Я вытирала пыль с рамки фотографии. Наш снимок на фоне Эйфелевой башни, десять лет назад. Мы смеёмся, у него на голове — мой шарф, сдуваемый ветром. Я ставила рамку на полку в прихожей каждый день. Ритуал. Будто это заклинание, которое удерживает что-то на месте.
Внизу, у подъезда, засигналила машина. Коротко, два раза. Это он. Такси. Я подошла к окну, отодвинула тюлевую занавеску. Он вышел из подъезда, не оглядываясь, с чёрным дорожным чемоданом на колёсиках. Тот самый, с которым мы когда-то летали в Рим и в Прагу. Теперь он ездил на нём в командировки. Часто.
Я ждала, что он посмотрит на наше окно. Хоть мельком. Как раньше, когда махал рукой. Он закинул чемодан в багажник такси, сел на заднее сиденье. Машина тронулась. Я всё стояла у окна, с тряпкой для пыли в руке. В квартире было тихо. Слишком тихо. Звон этой тишины стоял в ушах.
Мы не ссорились. Мы почти не разговаривали. Последний год наш диалог свёлся к «Передай соль», «Ты заберёшь костюм из химчистки?» и «У меня завтра ранний вылет». Он много летал. Развивал региональный филиал. Я верила. Потом просто привыкла.
Тревожные сигналы были не криками, а тиканьем. Как тикают часы, которые уже никто не слушает. Он перестал рассказывать о поездках. Раньше привозил глупые сувениры — магнит, открытку, бутылочку местного ликёра. Потом перестал. «Некогда было». Он сменил пароль на телефоне. Сказал, что на работе ввели новые требования информационной безопасности. Он стал чаще задерживаться «на совещаниях» в дни, когда был в городе. Я звонила — он не брал. Писал: «Всё ок, заканчиваем». Возвращался после десяти, уставший, отстранённый. Ложился спать, повернувшись к стене.
Я пыталась говорить. Спрашивала: «У нас всё в порядке?» Он хмурил брови, целовал в лоб: «Конечно, солнце. Просто работа. Ты же понимаешь». Я кивала. Потом перестала спрашивать.
Но в тот день что-то щёлкнуло. Может, отчаяние. Может, остатки инстинкта самосохранения. Он собирался в очередную «поездку». На неделю. В Краснодар. Я стояла в дверях спальни, смотрела, как он аккуратно складывает рубашки.
— Можно с тобой? — вдруг выпалила я. Голос прозвучал хрипло, чужо.
Он обернулся, удивлённо поднял брови.
— Куда с мной?
— В Краснодар. У меня накопилось отпуска. Мы могли бы… погулять. Как раньше.
Он усмехнулся. Не зло. Снисходительно. Как взрослый на наивное предложение ребёнка.
— Какие прогулки? У меня там график поминутный. Ты будешь сидеть одна в номере. Скукота.
— Я не против посидеть одной. Просто… быть рядом.
Он закрыл чемодан, щёлкнул замками. Подошёл ко мне, положил руки на плечи. Его взгляд был мягким, но где-то в глубине — раздражённым.
— Не выдумывай. Это не отдых. Это работа. Отдохнём как-нибудь в другой раз. Обещаю.
Он поцеловал меня в щёку и потащил чемодан в прихожую. Я шла за ним, как привязанная.
— А когда этот «другой раз»? — спросила я уже у двери. — Мы два года никуда не ездили вместе.
Он вздохнул, надел пальто. Этот вздох говорил: «Опять ты со своим нытьём».
— Потом обсудим. Не сейчас. Не устраивай сцен, я же не к любовнице еду, в конце концов.
Он сказал это на ходу, уже открывая дверь. Бросил через плечо, как нечто само собой разумеющееся. Шутку. Отмазку. Лёгкое, бытовое оправдание. И исчез в подъезде, щёлкнув замком.
Я осталась стоять посреди прихожей. Слово «любовница» повисло в воздухе, как ядовитый газ. Оно не было сказано со злостью. Оно было сказано с… облегчением. Как будто он назвал вслух самый простой и удобный для него аргумент, чтобы закрыть тему. И в этой бытовой, почти небрежной интонации была вся правда. Правда, в которую он, возможно, даже сам верил. «Я же не к любовнице». Значит, всё в порядке. Значит, претензии неуместны. Значит, я должна успокоиться.
Но я не успокоилась. Во мне что-то перемкнуло. Не ярость. Холодная, кристальная ясность. Если это шутка — то она мерзкая. Если это отмазка — то патологическая. Если это… правда? Тогда всё, что было последние два года, обрело чёткие, жуткие очертания.
Я не стала рыдать. Не стала звонить и устраивать сцен. Я подошла к шкафу, надела первое попавшееся пальто и кроссовки. Взяла сумочку, ключи, телефон. Вышла из квартиры.
На улице было сыро и ветрено. Его такси уже скрылось за поворотом. Я села в свою старую, пыльную иномарку, которая стояла у подъезда. Завела мотор. И поехала. Не знаю зачем. Просто ехала по направлению к выезду из города, к трассе. Может, хотела убедиться. Может, просто не могла оставаться в этой тихой, пыльной ловушке с фотографией у Эйфелевой башни.
Я ехала, почти не думая. Руки сами помнили дорогу к аэропорту. Я припарковалась на смотровой площадке, откуда было видно терминалы. Включила подогрев сидений и ждала. Час. Я видела, как приземляются и взлетают самолёты. Люди встречают, провожают. Жизнь кипит.
И тогда я увидела его. Он выходил не из терминала внутренних линий. Он шёл от сектора, где стоят такси и каршеринг. Значит, он приехал сюда не из дома. Он был уже здесь. Его «сборы» дома были спектаклем. Он взял свой чемодан, сел в такси, доехал до аэропорта… чтобы встретить кого-то? Или сесть на другой рейс?
Я наблюдала, как он что-то пишет на телефоне, оглядывается. Потом к нему подошла женщина. Молодая, в ярком пуховике, с маленьким рюкзачком. Она что-то сказала, он улыбнулся — той самой улыбкой, которой не было у него дома уже сто лет. Помог ей с сумкой. Они пошли вместе к терминалу. Не в Краснодар. Они свернули к стойкам международных авиалиний.
Я сидела и смотрела, как они растворяются в стеклянных дверях. Мне было не больно. Было пусто. Как будто я наконец-то увидела диагноз, написанный чётким почерком на истории болезни, которую долго боялась открыть.
Я завела машину и уехала. Не домой. Я поехала в торговый центр, купила большой чемодан. Потом вернулась. Он был в «отъезде». У меня была неделя.
Я не стала устраивать погром. Я спокойно, методично собрала свои вещи. Не всё. Только то, что было действительно моим, что я любила, что напоминало мне о той женщине, которой я была до того, как стала «женой, которая должна понимать». Книги, фотографии родителей, украшения от бабушки, старый плед, любимые чашки. Сложила в новый чемодан и в коробки. Отвезла на квартиру к подруге. Позвонила риелтору — нашей общей знакомой. Сказала, что хочу снять небольшую студию. «Что случилось?» — спросила она. «Ничего страшного, — ответила я. — Просто пора».
Он вернулся через неделю. Загорелый, с каким-то новым, лёгким выражением лица. Увидел полупустые полки в гардеробной. Увидел отсутствие моих вещей в ванной. Его лицо сначала выразило недоумение, потом — вспышку гнева.
— Что это? Что ты наделала?
— Я съезжаю, — сказала я спокойно. Я сидела на кухне, пила чай. Мой чемодан стоял у двери.
— Ты что, спятила? Из-за какой-то глупости, которую я сказал? Я же пошутил!
— Нет, — сказала я, глядя ему прямо в глаза. — Ты не шутил. Ты сказал правду. Просто сам не понял какую. Я поехала за тобой в аэропорт. Видела, как ты летишь не в Краснодар. Видела, с кем.
Он побледнел. Отступил на шаг. Гнев сменился паникой, суетливыми попытками оправдаться.
— Это коллега! Мы летели на конференцию! Всё можно объяснить!
— Не нужно, — я отпила чай. — Всё и так понятно. Больше объяснять ничего не надо. И сцен я устраивать не буду. Как ты и просил.
Я встала, взяла чемодан. Он пытался меня удержать, говорил что-то про годы, про то, что я всё уничтожаю, что у нас же всё нормально. Его голос казался таким далёким, таким не имеющим ко мне отношения.
Сейчас, в своей маленькой студии с видом на другой двор, я иногда вспоминаю тот его вздох. «Не устраивай сцен». Он боялся не моих слёз. Он боялся, что мне придёт в голову мысль проверить. Что я перестану быть удобной. Что я захочу не объяснений, а правды. Даже если эта правда будет молчаливой, как наблюдение из машины на смотровой площадке.
Этот момент научил меня странному. Иногда человек говорит правду, даже когда лжёт. А «нормальные» отношения — это часто просто договорённость не замечать очевидного. И самое страшное — не измена. Самое страшное — это день за днём вытирать пыль с прошлого, притворяясь, что не чувствуешь запаха тления.
А вы как считаете?
Поехать за ним — это адекватно или это уже перебор?
Он сказал правду в виде «шутки» или это была манипуляция?
«Не устраивай сцен» — это просьба о спокойствии или приказ молчать?
Если бы не увидела их в аэропорту, было бы легче уйти?
Должна ли женщина в длительных отношениях «проверять», если ей плохо?
Где грань между доверием и наивностью после сорока?
И главное: вы бы тоже собрали чемодан?