— Лен, опять она! — прошипел Максим, выглядывая в глазок. — Стоит с судочком каким-то.
Я застыла на кухне с чашкой кофе в руках. Звонок повторился — настойчивый, длинный.
— Не открывай, — быстро сказала я. — Сделаем вид, что нас нет.
Мы переглянулись и замерли, как провинившиеся школьники. За дверью послышалось тихое покашливание, шарканье тапочек, а потом удаляющиеся шаги.
— Фух, — выдохнул муж. — Думал, не уйдёт.
Я подошла к двери и осторожно заглянула в глазок. Соседка уже скрылась за поворотом лестницы, но на коврике перед нашей дверью стоял пластиковый контейнер с запиской: "Милые мои, испекла вам пирог с вишней. Приятного аппетита! Ваша Вера Николаевна".
— Макс, она всё равно оставила, — устало произнесла я, открывая дверь и забирая судок.
Три месяца. Ровно три месяца с тех пор, как мы въехали в эту квартиру на пятом этаже старого панельного дома, наша соседка сверху превратилась в настоящее испытание. Каждые два-три дня Вера Николаевна спускалась к нам с очередным угощением: то пирог, то пирожки, то блины, то запеканка.
Поначалу это казалось милым. Мы с Максимом только переехали из съёмной однушки на окраине в собственную двухкомнатную квартиру почти в центре. Ипотека была неподъёмной, но мы радовались каждому квадратному метру. И когда пожилая женщина в первый день постучала к нам с пирогом, мы восприняли это как добрый знак.
— Здравствуйте, дорогие! — улыбалась она тогда. — Я Вера Николаевна, живу над вами. Увидела, что новые жильцы заселились, решила познакомиться. Испекла пирог с яблоками, пробуйте.
Мы пригласили её на чай, разговорились. Она расспрашивала о нашей работе, планах, мечтах. Казалось, искренне интересовалась. Максим работал программистом, я — дизайнером в небольшой студии. Вера Николаевна слушала внимательно, кивала, улыбалась.
— Какие вы молодцы, — повторяла она. — Такие целеустремлённые, умные.
Но потом визиты участились. Соседка приносила выпечку два раза в неделю, потом три. Звонила в дверь рано утром по выходным, когда мы хотели выспаться. Ловила нас в подъезде, заводила длинные разговоры о погоде, о магазинах, о том, как тяжело живётся пенсионерам.
— Вы, наверное, на дачу собираетесь? — спрашивала она, заглядывая в глаза. — А может, в отпуск скоро поедете?
Я научилась отвечать уклончиво, но Вера Николаевна всё равно находила повод задержать нас ещё на десять минут.
Однажды вечером, когда мы возвращались из продуктового, она поджидала нас на лестничной площадке с кастрюлей борща.
— Сварила много, сама не съем, — протянула она нам кастрюлю. — Возьмите, пожалуйста. Это же так вкусно!
Максим взял, поблагодарил. Дома мы молча убрали борщ в холодильник, где уже стояли три нетронутых контейнера с прошлыми угощениями.
— Лен, это уже перебор, — сказал муж. — Я понимаю, она одинокая, но это какая-то навязчивость.
— Может, ей просто не с кем поговорить?
— Тогда пусть найдёт себе подружек по возрасту, — Максим раздражённо хлопнул дверцей холодильника. — А не преследует нас с этими пирогами.
Слово "преследует" звучало резко, но я не могла не согласиться. Вера Николаевна действительно вела себя странно. Она словно следила за нами: всегда знала, когда мы уходим на работу и возвращаемся. Несколько раз я замечала, как она выглядывает из своей двери, когда мы проходим мимо.
Мы начали избегать встреч. Поднимались по лестнице тише, прислушивались, не открывается ли её дверь. Перестали отвечать на звонки в дверь, если видели через глазок её невысокую фигуру с очередным судочком.
— Чувствую себя полным дураком, — признался Максим однажды, когда мы сидели в темноте на кухне, ожидая, пока соседка уйдёт от нашей двери. — Взрослые люди прячемся от бабушки.
— Я тоже, — вздохнула я. — Но что делать? Если скажем напрямую, она обидится.
— А может, так и надо? — Максим посмотрел на меня. — Сказать вежливо, но твёрдо, что мы ценим её заботу, но нам неловко принимать столько угощений?
Я покачала головой.
— Не могу. Представляю, как она расстроится.
На самом деле я просто боялась конфликта. В детстве меня приучили быть вежливой со старшими, не грубить, не обижать. И вот теперь я сидела в темноте на собственной кухне, избегая пожилой женщины, которая хотела нас накормить.
Ситуация накалялась. Однажды утром, когда я спешила на важную встречу с заказчиком, Вера Николаевна поймала меня у подъезда.
— Леночка, милая, подожди! — она торопливо спускалась по ступенькам, держась за перила. — Я тебе блинчиков напекла, с творогом.
— Вера Николаевна, спасибо, но я очень спешу, — попыталась отстраниться я.
— Да всего минутку! — она протянула мне пакет. — Возьми, пожалуйста. Они ещё тёплые, я специально встала пораньше.
В её глазах было столько надежды, что я машинально взяла пакет.
— Спасибо, — буркнула я и, не дожидаясь продолжения разговора, выскочила из подъезда.
Целый день меня мучила совесть. А вечером Максим устроил мне настоящий разнос.
— Лен, ты где была? Я тебе десять раз звонил!
— Телефон был на беззвучном, встреча затянулась, — оправдывалась я. — Что случилось?
— Эта твоя Вера Николаевна стучалась к нам час! Целый час! Я сначала не открывал, потом не выдержал, открыл дверь. Она принесла суп, спрашивала, почему ты блинчики не взяла утром в подъезде. Я сказал, что взяла. Она говорит: "Нет, я видела, Леночка выбросила их в урну возле дома".
Я похолодела.
— Она следила за мной?
— Видимо, да, — Максим сел на диван, потирая виски. — Лен, это уже не просто одиночество. Это какая-то нездоровая привязанность. Мне кажется, нам пора поговорить с консьержем. Может, у неё есть родственники, которым можно сообщить?
На следующий день я специально не задержалась после работы и зашла к консьержу. Галина Степановна, женщина лет пятидесяти с усталым лицом, сидела в своей каморке и разгадывала кроссворд.
— Добрый вечер, — поздоровалась я. — Можно вас на минутку?
— Заходите, — она отложила журнал. — Что случилось?
Я неловко переминалась с ноги на ногу.
— Это насчёт Веры Николаевны из шестьдесят второй квартиры. Она... в общем, она очень часто приходит к нам, приносит еду, следит за нами. Мы не хотим быть неблагодарными, но это становится навязчивым. Может, у неё есть дети или внуки, которым стоит сообщить?
Галина Степановна посмотрела на меня долгим взглядом, потом тяжело вздохнула.
— Садитесь, девочка. Я вам сейчас кое-что расскажу.
Сердце моё забилось быстрее. В её тоне было что-то тревожное.
— У Веры Николаевны был сын, — начала консьерж. — Александр. Саша. Хороший парень, работал в IT-компании, программистом. Женился года четыре назад на девушке Лене, красавице, дизайнер она была.
Я вздрогнула.
— Жили они в вашей квартире, которую Саше Вера Николаевна купила на свои сбережения. Ремонт сами делали, мебель выбирали. Молодая пара, счастливые такие. Вера Николаевна души в них не чаяла, всё время что-то пекла, варила, заботилась.
Галина Степановна замолчала, разглядывая свои руки.
— Что случилось? — прошептала я, хотя уже предчувствовала ответ.
— Год назад они решили поехать на дачу к родителям Лены, посмотреть землю. Хотели свой домик построить. Ехали на машине. По дороге грузовик на встречке выскочил, водитель заснул за рулём...
Комната поплыла перед глазами. Я схватилась за край стола.
— Они погибли сразу, — продолжала Галина Степановна. — Вера Николаевна месяц в больнице лежала после известия, сердечный приступ. Квартиру хотела продать, но не смогла, всё откладывала. А потом решилась продать, вы въехали. И вы знаете, девочка...
Она посмотрела на меня со слезами в глазах.
— Вы с мужем как две капли воды похожи на них. Возраст тот же, профессии те же. Когда вы въезжали, я видела Веру Николаевну на площадке. Она застыла, как громом поражённая. Побежала ко мне: "Галя, это они вернулись! Мои дети вернулись!"
Я не могла вымолвить ни слова. Слёзы текли по моему лицу, размазывая тушь.
— Я объяснила ей, что это другие люди. Но она... она не хочет принимать. Печёт пироги по рецептам невестки, варит борщ, который любил сын. Представляет, что они живы, что всё по-прежнему. Психолог говорит, что это защитная реакция на горе.
— Господи, — я закрыла лицо руками. — А мы... мы прятались от неё, не открывали дверь.
— Вы не знали, — Галина Степановна протянула мне салфетку. — Не вините себя.
Я выскочила из каморки и побежала вверх по лестнице, задыхаясь и спотыкаясь. Позвонила Максиму, на ходу сбивчиво пересказывая разговор с консьержем. Он слушал молча, потом только сказал:
— Я сейчас выезжаю из офиса. Подожди меня.
Но ждать я не могла. Поднялась на шестой этаж и позвонила в дверь Веры Николаевны. Та открыла не сразу, и когда увидела меня, заплаканную, растерянную, на её лице отразился испуг.
— Леночка? Что случилось, милая?
Я шагнула вперёд и обняла её. Обняла крепко, как обнимают самых родных людей.
— Простите нас, — прошептала я сквозь слёзы. — Простите, что мы не понимали.
Вера Николаевна замерла, потом медленно обняла меня в ответ. Её руки дрожали.
— Ты знаешь, — тихо сказала она. — Ты знаешь про моих детей.
— Знаю.
Мы стояли так, обнявшись, на лестничной площадке, пока не прибежал Максим. Он остановился, увидев нас, потом тоже шагнул вперёд и обнял Веру Николаевну.
— Мы будем приходить, — сказал он. — Будем пить чай, есть ваши пироги. Обещаем.
Вера Николаевна заплакала. Плакала долго, навзрыд, как будто впервые за год позволила себе это. А мы с Максимом стояли рядом, держали её, и тоже плакали.
Вечером мы сидели у неё на кухне втроём. Вера Николаевна достала альбомы с фотографиями и показывала фотографии сына и невестки.
— Вот мой Сашенька, — гладила она пальцем снимок. — Он так любил яблочный пирог. И твой муж любит, я заметила.
Максим кивнул, сжимая мою руку под столом.
— Буду печь для вас, — продолжала Вера Николаевна. — к слову. Просто знаю, что они не вернутся. Но когда пеку, представляю, что они рядом.
— Мы не против, — сказала я. — Мы будем приходить. По воскресеньям, если хотите. Пить чай, разговаривать.
— И помогать по хозяйству, — добавил Максим. — Лампочку поменять, гвоздь забить.
Вера Николаевна улыбнулась сквозь слёзы. И в этой улыбке было столько благодарности, что у меня снова защипало в носу.
Мы сидели на кухне до поздней ночи. Вера Николаевна рассказывала о своём сыне, о невестке, о том, какими планами они жили, о чём мечтали. А мы слушали, задавали вопросы, смеялись над забавными историями и грустили вместе с ней.
Уходя, я обернулась на пороге.
— Вера Николаевна, а можно я буду звать вас просто Верой? Или... даже тётей Верой?
Она замерла, потом кивнула, не в силах говорить.
С того вечера прошло полгода. Мы и правда приходим к Вере Николаевне каждое воскресенье. Пьём чай, едим её пироги, помогаем по дому. Максим чинит ей кран, я помогаю разбираться с интернетом на планшете. Она рассказывает нам истории из своей жизни, показывает старые фотографии, учит готовить любимые блюда сына.
Иногда она всё ещё оговаривается, называет меня Леночкой, а Максима Сашей. Мы не поправляем. Просто улыбаемся и обнимаем её.
На День рождения Веры Николаевны мы пригласили её к себе. Накрыли стол, позвали нескольких друзей. Она сидела счастливая, в новом платье, которое мы ей подарили, и смеялась над шутками Максима.
—Знаете, дети, сказала она перед уходом, я всё-таки счастливая. Господь забрал моих родных, но послал мне вас. Вы не заменили их, но стали новой семьёй. Спасибо вам.
Я проводила её до двери, помогла надеть туфли.
— Это нам спасибо, — тихо сказала я. — За то, что научили нас доброте.
Вера Николаевна погладила меня по щеке, поцеловала в лоб и медленно поднялась по лестнице на свой этаж. А я стояла и смотрела ей вслед, думая о том, как странно устроена жизнь. Как чужие люди становятся родными. И как важно вовремя увидеть чужую боль.
Та ночь, когда я узнала правду, изменила нас с Максимом. Мы стали добрее, внимательнее к окружающим. Научились не судить, пока не узнаем всей истории. И когда ем вишнёвый пирог Веры Николаевны, я вспоминаю тех двоих, которых никогда не знала. И благодарю их за урок, который они преподали нам через свою мать.