья, голос, привычки. А значит, это не «оно». Это человек. И это не укладывалось в уме, потому что тот кто устроил такое теперь для нее человеком являтся не может.
— Уходите, — повторила она. — Сейчас.
Старик открыл рот, будто хотел что-то сказать, но в этот момент снова хлопнул выстрел, уже ближе. Старик дёрнулся, как от пощёчины.
— Идите, — прохрипел он. — Идите, Зин. Я старый все равно не уйду.
Она пошла. Не побежала уже, потому что впереди начинался край леса, а там нужен был другой шаг: осторожный, чтобы не разодрать лицо в кровь и не выколоть себе глаза о ветки. Она соскользнула в траву, в крапиву по пояс, обожгла икры, но даже не вскрикнула.
Тайга приняла её сразу. С дороги был свет и пыль, а тут воздух стал тяжелее, влажнее. Сосны стояли близко, стволы тянулись вверх, а внизу было темнее, прохладней. Земля мягче, подстилка из иголок пружинила. Запах смолы смешался с запахом сырости и болотца где-то неподалёку.
Сын на руках начал уставать. Он уже не просто шевелился, он пытался повернуть голову, увидеть, где они идут. Руки у него были сильные, пальцы хватали её за ворот, за волосы, за пуговицы. Иногда он тянулся к её лицу, и Зина боялась, что он вцепится в губу или опять начнет кусать ее.
— Тише, родной, — шептала она. — Потерпи. Сейчас.
Она понимала, что «сейчас» может длиться часами.
За спиной, оттуда, где оставался посёлок, ещё слышались звуки. Мотор то приближался, то уходил, будто «Нива» кружила по улицам, выбирала дома. Иногда слышался лай. Иногда короткие крики. Иногда ничего, и от этого было ещё хуже, потому что в паузах мозг дорисовывал самое страшное.
Прошёл примерно час, как она шла вглубь. Она не могла точно сказать, сколько. В лесу время меряется иначе: по тому, как устали руки, как мокрая стала спина, как сердце перестало подскакивать от каждого хруста. Но руки уже горели. Плечи ломило. Сын становился тяжелее каждую минуту. Он пару раз пытался заплакать, но больше получалось сопение, как у простуженного котёнка, и Зина каждый раз ловила этот звук на подходе, прижимала его ладонью к себе, качала на ходу.
Она шла не по тропе, а так, как ходят те, кто знает лес с детства. Между кочками, обходя бурелом, выбирая места, где меньше сухих веток под ногами. Иногда она видела на земле следы: старые, размазанные, от сапог или от копыт. Иногда попадались обрывки верёвки, кусок синей изоленты на ветке, метка, которую оставляют мужики, когда идут за грибами и не хотят заблудиться. Зина на секунду ловила облегчение от каждой такой мелочи. Значит, тут люди ходили. Значит, отсюда можно выйти к другой стороне, к старой дороге, к зимнику, к реке.
Но вместе с этим приходила другая мысль. Если тут ходили люди, значит, сюда может прийти и тот, кто ищет их.
Где-то справа, в глубине, резко каркнула ворона. Потом вторая. И лес как будто прислушался.
Зина остановилась у толстого ствола, прислонилась спиной, осторожно спустила сына чуть ниже на руки, чтобы дать отдых плечам. Ноги у неё дрожали, но она стояла. Стояла и слушала.
Слева журчала тонкая струйка воды. Ручей или сток. Это было хорошо: вода сбивает след, вода даёт звук, вода даёт ориентир. Но ручей ещё и тянет к себе людей. К воде идут все.
Сын вдруг потянулся рукой к её лицу и ткнул пальцем в щёку. Глаза у него были сонные, но он не спал. Он чувствовал, что мать домой его понесет не скоро. Чувствовал напряжение.
— Всё нормально, — прошептала она и сама себе не поверила. — Мы сейчас чуть посидим и дальше пойдем.
Она сунула руку в карман, нашла мятую тряпочку, которой дома вытирала ему рот, и дала сыну, чтобы он держал, чтобы занять руки. Он ухватился и начал теребить ткань, сосать край. Это было спасением. Занятый ребёнок всегда тише.
Сзади снова донёсся звук мотора, но уже глуше, дальше. И в этом слове «дальше» была странная надежда. Может, они не пойдут в тайгу. Может, им хватит посёлка. Может, они просто… нет, не «просто». Тут ничего простого нет. Они искали именно ее..имено ее и ее ребенка..
В голове всплывали лица охотников. Обычные мужики, с потрескавшимися ладонями от работы, с крепким запахом табака, с грубым смехом и перегаром. Они могли ругаться, могли подраться, могли напиться. Но зайти в дом и стрелять в женщину, в старика, в ребёнка… это было не про них. Это было про новую охоту, кровавую…
*******************
В избе у Степана сидели тесно, плечо к плечу. Печь давно прогорела, но от кирпича ещё тянуло теплом. На столе стояла мутная бутыль самогона, миска с солёными огурцами, горбушки чёрного хлеба, сало на газетке, лук с зелёными перьями. Лампа под абажуром давала жёлтый круг света.
Они вернулись с охоты ещё днём, устали, отмылись в бане, бросили ружья в угол и разбрелись. А к ночи снова встретились поговорить и выпить. Каждого скорее тянуло, чтобы не сидеть в своей избе, слушая, как за окнами шуршит лес, и думать о своём и том что случилось.
Степан был уже пьян. Рядом сел Сивый, жилистый, с жёсткой щетиной, вечно прищуренный. Пашка наливал по стопкам, старательно, не проливая, будто это не пьянка, а церемония. Четвёртый, Гриня, всё время тёр ладонь о ладонь, как будто в предвкушении чего-то.
— Ну что, — сказал Степан, поставил стопку и посмотрел на остальных. — За удачу.
— За удачу, — буркнул Сивый и опрокинул.
Самогон шёл тяжело. Горло обжигало, во рту сразу становилось сухо, и хотелось заесть огурцом, чтобы вернуть себе ощущение реальности.
За окном в темноте хлопнуло что-то, то ли калитка у соседей, то ли ветер тронул доску на ставне. Пашка машинально повернул голову, но ничего не увидел, только отражение лампы в стекле.
— А где Серёга? — спросил он, ставя стопку обратно. — Чего он сегодня не с нами? Он же обещал.
Сивый усмехнулся.
— Он у нас теперь городской. Ему тайга мала.
— Не болтай херню, — Степан сказал спокойно, но так, что Сивый сразу притих. — Серёга не трепач. Что-то у него случилось, там, в чаще.
Будто в ответ на эти слова, в сенях скрипнуло. Сначала тихо, потом шаги. Дверь открылась, и в проёме появился Серёга. Мокрый от пота, уставший с дороги, глаза блестят, на плечах куртка, в руке пакет, из магазина. Он замер на секунду, будто проверял, кто здесь, и только потом вошёл.
— Ну, — протянул Пашка. — Явился. Мы уж думали, ты не придёшь.
Сивый приподнял подбородок.
— Чего не поехал с нами, а? Нос воротишь?
Серёга поставил пакет на лавку, не снимая куртки. В комнате пахнуло городом, дешевым пластиком, табаком, ещё чем-то аптечным.
— Ездил в город, — сказал он и посмотрел на Степана. — Дело было.
— Какое ещё дело, — Пашка хмыкнул. — За шмотками что ли?
Серёга не улыбнулся. Он залез в пакет и достал бутылку. Не как их самогон в стекле из-под компота, а заводскую, с этикеткой. Затем вторую. И третью. На этикетке было слово, которое здесь почти никто не причитал без ошибок.
Степан чуть прищурился.
— Это что.
— Зелье, — сказал Серёга и произнёс слово так, будто оно у него на языке давно вертелось. — Абсент. Но не простой, я егопо дедовскому рецепту достоял, добавил туда чуть-чуть белладонны.
Сивый поднял брови.
— Абсент. Слышал. Это ж который зелёный, и башку срывает?
Пашка наклонился ближе, будто хотел прочитать.
— Ты где это взял.
— В городе, где же, — Серёга снял куртку и наконец сел. — Мужик один держит лавку. Сказал, штука редкая. Я и взял. Для интереса.
— Для интереса, — повторил Степан. Он не ругался, но в голосе появилось недоверие. — Ты что, Серёга, ребёнок.
Серёга пожал плечами.
— Мы не дети. Да и почему бы не попробовать, ночь то длинная.
Сивый уже тянулся рукой.
— Ну раз зелье, тогда разливай. Чего смотреть.
Серёга достал из пакета маленькую стеклянную банку, в ней лежали кубики сахара. И тонкую ложечку с прорезями, странную, непривычную.
Пашка присвистнул.
— Ого. Прям как в кино… Обряд штоле?
Степан молча наблюдал, как Серёга наливает по чуть-чуть в стопки. Жидкость была зеленоватая даже в ламповом свете. Серёга положил на каждую стопку ложечку, на ложечку сахар, капнул водой из кружки. Сахар начал таять, тонкими нитками стекать в зелёное.
Запах пошёл резкий. Травы, спирт, что-то горькое, как аптечная настойка.
— Ну и ну, — сказал Пашка, и в этом «ну и ну» было и любопытство, и тревога.
— Давайте, — Серёга поднял свою стопку. — За охоту.
— За охоту, — повторили остальные.
Первый глоток ударил сразу, как крепкая горечь. Не самогон. Не водка. Во рту стало так, будто язык обожгло полынью. Глаза сами собой сузились, в груди возникло неприятное тепло.
Сивый крякнул.
— Вот дрянь.
Пашка попытался засмеяться, но смех вышел короткий, неровный.
— Как будто всю аптеку выпил.
Серёга смотрел на них внимательно, словно ждал реакции не на вкус, а на другое. Степан поставил стопку и не торопился. Он умел держать паузу, и в этой паузе каждый слышал свои мысли слишком ясно.
Минут через десять в избе стало странно. Не так, как после самогона, когда просто тяжелеют руки и хочется лечь. Тут было иначе. Лампа будто стала ярче, абажур словно приблизился. У Пашки появилось ощущение, что стены дышат... Он моргнул, посмотрел на печь, и ему показалось, что на кирпичах двигаются тени, хотя огня там не было.
Сивый наклонился, поднял огурец, и вдруг застыл с ним в пальцах.
— Вы слышали.
— Что, — резко спросил Степан.
Сивый не ответил сразу. Он прислушивался, и на лбу у него выступили мелкие капли пота.
— Будто кто-то… снаружи… бегает.
Тишина в избе стала плотной. Они все слушали. Снаружи действительно было движение. Не ветер. Не ветка по стене. А быстрые шаги по двору, тяжёлые, неровные, как будто кто-то большой лапами скребет.
Пашка поднялся, сам не понял зачем, и сделал шаг к окну. Стекло было тёмным. С отражением лампы. Он видел свою бледную пьяную морду и за спиной Степана, сидящего прямо.
И вдруг по самому краю окна, по той полосе, где темнота и свет встречаются, мелькнуло нечто. Не человек. Слишком низко. Слишком быстро. Слишком длинные руки и слишком длинная тень.
Пашка отшатнулся так, что стул скрипнул.
— Там кто-то был.
Серёга тихо сказал, как будто себе.
— Вот оно.
— Что значит вот оно, — Сивый повернулся к нему. — Ты чего.
Степан встал. Без суеты. Он прошёл к углу, где стояли ружья, взял своё. Проверил, привычно, как делал сотни раз. Движения у него были спокойные, а глаза уже не были сонными.
— Не орать, — сказал он. — Свет не гасить. Пашка, стой тут. Сивый, за мной.
— Стёпа! — выдохнул Серёга. — Не надо…
Степан посмотрел на него коротко.
— Надо, еще как надо!
Он вышел в сенцы, дверь за ним тихо закрылась. В избе осталось трое.
Пашка снова подошёл к окну. Он пытался разглядеть двор, но тьма съедала всё. Только знакомые пятна. Сарай. Кучи дров. Забор. И вдруг, у соседнего двора, возле ворот, возник силуэт.
Сначала Пашка решил, что это человек стоит, согнувшись. Потом он увидел, что силуэт слишком широкий в плечах. И голова у него как будто не человеческая. Будто морда. С клыками и тяжёлым мохнатым лбом.
Сивый рядом прошептал:
— Видишь хоть что-то?
Пашка не мог ответить. У него пересохло во рту.
Снаружи хлопнул выстрел. Резко, близко. В избе дрогнули стёкла. Потом тишина.
Ещё секунда, и Степан влетел обратно, захлопнул дверь, упёрся спиной, как будто держал её телом от чего-то страшного.
— Во дворе монстры! — сказал он. Голос у него был ровный, но глаза бешеные, свет лампы отражался в зрачках. — У соседей стоит тварь. Я стрелял. Она упала.
Пашка выдохнул, как будто из него выдавили воздух.
— Оно… здохло?
Степан кивнул.
— Упала. Лежит. Но слышу, дальше ещё твари есть!
Сивый уже держал своё ружьё, руки у него дрожали.
— Да что это за хрень.
И тут по улице, где-то совсем рядом, раздался визг, не человеческий, а как будто звериный, короткий, злой. Ему ответил другой, дальше.
Пашка выглянул в окно снова и увидел, как по дороге несётся силуэт. Потом второй. Потом третий. Они двигались слишком легко, будто на пружинах. Они перескакивали через канаву, цеплялись руками за забор и перелетали, как большие кошки.
— Сука… — выдохнул Сивый.
Степан резко повернулся к Серёге.
— Ты чего нам привёз, Серёга.
Серёга сидел, вцепившись пальцами в край лавки, и смотрел на них так, будто они стали чужими.
— Я не знаю, — прошептал он. — Мне сказали, будет весело…
— Весело, — повторил Пашка и вдруг понял, что смеётся. Не потому что смешно, а потому что мозг пытается защититься. Смех вышел страшный, рваный.
Степан сжал ружьё.
— В машину, — сказал он. — Сейчас же! В «Ниву». Фары включим. Будем ездить и стрелять. Не подпустим к домам этих тварей!
— Степан, — Сивый сглотнул. — Ты понял, что говоришь. Мы людей перепугаем.
— Перепугаем, — Степан посмотрел на него, и в этом взгляде было главное. — Но если это правда, они сожрут полдеревни. И если это нам не мерещится, значит, нам надо держаться вместе, а не сидеть в избе, как в ловушке.
Пашка кивнул. Он уже не отличал, где страх, а где иллюзия. Он видел только эти силуэты, эти морды у ворот, эти тени по заборам. Они были слишком настоящими.
Они выбежали во двор. Ночь ударила холодком. Трава мокрая. Земля под ногами мягкая. Луна висела низко, и её свет делал всё жутким.
У соседнего двора действительно лежало что-то. Степан направил фонарь. В круг света попала собака. Большая дворняга, знакомая, она жила у соседей. Она лежала на боку, язык высунут, глаза стеклянные. На шерсти темнело пятно.
Пашка остановился, будто его ударили.
— Это… Жулька…. Это же собака соседа….
Сивый медленно повернул голову к Степану.
— Ты в неё стрелял.
Степан стоял, и у него на лице вдруг проступило что-то очень человеческое. Не злость. Не страх. Понимание.
— Я видел морду, — тихо сказал он. — Я видел морду монстра!
Серёга сглотнул, и ему стало плохо. Он шагнул назад, упёрся в стену.
— Это не морда, — прошептал он. — Это… это голова собачья...
И в этот момент по улице снова пробежали тени. И теперь Пашка видел уже не собак, не людей. Он видел оборотней. Он видел, как они выскакивают из дворов, как ломают калитки, как рвутся к свету. И это было настолько убедительно, что тело само делало своё.
Степан рванул к «Ниве», дернул дверь, завёл с первого раза, будто машина тоже поняла, что сейчас не время капризничать. Фары ударили по улице, вырезали из ночи кусок дороги, заборы, столбы, пыль.
— Садись, — бросил Степан. — Быстро.
Они втиснулись. Сивый на пассажирское, Пашка назад, Серёга рядом, белый как мел.
Машина сорвалась с места. Колёса зашуршали по гравию. В свете фар на дороге мелькнула тень, и Пашка поднял ружьё, не думая.
— Не стреляй, — рявкнул Степан. — Пока не поймёшь, что это.
— Да я вижу, — задыхаясь сказал Пашка. — Я вижу их.
И он действительно видел. Он видел их так отчётливо, как будто они были из плоти. Они метались вдоль заборов, прятались за столбами, выскакивали на свет и исчезали. Он слышал их дыхание. Он слышал скрежет когтей по доскам. Он слышал, как кто-то воет за огородами.
Степан вёл машину по улице, как по охотничьей тропе, медленно, но уверенно. Он оглядывался, высовывал голову в окно, ружьё держал наготове.
— Вот, — сказал Сивый и ткнул пальцем вперёд. — У Козловых. Вон стоит воет, это точно не собака, давайте стрелять!.
В свете фар у ворот действительно стояла фигура. Высокая, сгорбленная. И на секунду Пашка увидел не зверя, а человека. Человека в телогрейке. Потом морда снова налезла на лицо, как маска.
Степан нажал на тормоз, машина клюнула носом.
— Надо убить! — прошептал он. — Надо убить! Это надо убить!
Сивый уже вскинул ружьё.
*************
В лесу они догнали их. Зина шла вдоль ручья, по воде, чтобы сбить след, уже почти не чувствуя рук. Сын уткнулся ей в шею, сонный, с горячим лбом, пальцы мнут тряпочку. Она остановилась на секунду, чтобы перевести дыхание, и в этот момент из темноты вышел человек.
Сначала она увидела силуэт. Потом, лицо за ним, бледное в лунном просвете, потное, чужое.
Степан.
Он держал ружьё обеими руками, локти чуть согнуты. Рядом, в полушаге, стоял Сивый. У Сивого глаза были расширены, будто он смотрел на костёр, который вот-вот вспыхнет. У него тоже было ружьё, и ствол дрожал, выдавая то, что он не уверен, что видит перед собой человека или монстра.
С третьей стороны, ближе к кустам, маячил Пашка. Не так близко, но достаточно, чтобы перекрыть отход. Он не целился, он держал ружьё низко, но губы у него были белые от напряжения.
Зина замерла. Она не делала резких движений. Только сильнее прижала сына и шагнула назад, чтобы за спиной была сосна.
— Не надо, — сказала она шёпотом. — Не стреляй. У меня ребёнок.
Степан не опустил ружьё.
— Назови меня, сказал он. Скажи как в деревне зовут. И кто ты такая.
— Зина я, сказала она. Зина Устинова. Из третьего дома от магазина. У меня муж в городе на вахте. Ты сам мне зимой лампочку в сенях менял.
Сивый дёрнулся, будто эти слова его ударили.
— Все так скажут, прошипел он. Любой скажет. Докажи что ты человек.
Зина сглотнула. Губы у неё дрожали.
— Как я докажу, сказала она. Я стою. Я не бегу. Я с сыном. Посмотри на него.
Пашка шагнул ближе. Он прищурился, будто пытался собрать картинку. В лунном свете и в их воспалённой голове всё было ломким.
— Они умеют морочить, сказал он. Серёга говорил в дом Ивановых тоже детьми прикинлусь... Они умеют подкинуть образ слезливый, чтобы ты дрогнул.
— Серёга ваш дурак, выдохнула Зина. Вы пьяные. Вы в деревне людей поубивали. Вы теперь сюда пришли и хотите меня убит, остановитесь!
Степан вздрогнул от этих слов, будто она назвала то, от чего он пытался отгородиться.
— Мы не людей, сказал он. Мы тварей убили.
Зина подняла голову. Она смотрела прямо на него.
— Стёпа. Ты же видишь меня. Я живая. Я человек. Убери ружьё.
Сивый резко мотнул головой, не сводя с нее ствола.
— А если ты ихняя. Если ты в шкуре человека. Как мы узнаем?
Он говорил и сам слышал, как это звучит, но ему было нужно, чтобы кто-то подтвердил его страх.
Зина сделала вдох. Сын заёрзал и тихо всхлипнул. Она почувствовала, что сейчас он начнёт плакать.
— Послушай, сказала она. Я сейчас повернусь боком. Ты увидишь что у меня руки пустые. Я положу ребёнка на землю и отойду на шаг. Тогда стреляй, если хочешь, в меня. Только сначала подумай. Ты потом жить с этим сможешь?
Степан не ответил. Он смотрел на неё слишком пристально. У него в глазах был тот самый взгляд охотника, когда он уже не различает жалость, а видит только жертву.
Зина медленно начала опускать сына вниз. Очень аккуратно, как кладут хрупкую вещь. Сын захныкал, почувствовав, что его отнимают от тепла. Зина наклонилась к нему, и в этот момент что-то внутри неё сорвалось.
Это было не слово. Не мысль. Не чувство. А как будто вспышка, как короткий удар током.
Она подняла глаза обратно на Степана.
И они увидели.
Зина не менялась внешне. Не выросла шерсть. Не вылезли клыки. Всё было так же. Та же женщина, та же мокрая кофта, волосы прилипли к вискам, ребёнок рядом.
Только глаза.
В белках отразился свет, которого здесь не было. Тёплый, жёлтый. Как от фар. Как от звериного взгляда в ночи. И зрачки сузились, вытянулись, стали тонкими, как у волка.
Сивый первый отшатнулся, будто его ткнули в живот палкой.
— Видел, прохрипел он. Видел.
Пашка судорожно поднял ружьё.
Степан выдохнул, и этот выдох был хуже крика. Он не мог признать, что это привиделось. Потому что тогда рухнет всё, на чём держится его голова.
— Не стреляйте, сказала Зина. — Голос у неё был спокойный. — Я уйду только нестреляй!
Но стволы уже были нацелены.
******
В отделении полиции пахло табаком и дешёвым кофе. Лампа под потолком светила бело и ровно, как в процедурной. Стены серые, стол. На нём лежала папка, пачка протоколов и россыпь фотографий.
Степан сидел на стуле, плечи опущены, руки на коленях. Он выглядел старше, чем был. На ноге у него была повязка, грязноватая марля, бинт неровно закрывал рану.
Следователь напротив был в рубашке с закатанными рукавами. Усталый, злой тем, что ночью выдернули на дежурство, и тем, что ему теперь это разгребать. Рядом стоял второй, помоложе, с ухмылкой, как будто он уже всё понял и теперь только осталось выбить признание
— Значит так, сказал первый, листая бумаги. Вы с товарищами выпили. Абсент. Плюс там что-то было. После этого у вас начались зрительные и слуховые галлюцинации. Вы решили, что жители деревни это оборотни. И пошли по улицам с оружием. Правильно.
Степан молчал. Он смотрел в стол, как будто пытался найти там дырку, чтобы провалиться в нее и мысленно сбежать.
— Дальше, продолжил следователь. В ходе этих ваших, как вы говорите, охот, погибли люди. Дальше погибли ваши же товарищи. Вот вопрос. Зачем вы своих то порешали?
Второй следователь коротко хмыкнул.
— Может они друг друга уже за оборотней приняли. Массовое помешательство дело плохо изученное…
Первый взял фотографию и положил на стол. Глянец шлёпнул по лаку.
На фото было ночное лесное пятно, засвеченное вспышкой. В кадре лежало тело. Криво, будто его тащили. Рядом тёмные следы. И чуть дальше, в стороне, что-то похожее на отпечатки. Но не человеческие.
— Это из леса, — сказал первый. — Узнаёте?
Степан поднял глаза. Посмотрел. Не моргнул.
— Это не я, — сказал он.
Второй следователь усмехнулся шире.
— Ну да. Не ты. Это оборотни. А ты у нас святой. Ты случайно оказался с ружьём и случайно пострелял дружков.
Степан сглотнул, и в горле у него словно застрял ком.
— Там женщина была, — сказал он. — В лесу. С ребёнком. Она не местная… Она не человек. Мы сначала подумали Зинка…Но Зинку в доме потом ваши же нашли… Значит прав Серега оказался, оборотни…
Следователь устало потер переносицу.
Он кивнул на ногу.
— Покажи.
Дежурный, который стоял у двери, подошёл, присел, осторожно поднял край бинта. Марля отошла, и на коже, на икре, было видно. Рана не от ножа. Два ряда проколов, как от зубов. Синюшные края. Будто челюсть сомкнулась и разорвали мясо...
В комнате стало тише. Даже второй перестал ухмыляться на секунду, потому что рана выглядела слишком правдоподобно рассказу Степана.
Первый следователь посмотрел на укус и снова на Степана. Потом медленно поднес фотографию своим глазам.
Второй снова вернул ухмылку, но теперь она была нервная.
— Пожизненное я думаю судья даст. И даже если ты будешь выть на Луну, тебе там никто не поверит.
Степан сидел и смотрел на свою ногу. На следы зубов. И понимал, что это единственное, что у него осталось из правды. Только эта рана. Только вот этот укус, который не вписывался ни в протокол, ни в смешки, ни в их уверенность.
НРАВЯТСЯ МОИ ИСТОРИИ, ПОЛСУШАЙ БЕСПЛАТНО ИХ В МЕЙ ОЗВУЧКЕ.
Я НЕ ТОЛЬКО ПИШУ НО И ОЗВУЧИВАЮ. <<< ЖМИ СЮДА