— Ты отдал мою новую норковую шубу своей маме, потому что ей холодно стоять на остановке в пуховике, а мне сказал, что сдал её в химчистку! Валера, ты решил поиграть в Робин Гуда за мой счет и подарил чужую вещь? — шипела жена, увидев свекровь в своей одежде на семейном фото в соцсетях.
Анна стояла посреди гостиной, сжимая смартфон так, что побелели костяшки пальцев. На экране, в ленте «Одноклассников», красовалась Татьяна Ивановна. Свекровь стояла на фоне заснеженной рябины, широко улыбаясь в объектив, а на её плечах тяжелым, лоснящимся черным золотом лежала шуба. Та самая, которую Анна купила два месяца назад с годовой премии. Та самая, которую она надевала всего три раза «на выход». Та самая, которая, по словам Валерия, сейчас должна была находиться в чистке, потому что он якобы заметил на подоле пятно от реагентов.
Валерий, развалившийся на диване с планшетом, даже не вздрогнул. Он медленно отложил гаджет, потянулся, хрустнув позвонками, и посмотрел на жену взглядом, полным снисходительного спокойствия. В этом взгляде читалось абсолютное отсутствие вины. Так смотрит учитель на нерадивого ученика, который задает глупый вопрос.
— Ань, ну чего ты начинаешь? — лениво протянул он, почесывая щетину. — Какая разница, где висит вещь? В шкафу у нас, в шкафу у мамы или на маме? Главное, что она приносит пользу.
— Пользу? — Анна почувствовала, как внутри закипает ледяная злость. Это было не горячее раздражение, а холодное, расчетливое бешенство. — Валера, это воровство. Ты вынес из дома вещь стоимостью в двести тысяч рублей и отдал её человеку, который к этой покупке не имеет никакого отношения. Ты соврал мне в глаза про химчистку. Ты две недели врал мне, глядя в лицо за ужином.
— Не воровство, а перераспределение ресурсов, — Валерий сел ровнее, принимая позу оскорбленного праведника. — Ты ездишь на машине. От подъезда до офиса, от офиса до фитнеса. У тебя подогрев сидений и климат-контроль. А мать, между прочим, каждый день стоит на остановке по двадцать минут, чтобы доехать до поликлиники или на рынок за творогом. У неё возраст, суставы, давление. Ей нужнее. А у тебя шуба висела мертвым грузом. Пылилась.
Он говорил это так уверенно, словно излагал прописные истины из учебника по этике. В его картине мира поступок выглядел не просто логичным, а единственно верным.
— Если ей холодно, Валера, почему ты, как любящий сын, не пошел и не купил ей шубу? — Анна шагнула ближе, нависая над ним. — Почему ты не взял кредит, не нашел подработку, не разбил свою копилку? Почему ты решил проявить сыновью заботу за мой счет?
Валерий поморщился, словно от зубной боли.
— Опять ты всё сводишь к деньгам. Какая же ты мелочная, Аня. Просто мещанка. «Моё, твоё, купил, не купил». Мы семья или акционерное общество? У нас общий бюджет, общее хозяйство. Имущество жены — это имущество семьи. А моя мама — это часть нашей семьи. Ближайший круг. Или мне надо было письменное разрешение у тебя просить, чтобы родному человеку помочь не замерзнуть насмерть?
— Да, надо было! — рявкнула Анна, теряя самообладание от его непробиваемой наглости. — Потому что это моя личная вещь! Я на неё заработала. Я не просила у тебя ни копейки. И я не давала согласия на то, чтобы Татьяна Ивановна донашивала, а точнее, присваивала мои вещи.
— Она не присвоила, — отмахнулся Валерий, снова беря в руки планшет, всем видом показывая, что разговор окончен. — Она просто поносит этой зимой. Ей тепло, ей приятно. Соседки завидуют, она себя человеком чувствует. А ты? У тебя есть тот синий пуховик, он тоже теплый. Тебе что, жалко? Вот скажи честно, тебе просто жалко тряпку для пожилой женщины?
Анна смотрела на мужа и видела перед собой совершенно незнакомого человека. Этот мужчина, который сейчас рассуждал о гуманизме и щедрости, сам ходил в куртке, купленной Анной, ел продукты, купленные Анной, и жил в квартире, ипотеку за которую на семьдесят процентов закрывала Анна. Его зарплаты менеджера среднего звена хватало на обслуживание его же машины и мелкие расходы, но апломба в нем было, как у нефтяного магната.
— Мне не жалко тряпку, Валера, — сказала она тихо и очень четко. — Мне жалко, что я живу с крысой, которая тащит из дома всё, что плохо лежит.
— Выбирай выражения! — Валерий резко вскочил с дивана, его лицо пошло красными пятнами. — Ты сейчас мою мать оскорбляешь своим жлобством! Крыса — это тот, кто сидит на сундуках с добром, пока другие мерзнут. Я поступил по-мужски. Я принял решение. Мама будет ходить в шубе. Точка. А ты, если такая принципиальная, можешь ходить в чем хочешь. Хоть в горнолыжном костюме, тебе в машине всё равно никто не видит.
— По-мужски? — Анна усмехнулась, и эта усмешка была острее бритвы. — По-мужски — это заработать и подарить. А украсть у жены и подарить маме — это подлость, Валера. Обычная, трусливая подлость.
Она снова посмотрела на экран телефона. Татьяна Ивановна на фото выглядела победительницей. Шуба сидела на ней мешковато — свекровь была крупнее Анны на два размера, — рукава были коротковаты, а пуговицы на груди натянулись так, что мех расходился, обнажая подкладку. Вещь насиловали, растягивали на чужое тело, превращали из элегантного предмета гардероба в бесформенный чехол для обогрева.
— Я хочу свою шубу назад, — сказала Анна. — Сегодня же.
— Ты с ума сошла? — Валерий вытаращил глаза. — Ты хочешь, чтобы я сейчас поехал к матери, сорвал с неё одежду и привез тебе? Чтобы она снова надела своё старое пальто на синтепоне? Ты понимаешь, как это будет выглядеть? Ты хочешь опозорить меня перед родней?
— Меня не волнует, как ты будешь выглядеть перед родней. Ты уже опозорился передо мной, — Анна выключила телефон и сунула его в карман домашних брюк. — У тебя два варианта. Либо ты едешь сам и привозишь мою вещь, объясняя маме всё, что угодно — хоть про химчистку, хоть про инопланетян. Либо я еду сама. И поверь, мой разговор с Татьяной Ивановной тебе не понравится.
— Ты не посмеешь, — прошипел Валерий, делая шаг к ней. — Только тронь мать. У неё сердце. Если ты устроишь скандал из-за шмотки, я тебе этого не прощу. Ты покажешь своё истинное лицо — лицо эгоистичной стервы, которая удавится за копейку.
— Моё лицо мне нравится, — ответила Анна, разворачиваясь к выходу из гостиной. — А вот твоё начинает вызывать рвотный рефлекс. Время пошло, Валера. Ты едешь?
Он остался стоять посреди комнаты, сжав кулаки. В его позе читалось упрямство барана, упершегося в новые ворота. Он был уверен, что Анна блефует. Что она не пойдет на открытый конфликт с пожилой женщиной, что воспитание и нормы приличия удержат её.
— Я никуда не поеду, — бросил он ей в спину. — И тебе не советую. Не позорься.
Анна не ответила. Она молча пошла в спальню, где начала переодеваться в джинсы и свитер. Внутри неё не было ни сомнений, ни жалости. Механизм был запущен. Если муж считает, что её имущество — это общественный фонд помощи его родственникам, значит, пришло время закрыть этот фонд. Принудительно.
Звон ключей, брошенных в сумку, прозвучал в тишине коридора как лязг затвора. Анна застегивала свой старый, проверенный пуховик, стараясь не смотреть в зеркало. Ей было противно видеть там женщину, которая вынуждена ехать на другой конец города, чтобы отвоевывать собственную одежду у родни мужа. Это казалось каким-то сюрреалистичным бредом, дурным сном, от которого никак не удается проснуться.
Валерий стоял в дверном проеме кухни, скрестив руки на груди. Его лицо, еще минуту назад выражавшее праведный гнев «благородного разбойника», теперь исказила тревога. Он понял, что перегнул палку. Анна не кричала, не билась в истерике, не плакала — она действовала. А действующих людей Валерий боялся. С ними его привычные манипуляции — надавить на жалость, пристыдить, перевернуть факты — давали осечку.
— Ты правда поедешь? — спросил он, и голос его предательски дрогнул, потеряв бархатные нотки уверенности. — Ань, ну хватит. Ну давай я тебе денег отдам? Постепенно. С зарплаты буду откладывать по пять тысяч. За два года расплачусь. Зачем мать тревожить?
— За два года? — Анна резко выпрямилась, поправляя шарф. — Валера, ты мне за коммуналку за прошлый месяц еще не отдал свою часть. Какие пять тысяч? Ты живешь в иллюзиях. Я еду не за деньгами. Я еду за уважением к себе, которое ты растоптал и выбросил на помойку вместе с моим доверием.
Она взялась за ручку двери, но Валерий метнулся к ней, преграждая путь. В его глазах плескался страх смешанный с агрессией загнанного зверя.
— Не смей, — прорычал он, нависая над ней. — Если ты сейчас выйдешь за эту дверь, между нами всё кончено. Я не потерплю такого унижения матери. Ты понимаешь, что у неё давление скакнет? Ты убийцей хочешь стать?
— Если у неё скакнет давление, это будет на твоей совести, — холодно ответила Анна, глядя ему прямо в переносицу. — Это ты втянул её в свои грязные игры. Ты украл, ты подарил, ты подставил. Отойди. Или я вызываю полицию и заявляю о краже со взломом. Ключи у тебя есть, так что взлома не было, а вот кража в особо крупном — налицо.
Валерий отшатнулся, словно получил пощечину. Упоминание полиции подействовало как ушат ледяной воды. Он знал, что чеки на шубу именные, оформлены на Анну, и доказать, что это «семейное имущество», в участке будет проблематично. Он молча отошел в сторону, но, как только Анна переступила порог, схватился за телефон.
— Я её предупрежу! — крикнул он вслед, когда двери лифта начали смыкаться. — Она тебе не откроет! Ты поцелуешь замок и уедешь обратно, позорище!
Анна ничего не ответила. Пока лифт полз вниз с шестнадцатого этажа, она закрыла глаза и сделала глубокий вдох. Руки мелко дрожали. Не от страха, а от адреналина и омерзения. Ей казалось, что она испачкалась в чем-то липком и грязном, просто поговорив с собственным мужем. Человек, с которым она делила постель три года, оказался мелочным, завистливым существом, способным на воровство ради дешевого самоутверждения.
Сев в машину, она не сразу завела двигатель. В салоне пахло её духами и кожей — островок стабильности и комфорта, который она создала сама. Валера любил повторять, что она «зажралась», когда Анна купила эту машину. А сам при этом с удовольствием пользовался ею, когда его старенький «Форд» в очередной раз отправлялся в сервис. «Ты сильная, ты справишься, а маме тяжело» — этот лейтмотив звучал в их жизни постоянно, но Анна предпочитала его не замечать, списывая на сыновнюю любовь. Теперь пелена спала.
Дорога до дома свекрови заняла сорок минут. Вечерний город стоял в пробках, снег валил крупными хлопьями, превращая улицы в серую кашу. Анна ехала механически, слушая шум дворников. В голове крутилась одна мысль: как она могла быть такой слепой? Шуба была лишь верхушкой айсберга. Сколько раз пропадали продукты из холодильника, которые потом обнаруживались у Татьяны Ивановны? «Ой, у вас там сыр лежал, плесневел уже, я маме отвез». Сколько раз исчезали деньги из тумбочки? «Взял пару тысяч на бензин, потом положу». Он не просто воровал вещи, он воровал её ресурс, её жизнь, перекачивая всё это в свою «настоящую» семью — к маме.
Подъезжая к хрущевке на окраине, где жила Татьяна Ивановна, Анна увидела знакомые окна на втором этаже. Свет горел. Значит, дома. Она припарковалась прямо в сугроб у подъезда — искать место не было ни сил, ни желания.
У подъезда было темно и скользко. Домофон пискнул, но никто не ответил. Анна набрала номер квартиры снова. Тишина. Валера сдержал слово — предупредил.
— Татьяна Ивановна, я знаю, что вы дома! — громко сказала Анна, глядя в глазок видеокамеры домофона, хотя знала, что у свекрови стоит простая трубка. — Валера вам позвонил. Но это ничего не меняет. Я никуда не уйду.
Тишина в ответ была красноречивее любых слов. Свекровь затаилась, как мышь под веником, надеясь, что невестка померзнет пять минут и уедет восвояси. Анна сжала зубы. Стоять на морозе и орать под окнами она не собиралась.
К счастью, из подъезда вышел грузный мужчина с мусорным ведром. Он придержал дверь, вопросительно глядя на прилично одетую женщину.
— Я к Татьяне Ивановне, из двадцать пятой, — быстро сказала Анна, проскальзывая внутрь. — Сюрприз ей делаю.
Мужчина равнодушно кивнул. В подъезде пахло жареной капустой и кошачьей мочой — неизменный запах, который всегда вызывал у Анны желание задержать дыхание. Она поднялась на второй этаж. Дверь квартиры свекрови, обитая старым дерматином с вылезающим поролоном, выглядела как неприступная крепость.
Анна нажала на звонок. Трель раздалась где-то в глубине квартиры, звонкая и требовательная.
— Татьяна Ивановна, открывайте! — крикнула Анна через дверь. — Я не уеду без своей вещи. Не заставляйте меня стучать ногами и звать соседей. Вам ведь стыдно будет перед Любовь Петровной с третьего этажа, которой вы всегда хвастаетесь «богатой невесткой».
За дверью послышалось шуршание, потом тяжелые шаги. Щелкнул глазок.
— Анечка, уходи, Христа ради, — донесся приглушенный, жалобный голос свекрови. — Валерка звонил, сказал, ты не в себе. Сказал, ты убить меня готова. Зачем ты так, дочка? Я же не знала, что тебе жалко. Он сказал, у тебя их три штуки...
— Открывайте, Татьяна Ивановна, — Анна говорила ровно, стараясь не сорваться на крик. — Валера вам соврал. У меня одна шуба. И он её украл. Если вы сейчас не откроете, я напишу заявление в полицию на вашего сына. И его посадят. Вы этого хотите?
За дверью повисла тяжелая пауза. Слышно было только тяжелое дыхание пожилой женщины. Угроза тюрьмой для сына — это был тот козырь, который бил любую материнскую жадность.
— Господи, да за что ж нам наказание такое... — запричитала свекровь.
Загремели замки. Один, второй, щелкнула цепочка. Дверь медленно, со скрипом отворилась. На пороге стояла Татьяна Ивановна — в старом халате, с растрепанными седыми волосами и испуганными, бегающими глазами. Но даже в этом испуге Анна уловила тень жадной обиды: у неё пришли отбирать то, что она уже считала своим по праву «бедной родственницы».
— Заходи, раз пришла, — буркнула свекровь, отступая в темный коридор. — Только не ори, у меня голова раскалывается. Нашли из-за чего войну устраивать, из-за шкуры дохлого зверя...
Анна переступила порог, чувствуя, как внутри всё сжимается в тугую пружину. На вешалке в прихожей, среди старых курток и платков, сиротливо и чужеродно висела её норковая шуба. Она казалась здесь гостем из другого мира, случайно попавшим в этот музей советского быта.
— Я не орать пришла, — тихо сказала Анна, не разуваясь. — Я пришла забрать своё.
Анна стояла в полутемном коридоре, не сводя глаз со своей шубы. На фоне выцветших обоев и нагромождения старого хлама дорогая вещь выглядела как бриллиант, упавший в грязь. В воздухе висел тяжелый запах нафталина, корвалола и дешевых духов «Красная Москва» — фирменный аромат свекрови, который теперь намертво въелся в мех.
— Ну чего встала? — Татьяна Ивановна поджала губы, скрестив руки на груди. В её позе не было раскаяния, только агрессивная защита. — Бери свою драгоценность и уходи. Нечего тут стоять, сквозняк пускать. Валерка прав был, зажралась ты, Анька. Свекровь родную на мороз готова выгнать ради тряпки.
Анна молча шагнула к вешалке. Она протянула руку и коснулась рукава. Мех был влажным. Видимо, Татьяна Ивановна недавно пришла с улицы и даже не удосужилась встряхнуть шубу, просто повесила её в душном коридоре, зажав между старым драповым пальто и пыльной курткой.
— Вы в ней на рынок ходили? — спросила Анна, снимая шубу с плечиков. — В мокрый снег?
— А куда мне ходить? — огрызнулась свекровь. — На балы? Конечно, на рынок. Картошки купить, лука. Валерка сказал — носи, мама, грейся. А ты приехала и как фашистка: «Отдай, моё!». Тьфу! Стыдоба. Я вот в твои годы последнее бы отдала, если бы знала, что старому человеку холодно.
Анна аккуратно сложила шубу мехом внутрь, стараясь не касаться стен.
— Вы не мерзли, Татьяна Ивановна. У вас есть пуховик, который я вам подарила в прошлом году. Финский, очень теплый. Где он?
Свекровь отвела глаза.
— Да в шкафу висит. Неудобный он. Длинный, в автобусе путается. А шубка — она легкая, статусная. Меня даже продавщица Люська с мясного отдела уважать стала, лучше кусок отрезала. А теперь что? Снова как нищенка пойду?
— Статус, Татьяна Ивановна, это когда вы сами на него заработали. А когда вы носите ворованное — это не статус, это позор, — Анна развернулась к двери. — Передайте сыну привет.
— Погоди! — свекровь вдруг схватила её за рукав пуховика. Хватка у неё была железная. — Ты Валерку не бросай. Он же дурак, он же хотел как лучше. Он меня любит просто. А ты сильная, ты простишь. Куда он без тебя? Он же пропадет.
Анна посмотрела на морщинистую руку, вцепившуюся в её одежду. В этом жесте была вся суть их отношений: цепляться, тянуть соки, паразитировать, прикрываясь любовью и слабостью.
— Отпустите, — тихо сказала Анна. — Он не пропадет. Он к вам вернется. Вы же его таким воспитали. Вот и наслаждайтесь плодами своего воспитания.
Она вырвала руку и вышла на лестничную клетку. Дверь за спиной захлопнулась с такой силой, что с потолка посыпалась штукатурка. Анна спускалась по лестнице, прижимая к себе шубу, как спасенного ребенка. Ей хотелось плакать, но слез не было. Была только пустота и брезгливость.
Обратная дорога заняла больше времени. Снегопад усилился, город встал в глухих пробках. Анна включила подогрев сиденья на максимум, но её всё равно била крупная дрожь. Шуба лежала на соседнем кресле, распространяя по салону удушливый запах чужой старости и жадности. Этот запах теперь казался Анне запахом предательства.
Когда она вошла в квартиру, Валерий сидел на кухне. На столе стояла початая бутылка коньяка. Увидев жену с шубой в руках, он вскочил, опрокинув стул. Лицо его было багровым.
— Ты всё-таки сделала это... — прохрипел он. — Ты съездила и обобрала мать. Ты довольна? Чувствуешь себя победительницей? Наполеон в юбке!
Анна прошла мимо него в гостиную, бросила шубу на кресло. Вещь плюхнулась тяжело, бесформенной черной кучей.
— Я забрала своё, Валера. То, что ты украл. Не путай понятия, — устало сказала она, расстегивая куртку.
— Украл?! — взревел он, влетая следом за ней. — Да как у тебя язык поворачивается! Я взял вещь из общего дома! Я муж! Я имею право решать, что куда девать! А ты повела себя как последняя мелочная торгашка! Мать звонила, плачет! У неё давление двести! Ты хоть понимаешь, что ты натворила?! Ты унизила её! Она только почувствовала себя человеком, а ты приехала и макнула её лицом в грязь!
Он подлетел к креслу и схватил шубу.
— Я отвезу её обратно! Прямо сейчас! И ты слова не скажешь!
Анна даже не дернулась. Она смотрела на него с пугающим спокойствием.
— Положи вещь, Валера, — сказала она голосом, в котором не было ни одной живой ноты. — Если ты сейчас выйдешь с ней из квартиры, я меняю замки. И ты больше сюда не войдешь. Никогда.
Валерий замер. В его глазах мелькнул испуг, смешанный с пьяной удалью.
— Ты меня пугаешь? Квартирой своей попрекаешь? Да подавись ты своими метрами! Я здесь прописан! Я полицию вызову, меня вселят обратно!
— Вызывай, — кивнула Анна. — А я напишу заявление о краже. И покажу чеки. И покажу переписку, где ты врешь про химчистку. И свидетелей приведу — консьержку, которая видела, как ты выносил пакет. Хочешь войну? Будет тебе война. Только ты в ней проиграешь, Валера. Потому что у тебя за душой ничего нет. Ни денег, ни совести, ни ума. Ты — альфонс, который возомнил себя благодетелем.
Он швырнул шубу обратно на кресло.
— Да пошла ты... — выплюнул он. — Стерва. Меркантильная, бездушная тварь. Тебе шмотки дороже людей. Живи со своими тряпками! Обнимайся с ними! Только когда сдохнешь в одиночестве, не зови.
— Я и не позову, — Анна подошла к шкафу-купе в прихожей. — А вот ты сейчас пойдешь. Вон.
Она распахнула дверцы шкафа. Валерий смотрел на неё, тяжело дыша, но с места не двигался. Он всё еще не верил. Он думал, это просто очередной скандал, после которого они, как обычно, разойдутся по комнатам, подуются пару дней, а потом он купит ей цветы, и всё наладится. Но Анна начала методично доставать с полки его документы: паспорт, права, военный билет, папку со страховками. Всё это она свалила на тумбочку у входа.
— Собирайся, — сказала она. — У тебя десять минут.
— Ты серьезно? — он усмехнулся, но усмешка вышла кривой. — На ночь глядя? В метель? Ты меня выгоняешь из дома, где я три года прожил?
— Это не твой дом, Валера. Ты здесь был гостем. Затянувшимся, наглым гостем, который начал воровать у хозяев столовое серебро. Гостеприимство закончилось.
Анна достала с антресоли старый спортивный чемодан. Бросила его к ногам мужа.
— Вещи сам соберешь или помочь? — спросила она. — Хотя нет, помогать я тебе не буду. Я брезгую прикасаться к твоим вещам.
Валерий стоял, раскачиваясь. Алкоголь и ярость бурлили в нем, требуя выхода. Он хотел ударить, разбить что-нибудь, наорать так, чтобы стекла задрожали. Но ледяной взгляд Анны парализовал его. Впервые он видел её такой — не мягкой, не уступчивой, а твердой, как гранитная плита. И он понял: это конец. Действительно конец.
— Ну и пойду, — зло бросил он, пиная чемодан. — Думаешь, пропаду? Да я к маме поеду! Там меня любят! Там меня ценят! А ты... ты еще приползешь. Когда поймешь, что бабки — это не главное. Когда завоешь от тоски в своих хоромах.
Он начал беспорядочно хватать с вешалки свои рубашки, джинсы, свитера, запихивая их в сумку комом. Анна молча наблюдала за этим хаосом. Ей было всё равно, помнутся ли его вещи. Ей было всё равно, куда он пойдет. Главное, чтобы его духа здесь больше не было.
Через пять минут сумка была набита до отказа. Молния с трудом сошлась. Валерий, пыхтя, натянул ботинки. Потом потянулся к вешалке, где висел его новый, теплый пуховик «Коламбия», купленный Анной месяц назад за тридцать тысяч.
— Стоять, — Анна перехватила его руку. — Куда потянул?
— В смысле? — опешил Валерий. — Это моя куртка!
— Это не твоя куртка, — спокойно сказала Анна. — Это имущество семьи. А так как семьи больше нет, мы делим имущество. Я покупала этот пуховик со своей карты. Чек у меня есть. Ты в него не вложил ни рубля. Так что положи на место.
— Ты что, совсем больная?! — заорал он. — На улице минус двадцать! Ты хочешь, чтобы я замерз?!
Анна молча открыла нижний ящик обувницы. Порылась там и вытащила старую, потертую осеннюю куртку цвета гнилой листвы. Ту самую, в которой Валерий пришел к ней на первое свидание четыре года назад. На рукаве зияла дырка от сигареты, молния расходилась снизу.
— Вот твоё, — она швырнула куртку ему в лицо. — В чем пришел, в том и уходишь. Справедливость, Валера. Ты же любишь справедливость? Маме было холодно в пуховике? Теперь ты узнаешь, каково это. Беги к ней. Может, она тебя согреет. Своей любовью. Или моей шубой, если успеет догнать.
Валерий держал в руках куртку цвета прошлогодней травы, и его лицо исказила гримаса неподдельного ужаса, смешанного с омерзением. Эта вещь была артефактом из его прошлой жизни — жизни до Анны, жизни съемных углов, дешевого пива по пятницам и вечного поиска, у кого бы перехватить до получки. Ткань на локтях лоснилась, синтепон внутри сбился в жесткие комки, а воротник хранил застарелый запах дешевых сигарет и мужской неустроенности.
— Ты шутишь? — его голос сорвался на фальцет. — Аня, это садизм. На улице метель. Там минус двадцать! Ты отправляешь меня на мороз в ветровке?
— Это не ветровка, это демисезонная куртка, — холодно поправила Анна, опираясь плечом о косяк двери в гостиную. Она стояла расслабленно, словно наблюдала за скучным спектаклем, финал которого ей давно известен. — И, заметь, я тебе её отдаю. Бесплатно. Не требую чеков, не высчитываю амортизацию. Я, в отличие от тебя, чужого не беру. Но и своего не отдам. Пуховик останется здесь. Он куплен на мои деньги, висит в моем шкафу. По твоей же логике — это ресурс, которым распоряжается тот, кто его контролирует. Я контролирую этот шкаф.
Валерий попытался рвануться к вешалке, чтобы сорвать теплый пуховик силой, но Анна даже не шелохнулась. Она просто сказала, тихо и буднично:
— Порвешь вещь — вычту из стоимости твоей машины. Документы на неё, кстати, тоже оформлены на меня, если ты забыл. Кредит платила я. Так что, Валера, я бы на твоем месте вела себя очень аккуратно. У тебя сейчас статус не мужа, а нежелательного элемента, которого пока еще терпят в прихожей.
Он замер с протянутой рукой. Вся его спесь, вся его напускная бравада «благородного сына» рассыпалась в прах. Перед ним стояла не любящая жена, которую можно заболтать, а расчетливый кредитор, закрывающий убыточный проект. Он понял, что проиграл. Проиграл не битву за шубу, а всю войну целиком.
Скрипнув зубами, Валерий натянул старую куртку. Она была тесной — за три года сытой жизни на харчах жены он раздался в плечах и обзавелся небольшим животом. Молния застегнулась только до середины груди и намертво заела, вцепившись ржавыми зубьями в ткань свитера.
— Черт! — выругался он, дергая собачку. — Да чтоб тебя...
Он схватил свою спортивную сумку, набитую вещами вперемешку. Она оттягивала руку, напоминая о тяжести предстоящего пути. Валерий поднял глаза на Анну. В его взгляде теперь читалась чистая, незамутненная ненависть.
— Ты пожалеешь, — прошипел он, брызгая слюной. — Ты будешь выть от одиночества в этих стенах. Ты никому не нужна, сухая, расчетливая стерва. Думаешь, мужики на твою квартиру клюнут? Да они сбегут через неделю от твоего калькулятора в голове! А мама... Мама была права насчет тебя. Змею пригрели.
— Мама твоя согрета, не переживай, — усмехнулась Анна, и эта усмешка была страшнее крика. — У неё есть любящий сын, который ради неё готов на всё. Даже пойти на преступление. Вот и иди к ней. Пусть она тебя кормит, одевает и слушает твои бредни про злых жен. Дверь открой сам, у меня руки заняты — я держу дистанцию от грязи.
Валерий сплюнул на пол, прямо на чистый коврик у двери. Это был его последний аргумент, жалкий жест бессилия. Он толкнул входную дверь плечом и вывалился на лестничную клетку.
Сквозняк тут же лизнул его по шее ледяным языком. Дверь за спиной захлопнулась мгновенно. Щелкнул один замок, потом второй. Затем лязгнула ночная задвижка — звук, похожий на выстрел в упор.
Валерий остался стоять в полутемном подъезде. Лампочка над его головой мигала и жужжала, действуя на нервы. Он дернул ручку двери — заперто намертво. Он был отрезан. Вычеркнут.
— Сука! — заорал он, пнув металлическую дверь ногой. Гулкое эхо разнеслось по этажам. — Открой! Отдай пуховик, тварь!
Тишина. Ни звука, ни шороха за дверью. Анна не удостоила его даже ответом. Она вычеркнула его из жизни так же легко, как удаляют неудачное фото из телефона.
Валерий постоял еще минуту, тяжело дыша. Холод от бетонного пола уже пробирался через тонкие подошвы ботинок. Он подхватил сумку и поплелся к лифту. Ему предстояло ехать через весь город, ночью, в метель, в дырявой куртке, к маме в хрущевку, где пахнет корвалолом и жареным луком. К маме, которая сейчас, скорее всего, начнет пилить его за то, что он не смог удержать «богатую бабу» и вернулся на её шею.
Анна стояла в прихожей, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Когда гул лифта стих, она выдохнула. Плечи, которые были напряжены все эти часы, опустились. Она не чувствовала горя. Она чувствовала невероятную, звенящую легкость. Словно из квартиры вынесли мешок с гниющим мусором, который годами отравлял воздух.
Она посмотрела на коврик, куда плюнул Валерий. Брезгливо поморщилась, сходила в ванную, взяла тряпку и средство с хлором.
— Имущество жены — это общий ресурс... — пробормотала она себе под нос, яростно оттирая пятно. — Ну вот. Ресурс исчерпан, Валера. Лимит доверия закрыт.
Затем Анна прошла в гостиную. Шуба всё так же лежала на кресле, черная, блестящая, но теперь какая-то чужая. Она пахла «Красной Москвой» и подъездом свекрови. Анна взяла её двумя пальцами, вынесла на балкон и повесила на веревку, прямо на мороз. Пусть проветрится. Пусть вымерзнет этот запах. А если не вымерзнет — она сдаст её в комиссионку. Или в настоящую химчистку.
Главное, что в доме теперь было чисто.
Анна налила себе бокал вина, села на диван и впервые за вечер посмотрела на свое отражение в темном окне. Там отражалась женщина, которая только что провела самую выгодную сделку в своей жизни: обменяла старую шубу и мужа-предателя на свободу и самоуважение. И этот обмен определенно был в её пользу…