Дым от сигареты струился к потолку, где застоявшийся воздух квартиры смешивался с запахом старой мебели, лекарств и пыли. Николай стоял у окна, глядя во двор, где дети кричали, гоняя мяч. Он слышал каждый звук с преувеличенной четкостью — визг шин на асфальте, лай собаки, гул холодильника на кухне.
За его спиной, в дверном проеме, замер ее сын Артем, приехавший из Лондона в черном, идеальном костюме, с лицом, на котором горечь утраты боролась с явным раздражением.
— Итак, — голос Артема резал как нож, — адвокат мне все объяснил. Мамина квартира завещана тебе. Мне только какие-то старые сервизы и библиотека. Очень трогательно!
Николай медленно повернулся. Ему было сорок, но сегодня он чувствовал себя на все шестьдесят. Усталость, тяжелая и глубокая сидела в костях. Пятнадцать лет он жил в этих стенах. Сначала гостем, потом сожителем, потом… мужем без штампа. А теперь он наследник....
Он молча смотрел на Артема, на его гладко выбритые щеки, на дорогие часы на запястье.
— Ты что, слов не находишь? — Артем шагнул вперед, его взгляд скользнул по простой черной рубашке Николая, по стоптанным тапочкам. — Или совесть заела? Объясни мне, как так вышло? Как она, моя мать, умная женщина, оставила трехкомнатную хату в центре тебе? Альфонсу, который на пятнадцать лет моложе?
Николай почувствовал, как в груди ворочается что-то холодное и тяжелое. Альфонс! Слово висело в воздухе, липкое и грязное, как жвачка на асфальте. Он привык к тяжелым словам за последние годы — «метастазы», «паллиативная помощь», «морфий». Но это было другое.
— Я ничего не просил, — тихо сказал Николай. Голос был хриплым, будто он давно им не пользовался, кроме кратких фраз у постели больной.
— Не просил? — Артем фыркнул, нервно поправил идеальный узел галстука. — А как же тогда так получилось? Как ты втерся в доверие к одинокой, немолодой женщине? Ты думаешь, я слепой? Ты прибился к ней совсем молодым. Сколько тебе тогда было? Двадцать пять, двадцать шесть? А ей сорок! Одинокая женщина с деньгами и квартирой. Удобно, да? Прямо как в дешевом сериале.
— Она не была одинокой, — сквозь зубы проговорил Николай, чувствуя, как по спине начинает расползаться знакомое, изматывающее напряжение. — У нее был сын, который укатил за границу и приезжал раз в три года на три дня. По большим праздникам. Она ждала его постоянно.
— Не смей меня судить! — Артем вспыхнул, его щеки залились нездоровым румянцем. — Я работал, делал карьеру! Я предлагал ей переехать ко мне, в Лондон, она сама не захотела.
— Она не хотела в Лондон, — сказал Николай просто. — Она боялась самолетов и языка не знала. И она хотела видеть тебя здесь, хоть иногда. Не на три дня между деловыми встречами, а на месяц, на целый отпуск. Но тебе все время было некогда.
— И ты, значит, заменил ей и сына, и мужа? — Артем язвительно усмехнулся, оглядывая комнату. — Универсальный солдат. И бесплатный до поры до времени. А потом бац, и завещание. Очень ловко. Ты, наверное, еще и кредиты на нее оформил, пока она на химии была? Когда она не соображала уже ничего?
Это было уже слишком. Николай резко выпрямился. За пять лет борьбы с раком Лидии он, казалось, забыл, что такое гнев. Все эмоции были потрачены на страх, на бессилие, на надежду, которая каждый раз угасала, как свеча на сквозняке. А теперь дикое, ядовитое чувство поднималось из глубин, сметая усталость, заставляя сжимать кулаки.
— За все время, пока она болела, — сказал он медленно, отчеканивая каждое слово, делая паузы, будто ему было тяжело говорить, — ты был здесь два раза. Первый, когда диагноз поставили. На четыре дня. Второй сейчас. Приехал на похороны. И звонил ты раз в неделю, по воскресеньям. Ровно в восемь вечера. А она… она всегда ждала этих звонков, готовилась к ним. Потом неделю пересказывала мне каждое твое слово, пересказывала по нескольку раз. А ты знаешь, как ее тошнило после химии? Не просто тошнило, а выворачивало наизнанку. Она лежала на полу в ванной, холодный пот тек градом, а из горла шли такие звуки.... Знаешь, как она плакала от боли по ночам, когда уже никакие уколы не помогали? Не плакала, а скулила, по-собачьи, в подушку, чтобы меня не разбудить. А я все слышал. Знаешь, как она лысела? Не красиво, как в кино, а клоками. Она собирала эти клоки с подушки и жгла, стеснялась. Потом повязывала старый платок, даже летом, и боялась выйти в магазин. Нет. Ты этого не знаешь! Ты делал карьеру! И не надо выдумывать про кредиты. Я продал свою машину, свою шестерку, на которую пять лет копил, чтобы оплатить часть лечения, которую не покрывала квота. Я брал кредиты, Артем, брал на себя, потому что денег все время не хватало. Тебе показать документы? Хочешь, я сейчас найду все бумажки из больницы, все чеки?
Артем смущенно отвел взгляд, покусывая нижнюю губу. Он потрогал воротник рубашки, поправил его. Но смущение на его лице пробыло ненадолго. Обида и чувство упущенного, вины, которую он не хотел признавать, были сильнее.
— И что? — выдохнул он, уже без прежней уверенности, но все еще со злобой. — Ты прожил с ней пятнадцать лет на всем готовом, а потом, когда припекло, решил немного вложиться, чтобы потом получить все? Логично. Я не верю в твою святость, Николай. Я видал таких, как ты. Она была одинока и сентиментальна, а ты… ты просто воспользовался. И завещание это доказывает.
— Она написала его шесть лет назад, — глухо произнес Николай, глядя куда-то мимо Артема, в стену, где висела криво вышитая картина, подарок Лидии от какой-то подруги. — Когда была абсолютно здорова. Когда мы с ней ездили на море. Она сходила к нотариусу сама. Я узнал об этом только от адвоката, как и ты. Я не просил.
— И ты отказываешься от квартиры? — Артем впился в него взглядом, ища слабину. — Просто так, из благородства? Отдашь ее мне, законному сыну?
Николай посмотрел в окно, на детскую площадку. Там дети качались на качелях. Лидия так хотела, чтобы Артем привез ей внука и мальчик покачался на них. Не дождалась...
Он хотел сказать «да». Сказать этому сытому, разгневанному мужчине в дорогом костюме: «Забирай. Мне ничего твоего не надо». Но слова не шли. Они застревали где-то в груди, комом. Потому что за этим «ничего» стояло все. Пятнадцать лет и предательская, жестокая мысль: почему он, оставался до конца, выносил судно, менял капельницы, слушал ее предсмертный хрип, а родной сын лишь приехал за наследством? Злость, черная и горькая, как полынь, подступила к горлу, сдавила его.
— Нет, — тихо, но очень четко сказал Николай. — Не отказываюсь. Это ее воля, ее решение. Она так хотела.
Артем побледнел от ярости.
— Прекрасно. Значит, так и есть. Ты жулик. Поздравляю. Надеюсь, ты будешь несчастлив в этих стенах. Надеюсь, они тебя задушат и каждую ночь тебе будет сниться, как ты выгоняешь сына из квартиры его покойной матери.
Он развернулся так резко, что задел плечом косяк двери, выругался шепотом и вышел, хлопнув дверью.
Николай остался один. Он слышал, как по площадке удалялись быстрые, нервные шаги, как закрылась дверь лифта. Он опустился на диван, тот самый, старый, с просевшими пружинами, на котором когда-то спал в первую ночь, и закрыл лицо руками. От злости не осталось и следа. Она выгорела мгновенно, оставив после себя пепелище. Осталась пустота. Та самая, что была в квартире последние три дня, с момента, как гроб вынесли.
И воспоминания. Они не нахлынули, а поползли, медленно и неотвратимо, как туман из щелей, заполняя пустоту, унося его далеко-далеко, в тот день, с которого все началось. Не с красивой истории, а с вонючего, пьяного ада.
Тогда его звали Колькой. Двадцать с небольшим годков, деревня под Воркутой за плечами, мечты о городской жизни и полная котомка наивности. В столицу ехал «за длинным рублем» по объявлению. Обещали работу на стройке, жилье, документы оформят. Обещал мужик с золотым зубом и добрыми глазами. Оказалось, звал в рабство. Паспорт забрали «для регистрации», поселили в подвале на окраине, в комнате без окон с двадцатью такими же лохами, заставили таскать кирпичи и мешки с цементом по двенадцать часов под крики бригадира. Спали на матрасах, воняющих мочой, кормили баландой. Денег не платили — «зарплата идет в счет погашения расходов по обустройству, жилье и еда ведь не бесплатные». Когда он попробовал бунтовать, потребовать хоть какие-то деньги, чтобы купить сигарет, получил в рыло от «бригадира» — здорового уркагана с татуировкой на шее. Еще пару ребят ему всыпали по ребрам, чтобы неповадно было. Тогда он понял, что попал в лапы откровенных работорговцев.
Сбежал он ночью, через маленькое оконце в уборной. Вылез, поцарапав руки и спину о ржавую арматуру. Без документов, без денег, в рваной куртке и стоптанных кирзачах. Город, огромный и равнодушный, поглотил его. Без паспорта ни работы, ни ночлега.
Он скитался днем, пытался найти хоть какую-то подработку, но везде требовали документы. Ночевал на вокзале.
Недострой на Киевском вокзале стал его миром, миром отверженных. Запах стоял там особый — спертый воздух, смешанный с потом, перегаром, дешевым портвейном «Солнцедар», мочой из углов и отчаянием. Это был город в городе.
Бомжи, обломки людей, со своей иерархией и философией опустившихся на дно. Старик Васька с обмороженными, черными пальцами на ногах, вечно рассказывающий, как он брал Берлин, молодой мужчина Андрей, бывший шахтер, спившийся после того, как на шахте погиб брат, а от него ушла жена с ребенком. Баба Глаша, вечно что-то бормочущая, собирающая окурки и выпрашивающая у прохожих «копеечку на хлебушек». Они делились друг с другом тем, что находили, и тут же могли подраться из-за найденной бутылки недопитого пива.
Они пили «светлячок» — дешевый спирт для технических нужд, разбавленный чем попало. Соком, лимонадом, а то и водой из-под крана. Николай присоединился не сразу, но холод осенних ночей на каменном полу, голод, который сводил желудок, и полная беспросветность сделали свое дело. Пить — было единственным способом забыться, уснуть, не думая о том, что завтра будет так же плохо, как сегодня. Он быстро научился пить залпом, чтобы не чувствовать вкус, быстро опускался. Перестал мыться, в его спутанных волосах и бороде завелись вши. Он матерно ругался и скандалил из-за глотка спирта, пропивал последние копейки, которые удавалось выпросить или заработать на разгрузке вагонов. Иногда ночью его били охранники или такие же бомжи, чтобы отнять завалящую сигарету. Он почти смирился. Это был конец, и он его видел отчетливо — смерть в холодном углу под лестницей.
Однажды его, пьяного и вонючего, выкинули из зала ожидания охранники — двое здоровенных ребят в синей форме. Он рухнул на холодный асфальт у стойки справочного бюро, и его начало рвать желчью. Мир плыл, в глазах двоилось. Он лежал в луже собственной блевотины, и ему было все равно.
— Эй, ты... Совсем обалдел?
Голос был женский, немолодой. Без ноток сострадания, но и без того брезгливого отвращения, к которому он уже привык. Коля с трудом поднял голову. Перед ним стояла женщина в синей форменной жилетке, кассирша из билетной кассы. Лицо с легкими морщинками у уголков глаз, волосы темные, собраны в небрежный пучок. Она смотрела на него не как на грязь, а как на проблему, которую нужно поскорее убрать с глаз долой.
— Убирайся отсюда, а то милицию вызову.
— Куда я уйду? — хрипло буркнул он, с трудом отталкиваясь руками от липкого асфальта. — В рай, что ли?
— Не моя забота. Иди куда подальше, на улице места много.
Он поплелся, пошатываясь, держась за стену. Она смотрела ему вслед, потом, скривившись, резко позвала:
— Постой! Эй!
Он обернулся, не понимая.
— Чего?
— Ты… мебель собирать умеешь?
Он поморгал, пытаясь сообразить.
— Что?
— Мебель. Шкаф. Я купила, а собрать некому. Коробки лежат посреди комнаты уже месяц. Там инструкция, вроде. Я думала, сын приедет, соберем вместе… но он не смог. Работа у него важная, за границей. — В ее голосе, ровном и деловом, прозвучала затаенная горечь. — Заплачу тысячу и поесть дам. Только… помойся сначала, ради Бога. Хотя бы морду вымой. Вон, в туалете есть раковина. И куртку эту выкинь, она смердит.
Он пошел за ней, как автомат, не веря до конца. В служебном туалете мылся ледяной водой, смывая с себя слои грязи и блевотины. Смотрел в потрескавшееся зеркало на свое лицо — впалые щеки, красные глаза, борода, в которой застряли какие-то крошки. Пытался пригладить мокрые волосы. Потом она, поморщившись, принесла какую-то старую рабочую рубашку, висевшую в подсобке. «Надень это. Хоть не так страшно».
Она привела его в свою квартиру, в пятиэтажном кирпичном доме недалеко от вокзала. Было чисто, но немного запущено, много старых вещей, книг, кружевных салфеток на телевизоре. В центре комнаты, в картонных коробках, лежали детали разобранного шкафа. Лидия — так ее звали — дала ему отвертку, гаечный ключ и молоток. Показала на кухне тарелку с борщом, сметаной и куском черного хлеба. «Ешь. Я на работу, вторая смена. К девяти вернусь. Сделаешь — получишь деньги».
Он остался один. Ел медленно, ощущая каждый глоток, каждый кусок хлеба. Потом начал собирать шкаф. Инструкция была понятной. Голова постепенно прояснялась от еды и простой, понятной задачи. Шуршанье дерева, стук молотка, скрип соединяемых деталей — эти звуки вытесняли из головы гул вокзала и пьяные крики. К восьми вечера шкаф стоял у стены, строгий, светло-коричневый, с ровно прикрученными ручками.
Когда Лидия вернулась, сняла пальто и увидела шкаф, она остановилась.
— Ого, — сказала она без особого восторга, но с явным облегчением. — Зря я, выходит, переживала. А ты молодец, не украл ничего, не сбежал. Не совсем пропащий. А я уж, грешным делом, соседу поручила за квартирой присматривать. Спасибо.
Она достала из сумки кошелек, отсчитала тысячу рублей и протянула ему. Потом проводила до двери.
— Иди. И не болтайся больше на вокзале, устраивайся куда.
Он взял деньги. Они жгли ладонь. Он стоял на пороге, в старой рубашке, с деньгами в кулаке. Выйти означало вернуться в недострой при вокзале, к бомжам, к «светлячку», к неизбежному концу. А тут тепло, чисто, и пахло едой. Он не мог сделать шаг, стоял, как вкопанный, глядя в пол, чувствуя, как дрожат колени.
— Тебе… идти некуда? — тихо спросила Лидия. Она увидела не его грязную одежду, а его глаза. Глаза загнанного зверя, который уже перестал бороться, но инстинкт еще держал его на ногах.
Он кивнул, не в силах вымолвить слово.
Она вздохнула, долгий-долгий вздох, полный усталости и внутренней решимости. Потом махнула рукой.
— Ладно, черт с тобой. Диван в зале свободен. Только на одну ночь. Завтра подумаем, что с тобой делать. И не пить ни капли. Иди вымойся как следует, с мылом. А лохмотья твои я постираю, в машинке.
Он остался. «Одна ночь» растянулась на неделю. Он мылся каждый день, до скрипа. Она постирала его единственные джинсы, давала старые, но чистые вещи ее покойного мужа, которые хранились на антресолях. Он спал на диване, мыл посуду, ходил в магазин. Она не спрашивала ни о чем. Потом она взяла его с собой в милицию, помогла восстановить документы — оказалось, не так это и страшно, если знать, куда идти и что говорить.
Он нашел работу грузчиком на рынке, потом, с ее легкой руки, устроился слесарем-сантехником в местный ЖЭК. Первую зарплату, мятую пачку денег, он принес и положил на кухонный стол. «Это на еду и за жилье».
Она отказывалась, кривила губу: «Что ты, Коля, я же не сдаю квартиру». Но он настаивал, молча, упрямо. Это был вопрос его достоинства, последнего, что у него оставалось. В конце концов, она забрала половину. «Ладно, на продукты».
Спустя полгода, в выходной, он, в новых, недорогих, но симпатичных джинсах и простой синей рубашке, вышел из своей комнаты (она постепенно переселила его в маленькую комнату, бывшую детскую). Лидия, сидевшая с вязанием у телевизора, подняла на него глаза и на несколько секунд замерла.
— Гляди-ка, — сказала она, и в уголках ее глаз собрались лучики морщинок — признак улыбки. — А ты, оказывается, красавчик. Жених хоть куда.
Ему стало неловко и тепло одновременно. Он посмотрел на себя в зеркало и увидел не бомжа, не раба, не жалкое существо, а мужчину. Высокого, широкоплечего, с прямым взглядом. Его звали Николай, у него был дом и работа. И женщина, которая смотрела на него без брезгливости, с удивленным одобрением.
Он не планировал становиться ее любовником. Да и слово это не подходило. Это вышло как-то само собой, тихо, буднично, без страсти и надрыва. Однажды осенью, в выходной, лил холодный дождь. Они сидели на диване, смотрели какую-то мелодраму по телевизору. Было скучно и уютно. Он встал, чтобы заварить чай, а когда вернулся, она, не глядя, взяла чашку, и их пальцы соприкоснулись. Через некоторое время она, не отрывая глаз от экрана, положила голову ему на плечо. Он замер, потом осторожно обнял ее за плечи. Она вздохнула, прижалась. Так и сидели до конца фильма. Потом она подняла голову, посмотрела на него. В ее глазах не было страсти, а было тепло, доверие и огромная, копившаяся годами усталость от одиночества. Ей было сорок, телу были знакомы возраст и тяжесть прожитых лет, но в этом взгляде была такая беззащитность, что у него сжалось сердце. Ему было двадцать шесть. Он был молод, полон нерастраченных сил, и ему было хорошо с ней. Спокойно и надежно.
Она дала ему то, чего ему не хватало больше всего: тихий причал, принятие без условий, дом, где его не гнали. Он дал ей то, чего не хватало ей: мужское присутствие, бытовую помощь, избавление от гнетущего одиночества.
Сын, Артем, узнал о нем через год, когда приехал на пару дней. Увидел за столом незнакомого мужика, вскипел. Устроил сцену. Обвинял мать в том, что она «впала в маразм и завела мальчика», намекал, что Николай — проходимец и скоро обчистит ее. Лидия сначала оправдывалась, потом замолчала, а когда Артем начал кричать, сказала ровно и тихо: «Это мой дом, Артем и моя жизнь. Николай мне помогает. Он дает деньги на продукты, работает. И он здесь остается. Если тебе это не нравится, дверь там».
Артем онемел от изумления, потом пробормотал что-то про «сама потом наплачешься», собрал вещи и уехал в гостиницу. С тех пор его визиты стали короче и реже, раз в два-три года, всегда с подарками и виноватой суетливостью.
Жизнь вошла в колею. Николай сменил работу, устроился в небольшую строительную фирму, стал больше зарабатывать. Они сделали нехитрый ремонт в квартире — поклеили новые обои, поменяли сантехнику. Летом снимали дачу за городом. Он был ей благодарен. А потом благодарность постепенно, незаметно переросла в тихую, привычную любовь. Она стала для него всем. Матерью, женой, другом, спасительницей, самым близким человеком на свете. Он почти забыл про разницу в возрасте. Она казалась ему просто Лидой, его женщиной.
Пока не встретил Ирину. Это было на новой работе, в строительной фирме. Ему на тот момент было тридцать шесть, ей тридцать пять. Ирина была ровесницей, с короткой модной стрижкой, в элегантных брючных костюмах, с телефоном последней модели. Она смеялась над теми же анекдотами, смотрела те же сериалы, слушала ту же музыку. С ней было легко, весело, без груза прошлого, без оглядки на возраст, без чувства долга.
Завязался легкий флирт, потом она попросила помочь с компьютером. Потом была корпоративная вечеринка, где они много танцевали и выпили. Она сама предложила подвезти его. В ее машине пахло дорогими духами. У дома она не выключила двигатель и спросила: «Поднимешься на кофе?»
Он не планировал изменять Лидии. Он просто… увлекся. Позволил себе на мгновение почувствовать себя мужчиной желанным для красивой, успешной женщины своего круга, своего возраста. Не благодарным приемышем, а равным партнером.
С Ириной все было по-другому. Страстно, ново, остро. Она не готовила ему борщ, а заказывала суши на дом. Она не смотрела с ним сериалы по первому каналу, а включала артхаусное кино, которое он не всегда понимал, но делал вид. Она говорила о путешествиях, о карьере, о детях. «Я вот думаю, пора уже, а то биологические часы тикают», — говорила она, игриво щурясь. Ирина влюбилась серьезно, стала строить планы, говорить о том, чтобы жить вместе. «Эта твоя... сожительница. Она же тебе как мать. Ты отдал ей десять лет. Хватит. Поживи для себя».
Он метался. Лидия казалась ему родной, теплой, привычной, но иногда эта привычность нагоняла тоску. Ирина была страстью, новым началом, возможностью нормальной жизни с женой-ровесницей, детьми. Он решился. Долго копил деньги, чтобы оставить Лидии на первое время. Придумал, как сказать. Что он вечно благодарен, но должен жить своей жизнью. Что она всегда будет ему как родная, но… Он шел домой с тяжелым сердцем, с комом в горле, готовясь к тяжелому разговору.
Лидии не было дома. Она оставила записку: «Коля, я ушла к подруге, вернусь к вечеру. Суп в холодильнике». Он зашел в спальню, чтобы переодеться и увидел на тумбочке, под ее очками для чтения, синюю картонную папку. Сверху было напечатано: «Городской онкологический диспансер». Он открыл ее машинально, без мысли. И мир, тот новый, легкий мир, который он начал строить в голове, рухнул в одно мгновение.
Заключение. Страшные медицинские термины. Диагноз. Стадия уже не первая. Даты — первый визит был три месяца назад. Три месяца, как она знала и молчала. Не сказала ни слова, не попросила помощи. Она просто несла это в себе, одна.
В этот момент все малодушные мысли, все мечты о новой жизни, об Ирине, рассыпались в прах, как карточный домик. Он понял с простой ясностью: его место здесь, рядом с ней. Всегда. Потому что она когда-то не прошла мимо, когда он лежал в блевотине, а теперь не пройдет мимо ее болезни он.
Он порвал с Ириной жестко, по телефону. Сказал, что больше не может с ней видеться, что у него есть обязательства. Ирина кричала, плакала, называла его тряпкой, подкаблучником, обвиняла, что он просто боится менять свою уютную конуру. Он слушал молча, а потом положил трубку и выключил телефон. Все слова казались теперь пустыми и далекими, как шум с другой планеты.
Лидии он сказал правду сразу, как только она вернулась. Не стал играть в молчанку. Взял папку, положил перед ней на кухонный стол.
— Лида, что это?
Она опустила глаза, стала гладить край скатерти.
— Я знаю про Ирину, знаю, что уйдешь. Не сказала тебе про болезнь, чтобы ты не чувствовал себя виноватым. Ты хороший человек Коля, но я всегда говорила, что не буду тебя держать. Ты молод, у тебя все впереди. А болезнь, это мое дело.
— Наше, — жестко перебил он ее. — Наше дело. Слышишь? Никуда я не ухожу.
Она заплакала тогда. Тихими слезами, которые просто текли по щекам и капали на скатерть.
— Уходи, Коля. Не трать на меня жизнь. Ты и так много сделал. У тебя своя жизнь должна быть. Со своей ровесницей, с детишками…
Он встал, обнял ее за плечи, крепко-крепко, прижал к себе. Она была такой маленькой и хрупкой.
— Заткнись, — сказал он грубовато, но в голосе дрожала непрошеная слеза. — Куда я денусь? Кто тебе борщ сварит? А кто шкаф соберет, если новый купишь?
Она рассмеялась сквозь слезы и обняла его в ответ.
Началась война. Пять лет войны с болезнью. Это была ежедневная, изматывающая борьба.
Сначала — операция. Он взял отпуск за свой счет, дежурил в больничном коридоре, пока ее резали.
Потом — химиотерапия. Она была самой страшной. Он научился по звукам из ванной определять, насколько Лиде плохо. Сначала бурная тошнота, потом сухие спазмы, потом глухие удары о кафель, когда ее выворачивало так сильно, что не было сил держаться на ногах. Он сидел за дверью, сжимая кулаки, чувствуя абсолютную беспомощность. Заходил, поднимал ее, полубесчувственную, вытирал холодное лицо мокрым полотенцем, отпаивал водой. Иногда она плакала от бессилия, прижимаясь к его груди: «За что, Коля? За что?» Он молча гладил ее по редеющим волосам.
Лида облысела быстро. Некрасиво, клочьями. Собирала эти клочья с подушки, с расчески и сжигала. Он купил ей несколько красивых платков — шелковых, ярких. Она повязывала их на голову даже дома, когда он приходил с работы. Как-то раз, спустя месяц, вечером, он осторожно снял платок и поцеловал ее в макушку.
— Красивая ты у меня, — сказал просто.
Она расплакалась.
Лучевая терапия была другой. Ожоги. Он ходил в аптеку, скупал дорогие крема с пантенолом и серебром, аккуратно, по миллиметру мазал их на поврежденные места. Она лежала, стиснув зубы, потому что даже легкое прикосновение причиняло боль.
Была короткая ремиссия. Год. Казалось, самое страшное позади. Она начала отращивать волосы, седые и курчавые. Они даже съездили на неделю в санаторий под Москвой. Она смеялась, гуляла, ела с аппетитом. Он позволил себе выдохнуть. И тогда рецидив ударил, как обухом по голове. Метастазы.
Он взял длительный отпуск без содержания, потом уволился с хорошей работы и устроился дворником в их же ЖЭК — график был свободный, можно было отлучаться в больницу, на процедуры, сидеть ночами. Он продал свою машину, которую купил несколько лет назад. Деньги ушли на таргетные препараты, не входившие в государственную квоту. Они стоили дорого, но он не раздумывал.
Ночь была их главным врагом. Днем Лида держалась, старалась быть бодрой, а ночью боль прорывалась наружу. Сначала помогали обычные обезболивающие, потом рецептурные, потом наркотические. Он дежурил у ее кровати, держал за руку, когда ее мучили приступы. Иногда она бредила, звала свою маму, или сына. Однажды ночью она посмотрела на него ясными глазами и сказала:
— Отпусти меня, Коля. Я устала, пусть уже будет конец...
Он молча покачал головой, поцеловал ее в лоб и пошел делать укол, потому что время подходило.
Он забыл про себя полностью. Перестал бриться регулярно, носил одну и ту же растянутую толстовку. Перестал встречаться с друзьями с бывшей работы. Его мир сузился до размеров квартиры, поликлиники и онкоцентра. Его жизнь измерялась ее температурой, цифрами в анализе крови, количеством ложек каши, которую она съедала за завтраком. Он выучил все названия лекарств, все возможные побочки. Он мог с закрытыми глазами сделать укол.
Артем звонил раз в неделю. Когда Лидия уже не могла сама разговаривать трубку брал Николай. Выходил на балкон и коротко докладывал:
— Держится. Температура есть. Химию перенесла плохо. Нет, лучше не надо, она сейчас спит.
Однажды Артем прислал перевод на крупную сумму. «На лечение». Николай взял деньги, купил на них еще одну упаковку дорогого препарата. Он не испытывал благодарности.
Лида умерла не внезапно. Они оба знали, что скоро. Она уже почти не вставала, говорила шепотом. В последнее утро проснулась, посмотрела на него и слабо улыбнулась.
— Кофею хочу, — прошептала.
Он сварил некрепкий кофе, добавил молока. Она сделала два глотка.
— Спасибо, родной.
Ее дыхание становилось все тише, все реже. Он сидел рядом, держал ее руку. Следил, как тонкая ниточка пульса на ее запястье становится все слабее, пока не исчезла совсем.
Он не заплакал, просто сидел, глядя на ее лицо, которое стало вдруг спокойным и очень далеким. Потом встал, накрыл ее одеялом, позвонил в скорую и вызвал полицию для констатации. Действовал на автомате.
***********************
Николай открыл глаза.
В комнате было почти темно. Только свет фонаря из двора падал косыми полосами на пол. Он все еще сидел на диване, согнувшись.Слышался привычный фон: урчание холодильника, скрип лифта в подъезде, далекий гул машин. Эти звуки жили здесь и без нее. Он встал, почувствовав, как затекли ноги, и подошел к тому самому шкафу. За пятнадцать лет он немного потемнел, на боковой стенке был царапина. В шкафу висели ее платья. Простые, ситцевые, в цветочек, пара более нарядных, для праздников. Пахло еле уловимым запахом ее духов.
Он достал одно платье, синее в горошек, потрогал ткань. Вспомнил, как она в нем собиралась отмечать день рождения сына, который так и не приехал. Вертелась перед зеркалом, спрашивая: «Ну как, не слишком молодежное?»
Ему было смешно и грустно одновременно. Он повесил платье обратно, закрыл дверцу.
Злость на Артема окончательно ушла, растворилась в усталости. Осталось только понимание пропасти между ними. Для Артема это была квартира, имущество, вопрос принципа и, возможно, денег. Для него — это были стены, которые видели все. Видели, как он мыл полы после ее рвоты. Видели, как он нес ее на руках в ванную, когда у нее не было сил идти. Видели, как они молча сидели у окна, держась за руки, когда боль отступала. Эти стены были свидетелем их жизни, их войны, их тихой, измотанной любви.
Квартира была ему не нужна. Вернее, она была нужна не как квадратные метры, а как продолжение той жизни, которая не закончилась. Он не мог просто взять и отдать это Артему, который продаст ее.
Он подошел к комоду, взял в руки ее фотографию в простой деревянной рамке. Лида, лет десять назад, на даче, смеется, зажмурившись от солнца, в руках охапка одуванчиков. Она любила эти цветы.
— Ну что, Лида, — прошептал он хрипло. — Приехал твой сынок, думает, я альфонс.
Он поставил фотографию на место, подошел к окну. Дети с площадки давно разошлись по домам, а во дворе горели фонари.
Он не откажется от наследства. Не из жадности, не из мести. А потому что это была ее последняя воля. Ее последний способ сказать: «Это твой дом, Коля. Спасибо». И потому что это все, что у него осталось от тех пятнадцати лет, которые начались с вокзальной рвоты и закончились тихой смертью в этой самой комнате.
Он останется здесь, осколком той жизни, которую они прожили вместе.