О смерти матери Люба узнала от соседки. Не от брата. Не от родственников. От тёти Зины, которая позвонила уточнить, когда похороны.
— Как это — когда? — не поняла Люба. — Какие похороны?
Тишина в трубке. Потом охнула тётя Зина:
— Ой, деточка... Ты что же, не знаешь? Мама твоя вчера вечером... Царствие небесное.
Люба тогда жила в Новосибирске. Работала в торговой компании, только-только начала выбираться из долгов после развода. До родного дома в Воронежской области — почти двое суток поездом. Она бросила всё, купила билет на ближайший рейс, трясла проводницу на каждой станции: успею?
Успела. На кладбище. Не попрощаться — проводить.
Брат Геннадий стоял у свежей могилы в чёрном костюме, который был ему тесен в плечах. Рядом — жена Валентина, племянница Настя, ей тогда было четырнадцать. Люба подошла, хотела обнять брата. Он только кивнул и отвернулся.
— Мог бы позвонить, — сказала она после поминок.
— Зачем? Всё равно не успела бы. Ты же далеко.
Это была его любимая фраза. Ты же далеко. Словно она сама выбрала уехать. Словно не обстоятельства так сложились: бывший муж нашёл работу в Новосибирске, она поехала за ним, потом развелись, а возвращаться стало некуда. Отец умер годом раньше — Геннадий тоже не позвонил.
— Ген, надо поговорить насчёт дома, — сказала Люба на следующий день.
— А чего тут говорить? Дом оформлю на себя.
— Как это — на себя? А я?
— А ты где была, когда мать болела? Когда отец лежал? Кто им лекарства возил, кто по врачам таскал?
— Ты жил в соседнем посёлке и приезжал раз в месяц.
— Я приезжал, — подчеркнул Геннадий. — А ты и этого не делала.
Люба потом консультировалась с юристом в Новосибирске. Узнала, что по закону имела право на обязательную долю как наследница первой очереди. Что можно подать иск, оспорить, добиться раздела. Юрист объяснил всё подробно, даже денег за консультацию не взял.
— Только учти: это нервы, время и расходы, — предупредил он. — И с братом после суда вряд ли будешь общаться.
А мы сейчас общаемся? — подумала она тогда.
Но в суд не пошла. Не потому что испугалась. Просто устала. Развод выпил из неё все силы, смерть родителей добавила, а тут ещё с братом воевать. Вернулась в Новосибирск, устроилась на вторую работу, начала откладывать деньги. Сама не знала — на что.
Геннадий работал на заводе в райцентре, получал немного. Валентина вела хозяйство и занималась Настей. Настя выросла, поступила в московский вуз, потом вышла замуж, осталась в столице.
Родительский дом старел вместе с хозяевами. Крышу Геннадий так и не перекрыл — только латал каждую весну. Забор покосился, веранда просела.
— Продать бы его, купить квартиру в городе, — говорила Валентина.
— Это родительский дом. Не продам.
По вечерам Геннадий сидел на веранде и смотрел на соседний участок. Там жили старики — Пётр Степанович и Антонина Павловна, ровесники его родителей.
— Хорошие люди, — говорил он жене. — Тихие.
Люба тем временем строила свою жизнь заново. Торговая компания развалилась — нашла другую работу. Потом рискнула: начала сама возить товар из Китая. Сначала мелочёвку, потом серьёзнее. Взяла кредит, открыла точку на рынке. Прогорела. Взяла ещё кредит, открыла снова.
К пятидесяти годам у неё было два магазина, однокомнатная квартира в собственности и бежевая «Тойота» — не новая, но на ходу. Замуж больше не вышла. Не то чтобы не хотела — не сложилось.
Иногда ночами она думала о родительском доме. О яблоне во дворе, которую отец посадил в год её рождения. О скрипучей калитке. О комнате, где они с братом в детстве прятались под одеялом с фонариком.
Всё это теперь принадлежало Геннадию. По закону — и по его собственному решению.
В две тысячи двадцать третьем Пётр Степанович умер. Через полгода ушла за ним Антонина Павловна. Дети их давно обосновались в Краснодаре, возвращаться не планировали. Дом выставили на продажу.
Геннадий узнал об этом от риелтора.
— Хороший участок, — сказала она. — Пятнадцать соток, дом под снос, зато все коммуникации. Просят два с половиной миллиона.
— Нам не надо, — отмахнулся Геннадий.
А через неделю к соседскому дому подъехал белый внедорожник. Не дешёвый, сразу видно. Из машины вышла женщина в джинсах и светлой куртке — стала что-то осматривать, фотографировать на телефон.
Геннадий не сразу её узнал. Двадцать лет прошло. Располнела, постарела, волосы короче. А потом она обернулась.
— Люба?
— Привет, Ген. — Она помахала ему, словно они вчера расстались. — Как жизнь?
Он не нашёлся что ответить.
Валентина выглянула из дома:
— Кто там?
— Люба. Сестра.
— Та самая?
— Та самая.
Люба подошла к покосившемуся забору.
— Здравствуй, Валя. Давно не виделись.
— Ты зачем здесь?
— Участок смотрю. Хочу купить.
Геннадий выронил молоток, который держал в руке.
Сделку оформили через месяц. Люба заплатила два миллиона триста тысяч, старый дом снесла, начала строить новый.
Строители приезжали каждый день в семь утра. Геннадий просыпался от грохота, выходил на веранду, смотрел, как растут стены. Кирпич — не газобетон какой-нибудь. Крыша металлочерепица — не латаный рубероид.
— Богато строит, — замечала Валентина. — Откуда деньги-то?
— Заработала, видимо, — мрачно отвечал Геннадий.
К зиме начали внутреннюю отделку. Геннадий заметил: новый дом выше их родительского. Заметно выше.
— Специально, что ли? — спросил он однажды у прораба.
— Что специально?
— Ну... выше построили.
Прораб пожал плечами:
— Как по проекту, так и сделали. Грунт здесь такой — фундамент пришлось поднимать.
Геннадий не поверил. Но спорить не стал.
С братом Люба не разговаривала. Здоровалась, если сталкивались у забора. И всё.
— Зазналась, — ворчала Валентина. — Денег заработала — нос задрала.
К весне двадцать четвёртого дом был готов. Люба перевезла вещи, обставила комнаты.
Дом получился красивый. Одноэтажный, но высокий, с просторной террасой и панорамными окнами. На участке разбила клумбы, высадила туи вдоль дорожки.
Первую ночь в новом доме Люба почти не спала. Лежала и слушала тишину. Настоящую деревенскую тишину — не ту, что в городе считается тишиной.
Утром вышла на террасу с кружкой кофе. И увидела брата. Он стоял на своём покосившемся крыльце и смотрел на её дом. Просто стоял и смотрел.
— Доброе утро, — сказала Люба.
Геннадий не ответил. Развернулся и ушёл.
В июне Люба взялась ставить новый забор. Кованый, с узорными завитками. Рабочие копали ямы под столбы, заливали бетон.
Геннадий вышел во двор.
— Это что такое?
— Забор. Не видишь?
— А старый куда?
— Старый демонтировали. Он был общий, помнишь? Половина на моём участке стояла, половина на твоём. Теперь ставлю свой — полностью на своей земле.
— А у меня что, забора теперь не будет?
— Твои проблемы. Хочешь — ставь свой.
Геннадий побагровел.
— Ты специально это делаешь.
— Что — специально?
— Унижаешь меня. Дом выше построила, забор дороже поставила. Думаешь, я не понимаю?
Люба посмотрела на брата. Он сильно сдал за эти годы. Обрюзг, поседел, взгляд потух. Она помнила его другим — молодым, весёлым. Помнила, как он подбрасывал её на руках, когда ей было пять. Как учил свистеть в два пальца.
— Ген, — сказала она тихо. — Я строю дом для себя. Не против тебя. Для себя.
— Врёшь.
— Не вру. Хочу жить здесь. Это моя родина. Мама с папой тут похоронены. Я имею право.
— Имеешь, — процедил он. — Только зачем рядом? В деревне полно участков продаётся.
— А этот оказался свободен.
— Специально ждала. Двадцать лет ждала.
Люба промолчала. Развернулась и ушла к себе.
Может, и ждала. Сама себе не признавалась.
Валентина попыталась наладить мир. Пришла с шарлоткой.
— Люба, можно к тебе?
Люба открыла.
— Заходи.
Валентина переступила порог, огляделась. Внутри дом оказался ещё красивее, чем снаружи. Светлые стены, деревянные полы, большие окна. Пахло свежим деревом и кофе.
— Красиво у тебя. Богато.
— Спасибо.
Сели за стол, пили чай с шарлоткой.
— Ты на Генку-то не злись, — наконец сказала Валентина. — Он мужик неплохой. Тогда с домом нехорошо вышло, но он не со зла.
— А с чего?
— Ну... Он считал — это справедливо. Он же за родителями ухаживал.
— Приезжал раз в месяц из райцентра.
— Не раз в месяц. Чаще.
— Раз в месяц, — повторила Люба. — Я проверяла у мамы, когда звонила. Каждый день ей звонила. Деньги переводила каждый месяц. А он — раз в месяц приезжал на полдня. И считал, что это уход.
Валентина опустила глаза.
— Ладно. — Люба встала. — Это всё равно ничего не изменит.
— Люба, двадцать лет прошло...
— Да. Двадцать лет. И ни разу за это время ваш неплохой мужик не позвонил мне. Не написал. Не извинился. Даже не сообщил, когда мать умирала. Я от соседки узнала, Валь. От чужого человека. Представляешь, каково это?
Валентина ушла. Больше не приходила.
Осенью Геннадий перестал выходить на крыльцо по утрам. Не хотел видеть её дом. Не хотел сравнивать. Не хотел думать о том, как сложилась бы жизнь, если бы тогда он поступил иначе.
Но дом стоял. Высокий, красивый, с кованым забором. Никуда не девался.
В октябре зарядили дожди. Крыша родительского дома потекла окончательно. Геннадий расставлял вёдра, подкладывал тряпки — не помогало.
— Делать что-то надо, — плакала Валентина. — Так жить нельзя.
— Весной починю.
— Какой весной? До весны дом развалится!
Денег не было. Пенсия — двадцать тысяч на двоих. Зарплата на заводе — тридцать пять, да и ту сократили после шестидесяти. Просить у сестры он не станет. Лучше утонуть.
Однажды утром вышел на крыльцо и увидел Любу на террасе. Она пила кофе, закутавшись в плед.
— Крыша течёт? — спросила она.
Геннадий не ответил.
— Могу дать телефон хороших мастеров. Берут недорого.
— Не надо.
— Ген, это просто телефон.
— Я сказал — не надо.
Люба пожала плечами и ушла в дом.
В ноябре Валентина уехала к дочери в Москву — помочь с внуками. Сказала, что на месяц. Геннадий остался один.
Он бродил по пустому сырому дому, натыкался на вёдра с водой, ругался вполголоса. Готовить толком не умел — питался консервами и макаронами. Похудел. Кашлять начал.
Однажды вечером — стук в дверь. Открыл. На пороге Люба. В руках — кастрюля.
— Суп принесла. Куриный с лапшой. Тебе же есть нечего.
— Откуда знаешь?
— Тётя Клава видела, как ты в магазине одну «Доширак» покупал.
Геннадий хотел отказаться. Хотел захлопнуть дверь. Хотел сказать, что не нуждается в её подачках.
Вместо этого взял кастрюлю.
— Спасибо.
— Не за что.
Люба ушла. Геннадий поставил кастрюлю на плиту, снял крышку. Суп пах как в детстве. Как мамин. Лук, морковка, укроп. Курица на косточке. Лапша, нарезанная вручную.
Он ел и не мог остановиться. Потом сидел над пустой тарелкой и смотрел в стену.
На следующий день он сам пошёл к сестре. Долго стоял у кованой калитки, не решаясь нажать звонок. Потом нажал.
Люба открыла. Молча смотрела на него.
— Я хотел... — начал Геннадий и осёкся.
— Что хотел?
— Сказать.
— Что сказать?
Слова застревали в горле. Двадцать лет он убеждал себя, что поступил правильно. Что дом достался ему заслуженно. Что сестра сама виновата — уехала, бросила. А теперь стоял перед ней и не мог выдавить ни слова.
— Заходи, — Люба посторонилась. — Чай будешь?
Они сидели на кухне. Молчали. За окном сыпал мелкий снег. Потом Геннадий заговорил.
— Я тогда думал, что правильно делаю. Думал — раз ты далеко, дом тебе и не нужен.
— А спросить не мог?
— Мог. Не спросил.
— Знаешь, из-за чего я больше всего обиделась? — сказала Люба. — Не из-за дома. Из-за того, что ты мне про маму не сообщил. Я узнала от соседки. Понимаешь? Мать умерла — а родной брат мне даже не позвонил.
Геннадий опустил голову.
— Я думал, ты всё равно не успеешь. Не приедешь.
— А ты хотя бы попытался?
Он молчал. За окном снег повалил гуще.
Люба не простила брата. Не выгнала, не поругалась — но и не простила. Просто жила рядом. Иногда приносила еду, иногда он приходил помочь по хозяйству — прибить полку, поправить калитку.
Зима в тот год выдалась ранняя и злая. В декабре крыша родительского дома провалилась — прямо над бывшей детской, где они когда-то прятались с фонариком под одеялом. Геннадий стоял во дворе, смотрел на рваную дыру в потолке, и в голове было пусто.
— Переезжай ко мне, — сказала Люба. Она стояла у забора, закутанная в пуховик. — Временно. Пока не починишь.
— Нет.
— Ген, там жить нельзя. Замёрзнешь насмерть.
— Нет.
Он кое-как затянул дыру плёнкой, подпёр стропила, замазал щели. Получилось криво и ненадёжно, но он не сдавался.
Люба смотрела на это из своего тёплого дома и качала головой. Она не понимала брата. Не понимала его упрямства, его гордыни, его нежелания принять руку помощи.
Хотя нет. Понимала. Сама была такая же.
Двадцать лет она пахала, чтобы доказать. Себе, ему, всему миру. Что она не хуже. Что она может. Что справится без его чёртового дома. И справилась. Построила свой дом. Вернулась. Встала рядом.
А дальше — что?
Под Новый год Настя прислала отцу денег. Сто тысяч — на ремонт крыши. Геннадий хотел отказаться, но Валентина, вернувшаяся из Москвы, настояла.
— Бери. Дочь даёт, не чужие люди.
Крышу залатали. Не идеально, но хотя бы не текло. Геннадий стоял на крыльце, смотрел на работу мастеров. Потом повернул голову — и встретился взглядом с Любой. Она стояла на своей террасе с кружкой в руках.
— С наступающим, — сказала она.
— С наступающим, — ответил он.
Они смотрели друг на друга через забор. Кованый, красивый, дорогой. Он разделял их участки. Их жизни. Их двадцать лет молчания.
Но это был всего лишь забор. Не стена. Не пропасть.
Всего лишь забор, через который можно перегнуться и передать кастрюлю с супом.
— Зайдёшь? — вдруг спросила Люба. — У меня оливье. Сама делала.
Геннадий помолчал. Снег падал ему на плечи — крупный, новогодний.
— Зайду, — сказал он наконец. — Только переоденусь.
Люба кивнула и скрылась в доме.
Геннадий стоял ещё минуту. Смотрел на её окна, где горел тёплый свет. На дым из трубы. На ёлку, мигающую разноцветными огнями за стеклом.
Потом развернулся и пошёл переодеваться.
Впервые за двадцать лет ему было куда идти в новогоднюю ночь.