Я поднималась по лестнице на пятый этаж. Лифт не работал уже третий день, и ноги гудели после смены в поликлинике. На площадке четвёртого этажа я остановилась.
Дверь квартиры напротив моей была опечатана.
Антонина Павловна. Соседка. Та самая — с кошками и странным взглядом. Вчера я видела у подъезда скорую, но не придала значения. Думала — ничего серьёзного. Оказалось — серьёзно. Она умерла.
Я постояла несколько секунд, глядя на бумажную ленту поперёк двери. Десять лет мы жили напротив друг друга. Здоровались. Иногда — нет. Она всегда смотрела на меня как-то особенно. Не враждебно, но внимательно. Будто хотела что-то сказать и не решалась.
Я списывала это на чудаковатость. Одинокие старушки с кошками часто бывают странными.
Зашла домой. Пустая квартира встретила меня тишиной. Я поставила чайник и села у окна.
Телефон зазвонил — Настя.
- Мам, привет. Как ты?
- Нормально, — сказала я. — А ты?
- Тоже нормально. Сессия скоро. Готовлюсь.
Разговор длился три минуты. Как всегда. Дежурные фразы, дежурные вопросы. Настя жила в другом городе, училась в институте. Ей было девятнадцать, и у неё была своя жизнь.
А у меня — чайник на плите и тишина.
Я достала из кармана карамельку. Привычка — носить их с собой. Даю пациентам после уколов. Как детям. Взрослые тоже любят, хотя не признаются.
Развернула, положила в рот. Сладко.
За окном темнело. Обычный вечер. Ничего особенного.
***
Через три дня мне позвонили.
- Ирина Сергеевна Мельникова?
- Да.
- Нотариус Геннадий Семёнович Краснов. Вам необходимо явиться в нотариальную контору. Вы указаны в завещании Антонины Павловны Селивёрстовой.
Я решила, что ослышалась.
- Простите, в каком завещании?
- В завещании вашей соседки. Она оставила вам своё имущество.
Я молчала. В голове не укладывалось.
- Это какая-то ошибка, — сказала я наконец. — Мы едва знакомы. Десять лет — здравствуйте-до свидания. Не больше.
- Документы в порядке, — сухо ответил нотариус. — Завещание составлено три года назад, нотариально заверено. Жду вас завтра в десять.
И повесил трубку.
Я опустилась на стул. Руки сами потянулись к чайнику — привычный жест, когда не знаешь, что делать.
Три года назад. Она написала завещание три года назад. И ни разу за это время не сказала мне ни слова. Даже намёком.
Почему я?
***
Контора нотариуса располагалась в старом здании недалеко от центра. Я пришла ровно в десять, хотя всю ночь почти не спала.
Геннадий Семёнович оказался сухопарым мужчиной лет шестидесяти. Очки в тонкой оправе, аккуратный костюм, папка с документами.
- Присаживайтесь.
Он разложил передо мной бумаги. Я смотрела на них и не могла поверить.
«Всё моё имущество, включая квартиру по адресу... завещаю Ирине Сергеевне Мельниковой, проживающей...»
Моё имя. Мой адрес. Подпись Антонины Павловны — ровная, уверенная.
- Почему? — спросила я. — Почему она это сделала?
Нотариус пожал плечами.
- В завещании нет объяснений. Только воля. Она имела право распорядиться имуществом по своему усмотрению. Родственников у неё не осталось — я проверял. Сестра умерла в девяносто восьмом, племянница эмигрировала и не поддерживала связь.
- Но я — чужой человек.
- Закон не запрещает завещать имущество чужим людям.
Он смотрел на меня спокойно, даже равнодушно. Для него это была обычная процедура. Для меня — землетрясение.
Я вышла из конторы с копией завещания в руках. Стояла на улице и не понимала, куда идти.
Квартира. Целая квартира. От женщины, с которой я обменивалась только словами «здравствуйте» и «до свидания».
Я должна была узнать — почему. Иначе не смогу это принять.
***
Ключи от квартиры Антонины Павловны мне выдали через четыре дня. Как наследница, я имела право войти.
Я стояла перед её дверью и медлила. Печать уже сняли, но мне было не по себе. Чужая жизнь. Чужие вещи. Чужие тайны.
Повернула ключ.
Квартира встретила меня запахом — кошачий корм, старая мебель, что-то цветочное. Кошек уже забрали волонтёры, но запах остался.
Я прошла по комнатам медленно, будто боялась спугнуть что-то невидимое.
Старый сервант с посудой. Диван, продавленный в середине. Телевизор с выпуклым экраном — такие не делают уже лет двадцать. На подоконнике — засохшая герань. На кресле — недовязанный шарф. Серая шерсть, спицы воткнуты в клубок. Она не успела закончить.
На стенах — фотографии. Я подошла ближе.
Молодая женщина с тёмными волосами и строгим лицом. Антонина Павловна в юности. Красивая. Но ни на одной фотографии она не была с кем-то. Только одна — везде одна.
Я искала что-то. Письмо. Записку. Объяснение. Открывала ящики, перебирала бумаги.
Счета за коммуналку. Квитанции. Рецепты от врача. Ничего личного.
В шкафу нашла коробку с документами. Свидетельства, старые открытки, страховой полис. Я листала их одну за другой.
И тут увидела.
На обратной стороне старой открытки с букетом роз — дата. «12 октября». И приписка карандашом: «День, когда всё изменилось».
Я перевернула открытку обратно. Поздравление с Восьмым марта, подпись — «Твоя Люда». Видимо, сестра.
Но дата — двенадцатое октября. Что случилось в этот день?
Я сидела на чужом диване в чужой квартире и не понимала ничего. Двенадцатое октября — ничего особенного. Мой день рождения в марте. Никаких важных дат.
Почему этот день изменил её жизнь?
***
На следующий день я спустилась к Зинаиде. Соседка снизу, шестой этаж. Она знала Антонину Павловну дольше всех — они жили в этом доме ещё с советских времён.
Зинаида открыла сразу, будто ждала.
- Ирка! Заходи, заходи. Чай будешь?
Она была полной женщиной лет семидесяти, с добрым лицом и любопытными глазами. Мы иногда болтали на лестнице, но близко не общались.
Я села на её кухне, обхватила руками чашку с горячим чаем.
- Слышала уже, — сказала Зинаида. — Про завещание. Весь подъезд говорит.
- Не понимаю, почему она это сделала.
- Я тоже удивилась, — Зинаида покачала головой. — Думала — мне оставит, если уж некому. Мы хоть разговаривали. А она — тебе. Я не в обиде, ты пойми. Просто странно.
- Вы её хорошо знали?
- Сорок лет рядом живём. То есть жили, — она вздохнула. — Тоня замкнутая была всегда. Работала бухгалтером на заводе. Ни мужа, ни детей. «Не сложилось» — так она говорила. Сестра была, Люда. Умерла давно. Племянница — уехала в Израиль, не пишет.
- А в последние годы?
- Совсем закрылась. Только кошки. Никого не пускала. Я иногда стучалась — просто проверить, жива ли. Она открывала щёлочку, говорила «всё хорошо» и закрывала.
Я помолчала, собираясь с мыслями.
- Зинаида Петровна, она мне ничего не объясняла. Я не знаю, почему я.
- Может, не нашла кого-то ближе?
- Но мы не общались. Вообще.
Зинаида нахмурилась, будто вспоминая.
- Знаешь, Ира, она после того случая изменилась. Стала тебе кивать первой. Раньше — никогда.
- Какого случая?
- Ты что, не помнишь? На лестнице. Лет десять назад. Ты её нашла.
Я замерла.
- Что?
- Ну, инсульт у неё был. Или микроинсульт, не помню. Она упала на лестнице. Ты скорую вызвала. Врачи сказали — вовремя успели.
Я опустила чашку на стол. Руки дрожали.
Что-то начало всплывать в памяти. Смутное, размытое. Осень. Лестница. Кто-то лежит на ступеньках.
- Я не помню, — прошептала я.
- Ну как же! — Зинаида удивилась. — Октябрь был. Я потом от врачей слышала — ещё бы чуть-чуть, и всё. А ты — успела.
Двенадцатое октября. День, когда всё изменилось.
Для неё.
А я — забыла.
***
Вечером я сидела дома и пыталась вспомнить.
Октябрь. Десять лет назад. Мне было тридцать два. Настя училась в школе, ещё жила с нами. Мы с мужем ещё не развелись — это случилось через пять лет.
Я шла домой. Или за хлебом? Лифт не работал. Поднималась по лестнице.
На площадке третьего этажа — женщина. Лежит на полу. Лицо серое. Губы синеватые.
Я узнала сразу — инсульт. Работа приучила видеть такие вещи. Достала телефон, вызвала скорую. Опустилась рядом.
Она смотрела на меня — глаза были открыты, но говорить не могла. Я взяла её за руку.
- Всё будет хорошо, — сказала я. — Скорая едет. Вы не одна.
Она сжала мою руку. Сильно, до боли. Губы шевелились, но слов не было.
Скорая приехала минут через пятнадцать. Забрали. Я поднялась домой.
И всё.
Я не зашла потом спросить, как она. Не принесла яблок. Не позвонила. Я даже не думала об этом.
Потому что для меня это была работа. Я делала такое каждый день. Чья-то бабушка на участке. Чей-то дедушка в очереди. Вызвать скорую, успокоить, передать врачам. Рутина.
Я не помнила этот день, потому что он ничем не отличался от других.
А она — помнила. Десять лет.
Меня затопило странное чувство. Не вина — что-то другое. Горечь. Я спасла человеку жизнь и забыла. Она помнила — каждый день. Смотрела на меня с лестницы, хотела сказать спасибо — и не могла.
И в итоге сказала — вот так. Завещанием.
***
Я позвонила Насте.
- Мам, что случилось? — в её голосе была тревога. Я редко звонила первой.
- Ничего плохого. Просто хотела поговорить.
Я рассказала ей всё. Про завещание, про квартиру, про инсульт десять лет назад.
- Подожди, — сказала Настя. — Ты её спасла и забыла?
- Да. Для меня это было обычное дело.
- Ну мам. Это же ты.
- Что значит — это же я?
- Ты всю жизнь всем помогаешь. Может, ты просто не замечаешь.
Я молчала.
- Ты мне всегда говорила, — продолжила Настя, — «доброе слово и кошке приятно». Помнишь? Может, ты сказала ей это своё слово. А она запомнила.
Я вспомнила. Я же сказала ей тогда: «Вы не одна».
Для меня — привычная фраза. Для неё — спасение.
- Мам, ты там? — голос Насти.
- Да. Просто думаю.
- Не грузись. Ты хороший человек. Просто не видишь этого.
Мы попрощались. Я положила телефон и долго сидела в темноте.
Доброе слово. Кошке приятно. И человеку тоже.
***
Через два дня я снова пришла в квартиру Антонины Павловны. Нужно было разобрать вещи. Решить, что делать с мебелью, с посудой, с этой чужой жизнью.
Я начала со шкафа. Одежда — старая, аккуратная. Зимнее пальто с меховым воротником. Платья, которые носили лет тридцать назад. Всё чистое, отглаженное.
Потом взялась за стены. Нужно было снять фотографии.
Я подошла к портрету молодой Антонины. Сняла раму со стены.
И увидела конверт.
Он был приклеен к обратной стороне рамы. Белый, чистый. На нём — надпись ровным почерком:
«Ирине Сергеевне. После моей смерти».
Руки задрожали. Я села на диван, держа конверт.
Она знала, что я приду. Знала, что буду разбирать вещи. Спрятала письмо там, где я точно найду — за главной фотографией.
Я вскрыла конверт.
***
«Здравствуй, Ирина.
Ты, наверное, удивлена. Мы едва знакомы — так ты думаешь. Но я знаю тебя десять лет.
Двенадцатого октября две тысячи четырнадцатого года я упала на лестнице. Инсульт. Я лежала на холодном полу и понимала: сейчас умру. Одна. Никто не придёт. Так и должно быть — я никого не подпускала всю жизнь.
Люди проходили мимо. Сосед с пятого — посмотрел и пошёл дальше. Женщина с ребёнком — обошла стороной. Подростки — засмеялись и убежали.
А потом появилась ты.
Ты шла с работы. Или за хлебом — я не помню. Ты увидела меня и остановилась. Не прошла мимо.
Ты позвонила в скорую. Ты села рядом. Ты взяла меня за руку.
Я не могла говорить — язык не слушался. Но я слышала.
Ты сказала: «Всё будет хорошо. Скорая едет. Вы не одна».
Вы не одна.
Я прожила шестьдесят два года. Большую часть — одна. Сестра умерла, племянница уехала, друзей не было. Только работа, потом пенсия, потом кошки.
И тут — ты. Чужой человек. Говоришь мне: ты не одна.
Врачи потом объяснили: ещё двадцать минут — и всё. Либо смерть, либо полная беспомощность. Ты спасла мне жизнь.
А потом ты ушла домой и даже не зашла спросить, как я.
Я не в обиде. Правда, не в обиде. Я понимаю — для тебя это мелочь. Ты медсестра. Ты делаешь это каждый день. Ты не замечаешь свою доброту, как рыба не замечает воду.
Но я заметила.
Десять лет я смотрела на тебя. Как ты поднимаешься по лестнице уставшая. Как несёшь тяжёлые сумки. Как здороваешься со всеми — даже с теми, кто не отвечает.
Я хотела сказать спасибо. Много раз. Открывала рот — и не могла. Не умею я это. Никогда не умела.
У меня никого нет. Сестра умерла. Племянница забыла. Только кошки — и ты за стеной.
Это всё, что у меня есть. Квартира. Не бог весть что. Но — моя. Честно заработанная.
Я хочу, чтобы она досталась тебе. Не потому что я тебя люблю — я тебя не знаю. Потому что ты — единственный человек, который увидел меня. Не прошёл мимо. Не отвернулся.
Ты сказала: «Вы не одна».
И я поверила.
Живи хорошо, Ирина. Ты заслужила.
Антонина».
***
Я читала письмо и плакала.
Не от горя — от чего-то другого. От узнавания. От понимания того, чего раньше не понимала.
Она помнила каждый день. А я забыла на следующий.
Для меня — обычный рабочий момент. Вызов скорой. Сопровождение пациента. Рутина.
Для неё — точка отсчёта. День, когда кто-то сказал ей: ты не одна.
И она несла эти слова десять лет. Не смогла произнести «спасибо» вслух — написала на бумаге. Спрятала за фотографией. Знала, что я найду.
Я вытерла слёзы. Посмотрела на письмо ещё раз.
«Ты не замечаешь свою доброту, как рыба не замечает воду».
Может, она права. Может, я действительно не замечаю.
Сколько ещё было таких дней? Таких слов? Таких людей, которых я забыла — а они помнят?
Я взяла недовязанный шарф — тот самый, с кресла. Работы оставалось немного — может, вечер-два.
Я довяжу. Не знаю зачем. Просто — довяжу.
***
Вечером я вышла на лестничную клетку.
Стояла на площадке четвёртого этажа — там, где когда-то лежала Антонина Павловна. Где я остановилась. Где сказала ей слова, которые забыла.
Обычная лестница. Серые стены, стёртые ступени. Лампочка мигает — всегда мигала, никто не чинит.
Но я смотрела на неё иначе.
Здесь изменились две жизни. Одна — спасённая. Другая — спасшая и забывшая об этом.
Я достала из кармана карамельку. Ту самую, что даю пациентам после уколов. Развернула. Положила в рот.
Сладко.
И подумала: может, я не зря прожила эти годы. Может, есть и другие дни, которые я забыла. Другие слова. Другие люди.
А кто-то — помнит.