Деревня, в которой жил Николай Владимирович, не имела громкого названия и давно не значилась ни в бумажных атласах, ни в современных навигаторах. Она называлась Тихий Омут, хотя местные, те немногие, кто остался, звали её просто — Край. Это место медленно, но неотвратимо растворялось в вековом лесу, словно маленький кусочек рафинада в стакане обжигающе горячего чая. Природа брала своё, наступая на человеческие владения с терпением вечности.
Домов, в которых по вечерам еще загорался теплый электрический свет, оставалось не больше десятка. Остальные избы — почерневшие от дождей и времени срубы — стояли с крест-накрест заколоченными окнами. Они глядели на мир слепыми, пустыми глазницами, медленно оседая в землю, зарастая жгучей крапивой в человеческий рост и пушистым, ярко-розовым иван-чаем. Сквозь прогнившие крыши уже пробивались молодые березки, превращая бывшие жилища в причудливые лесные декорации.
Николай выбрал это место осознанно, с холодной решимостью хирурга, ампутирующего больную конечность. В свои сорок восемь лет он выглядел на добрый десяток лет старше. Глубокие, резкие морщины прорезали высокий лоб, словно борозды на пересохшем поле, а в густой, жесткой бороды серебрилась ранняя, но обильная седина. В его взгляде застыла тяжелая усталость человека, который видел слишком много того, чего видеть не следует.
Бывший фельдшер скорой помощи одной из самых загруженных бригад мегаполиса, он годами жил в ритме бесконечной гонки со смертью. Он слишком много видел людской боли, крови, отчаяния и бессмысленной городской суеты. Но сломала его не работа. После того как скоротечная болезнь забрала его жену, Анну — единственного человека, который был его якорем в этом безумном мире, — городской шум стал для него физически невыносим. Гул нескончаемого потока машин, вой сирен, который раньше был частью его профессии, пьяные крики под окнами, даже банальные голоса соседей за тонкой панельной стеной — всё это царапало душу, словно наждачная бумага по открытой ране, не давая ей затянуться.
Он продал квартиру, раздал долги и купил дом на самом отшибе, у кромки векового соснового бора. Дом был старинный, крепкий, пятистенный, сложенный из вековой лиственницы, которая от времени стала твердой как камень. Особенностью дома была огромная застекленная веранда, пристроенная, видимо, каким-то местным умельцем полвека назад. Прежние хозяева использовали её как склад для лыж, старых газет и рассохшейся мебели. Николай же, впервые войдя туда, увидел в пыльных лучах солнца совсем другое.
— Здесь будет тихо, — сказал он тогда сам себе, проводя ладонью по шершавому подоконнику. — Здесь будет только моя тишина.
Тишина стала его новой религией, его убежищем и крепостью. Он почти ни с кем не общался, ограничиваясь короткими, сухими кивками при встрече с редкими соседями у автолавки, приезжавшей раз в неделю. Местные считали его угрюмым, суровым бирюком, странным городским, который "бежит от закона или от себя". Но никто не знал, что на самом деле скрывается за этим непроницаемым молчанием. А скрывался там целый, удивительный мир.
Николай нашел утешение в том, что молчало, но при этом было живым, дышащим и настоящим — в растениях. Его заброшенная веранда за два года превратилась в настоящую лабораторию. Но не в ту стерильную, пахнущую спиртом и хлоркой, к которой он привык в больницах, а в природную, живую. Полки из грубо обработанного дерева, многоярусные стеллажи, хитроумные подвесные системы для кашпо — всё пространство было занято зеленью всех оттенков: от нежно-салатового до темно-бутылочного и фиолетового.
Но главной его гордостью, его тайной страстью были не просто цветы в горшках, а флорариумы.
В больших пузатых бутылях из старого, слегка мутноватого зеленоватого стекла, в круглых аквариумах, найденных на барахолках, и даже в огромных трехлитровых банках он создавал невероятные, микроскопические ландшафты. Это была ювелирная работа. Используя длинные пинцеты и самодельные инструменты, он высаживал мхи, карликовые папоротники, крошечные фиттонии и капризные орхидеи. Эти растения жили там своей, обособленной жизнью за герметично закрытыми пробками. Это были идеальные миры, созданные его руками, миры, где всегда царил идеальный баланс влаги и света, где не было ветров, бурь, болезней и потерь. Николай мог часами, замерев в плетеном кресле, рассматривать через большую лупу, как крошечный листок, размером с мушиное крыло, разворачивается навстречу капле конденсата на стекле. В этом замкнутом круговороте он находил то спокойствие, которого ему так не хватало среди людей.
Но полгода назад его священное одиночество было нарушено. И сделал это не человек, а зверь.
Это случилось в конце лютой, снежной зимы. Обходя лес на широких охотничьих лыжах, Николай наткнулся на странный, едва заметный бугорок под выворотнем старой ели. Снег там был слегка подтаявшим. Он разгрёб сугроб и нашел скулящий, полузамерзший комок шерсти. Опытный глаз сразу определил драму, разыгравшуюся здесь. Волчья стая прошла мимо, оставив слабого щенка умирать на морозе. Но приглядевшись, Николай понял причину жестокости природы: это был полукровка. В жилах щенка явно текла и собачья кровь — возможно, плод случайной связи волка и одичавшей деревенской собаки. Для чистокровных волков это было непростительным грехом, генетическим браком.
Николай, давший себе слово не вмешиваться в чужие судьбы, не смог пройти мимо. Старые рефлексы спасателя сработали быстрее разума. Он сунул дрожащее существо за пазуху, под теплую куртку, чувствуя, как ледяной комочек медленно начинает отогреваться у его тела.
Он выходил его. Недели бессонных ночей, кормление из пипетки козьим молоком, которое он специально покупал у бабки Марьи на другом конце деревни, теплые грелки и уколы витаминов. Он назвал его Ворчуном. Имя приклеилось сразу и идеально подходило характеру найденыша: щенок почти никогда не лаял и не выл, но часто издавал забавные звуки — что-то среднее между рычанием и кряхтением, смешно, по-стариковски ворча, когда ему что-то не нравилось или когда он требовал еды.
Теперь Ворчун вырос в крупного, поджарого зверя с мощной грудью, умными янтарными глазами и густым мехом необычного окраса — серым, как у волка, но с рыжими, "собачьими" подпалинами на лапах и морде. Он был предан Николаю абсолютно, с той фанатичной верностью, на которую способны только спасенные существа. Но к остальным людям он относился с той же мрачной настороженностью, что и его хозяин.
Единственным, кто догадывался о тайне Николая и природе его "собаки", был местный егерь, Илья Кузьмич. Хитрый старик, знавший лес как свои пять пальцев, часто проходил мимо дома фельдшера. Однажды он увидел Ворчуна, играющего во дворе с еловой шишкой, подбрасывая её в воздух с волчьей грацией. Николай тогда напрягся, сжав кулаки, ожидая нотаций, угроз или требований усыпить опасного зверя. Но Кузьмич лишь остановился, хитро прищурился, поправил засаленную шапку-ушанку и, проходя мимо забора, негромко бросил:
— Собака-то у тебя... с характером, Владимирыч. Лес чует. Береги его, таких друзей сейчас редко встретишь.
И больше ни слова. С тех пор между ними установился негласный пакт молчания и взаимного уважения.
Лето в тот год выдалось тяжелым. Июль стоял знойный, душный, изматывающий. Воздух был плотный, как вата, и дрожал над раскаленной землей. Николай с самого утра чувствовал неладное — сказывалась метеочувствительность и старые травмы. Ласточки летали так низко, что почти касались черными крыльями пожелтевшей травы, сбивая мошкару. Ворчун не находил себе места: он то заходил в дом, прячась под стол, то выбегал на крыльцо, шумно втягивая носом горячий воздух и тихо, утробно рыча в сторону почерневшего горизонта.
— Что, брат, гроза будет? Большая гроза? — спросил Николай, выйдя на крыльцо и поглаживая жесткую, вздыбленную холку зверя.
Ворчун ткнулся мокрым, холодным носом ему в ладонь и коротко тявкнул, глядя на запад.
Николай посмотрел на небо. С той стороны, из-за стены леса, медленно, как гигантский ледник, наползала тяжелая, свинцово-синяя туча с фиолетовым отливом. Она двигалась неестественно быстро, жадно пожирая голубизну неба. Деревья замерли, ни один листок не шевелился, словно природа затаила дыхание в испуге перед неизбежным ударом.
Николай поспешил в свою «лабораторию». Нужно было срочно проверить, плотно ли закрыты все рамы, нет ли щелей. Веранда была его сокровищницей, и любой сильный сквозняк мог погубить нежные тропические орхидеи, которые он с таким трудом акклиматизировал в северных широтах.
Внутри пахло влажной землей, мятой, тимьяном и сырым мхом. На рабочем столе, освещенном предгрозовым сумраком, стоял почти законченный флорариум: миниатюрная скала из куска серого гранита, поросшая бархатистым изумрудным мхом, вокруг которой «текла» застывшая река из голубоватого декоративного песка. Это был подарок самому себе на день рождения, о котором он, погруженный в работу, благополучно забыл еще неделю назад.
Как только он закрыл последнюю тугую щеколду, налетел первый шквалистый порыв ветра. Старая береза за забором застонала, её ветви хлестнули по крыше. Пыль на дороге поднялась столбом, закручиваясь в спиральные воронки. Первые тяжелые капли ударили по крыше, как картечь.
— Началось, — выдохнул Николай.
Он завел Ворчуна в дом. Зверь тут же забился под широкую деревянную лавку на кухне, прижав уши. Свет в лампе под потолком жалобно мигнул раз, другой и погас. Где-то оборвало провода. В доме воцарился серый полумрак, разбавляемый лишь ослепительными вспышками молний, которые становились всё ярче и чаще, разрезая небо надвое.
Ураган набрал полную силу мгновенно. Это был не просто дождь, а сплошная стена воды, которую бешеный ветер швырял горстями в оконные стекла, пытаясь выдавить их. Крыша гудела и вибрировала под ударами стихии. Гром грохотал не переставая, словно канонада. Где-то совсем рядом, перекрывая вой ветра, раздался сухой, страшный треск ломающегося гигантского дерева, а затем глухой, тяжелый удар о землю, от которого дрогнули половицы.
Николай подошел к окну, выходящему на дорогу, пытаясь что-то разглядеть, но за мутной пеленой ливня мир исчез. Он чиркнул спичкой, зажег старую, проверенную керосиновую лампу, которую всегда держал заправленной на такой случай, и сел в кресло. Оставалось только ждать. Природа показывала, кто здесь настоящий хозяин.
Гроза бушевала около часа, выплескивая всю накопленную ярость, и так же внезапно начала стихать. Ветер улегся, яростный ливень сменился спокойным, монотонным дождем. Николай, чувствуя, что опасность миновала, решил выйти осмотреться. Он накинул тяжелый брезентовый плащ, обул резиновые сапоги и вышел на скользкое крыльцо. Ворчун остался дома, всё ещё не доверяя обманчивому затишью.
Картина была удручающей, хотя и привычной. Огород превратился в грязное болото, несколько старых яблонь лишились крупных веток, которые теперь валялись на грядках. Но самое главное произошло у ворот. Огромная, корабельная сосна, росшая через дорогу, не выдержала напора ветра и рухнула прямо поперек пути, раздавив секцию его забора и наглухо перегородив единственный выезд с проселочной дороги. Эта грунтовка огибала деревню и вела к новому дачному поселку, расположенному в пяти километрах.
Николай подошел ближе, оценивая масштаб бедствия. Ствол был в два обхвата. Забор придется чинить долго, да и пилить такую махину придется полдня. И тут, сквозь шум уходящего дождя, его чуткий слух уловил посторонний звук — натужное гудение работающего двигателя.
Он обошел крону упавшего дерева, продираясь сквозь мокрую хвою. С другой стороны завала стояла машина — дорогой городской кроссовер вишневого цвета, забрызганный грязью по самую крышу. Колеса глубоко увязли в размокшей глине. Видимо, дачники решили срезать путь через старую деревню, надеясь проскочить до начала грозы, но попали в ловушку стихии.
Николай нахмурился, чувствуя раздражение. Он не любил чужаков, не любил, когда нарушали его покой. Но делать было нечего — бросать людей в лесу он не мог. Он перешагнул через ствол сосны и подошел к машине.
За рулем никого не было. Пассажирская дверь была распахнута настежь. Рядом с машиной, прямо под дождем, стояла пожилая, интеллигентного вида женщина в дорогом, но промокшем насквозь бежевом плаще. Она была в панике. Женщина лихорадочно рылась в своей кожаной сумке, вытряхивая содержимое — косметику, кошелек, ключи — прямо на мокрую траву и грязь. Её ухоженные руки с маникюром мелко тряслись.
— Вам помочь? — громко, басом спросил Николай, стараясь перекричать шум дождя.
Женщина вздрогнула всем телом, словно от удара током, и резко обернулась. В её глазах плескался неподдельный, животный ужас.
— Ингалятор... Господи, мы потеряли ингалятор... — сбивчиво, захлебываясь слезами, проговорила она. — У внучки приступ. Дерево упало... грохот... она испугалась... а ингалятора нет! Я не могу найти запасной!
Николай мгновенно оценил ситуацию, заглянув в салон. На заднем сиденье, сжавшись в комок, сидела девочка лет десяти. Она была мертвенно бледна, губы уже начали синеть — признак цианоза. Она хватала ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег, но выдохнуть не могла. Её грудная клетка ходила ходуном, плечи судорожно поднимались, а из горла вырывался характерный, леденящий душу свистящий звук.
Внутри Николая что-то щелкнуло. Переключатель. Режим «угрюмого отшельника» мгновенно выключился, сгорел. Включился режим «фельдшера высшей категории». Исчезли эмоции, остался только холодный расчет и алгоритмы действий.
— Давно началось? — его голос изменился, став жестким, командным, не терпящим возражений.
— Минут десять... или пятнадцать... — всхлипнула женщина, глядя на него с надеждой. — Мы не можем проехать, связи нет, телефон не ловит...
— У нее аллергия? Астма?
— Астма, на фоне стресса...
Николай быстро просчитал варианты. Дерево он сейчас не уберет — нужна мощная бензопила, а она в дальнем сарае, нужно смешивать бензин с маслом, настраивать цепь — это минимум полчаса. Скорая сюда по размытой в кашу дороге будет ехать вечность, если вообще проедет, не застряв. У девочки нарастала острая гипоксия. Страх и паника только усугубляли бронхоспазм. Счёт шел на минуты.
— Берите девочку. Быстро! — скомандовал он. — Ко мне в дом. Живо!
— Но нам нужно в больницу! В реанимацию! — запричитала бабушка, теряясь.
— Вы не проедете! До больницы сорок километров грязи. Я фельдшер. Несите ребенка!
Слово «фельдшер» подействовало магически. Женщина кинулась к задней двери, отстегнула ремень и вытащила девочку. Николай, видя, что бабушка едва держится на ногах, перехватил ребенка на руки. Девочка была легкой, как пушинка, но вся напряженная, как струна. Он прижал её к себе, прикрыл полой плаща от дождя и быстрыми, широкими шагами направился к калитке, ловко обходя поваленный ствол и лужи.
В доме было сухо и тепло. Николай, не разуваясь, пронес девочку через темный коридор прямо на веранду. Там, среди растений, воздух был особенным — насыщенным кислородом, влажным и напоенным ароматами трав. Он посадил её в глубокое плетеное кресло, подложив подушку так, чтобы она сидела полулежа.
— Так, смотри на меня, — он сел перед девочкой на корточки, взяв её холодные ладошки в свои большие, горячие руки. Он смотрел ей прямо в расширенные от ужаса глаза. — Меня зовут дядя Коля. Ты сейчас начнешь дышать. Я обещаю. Не бойся. Страх мешает тебе, прогони его.
Он обернулся к бабушке, которая застыла в дверном проеме, капая водой на чистый пол и дрожа.
— Женщина, снимите мокрую одежду, вон там на диване сухой шерстяной плед. И ради бога, прекратите паниковать, она чувствует ваш страх, и ей становится хуже. Как зовут внучку?
— Катя... Катенька. Меня Елена Павловна.
— Отлично, Елена Павловна. Займитесь собой. Катей займусь я.
Николай кивнул и метнулся к своим заветным шкафчикам. Он знал, что делать. Астматический статус — вещь смертельно опасная, но у него был свой арсенал, накопленный веками народной медицины и проверенный его знаниями физиологии. Он выращивал не только красивые цветы. В дальнем углу веранды, в специальных контейнерах под фитолампами, росли лекарственные травы, силу которых он изучал годами, читая старые травники и современные справочники по фармакогнозии.
Он схватил пучок сушеной травы из подписанной банки — это был дурман обыкновенный. Растение опасное, ядовитое, но в микроскопических дозах — мощнейший спазмолитик, снимающий блокаду бронхов. К нему он добавил немного корня солодки для мягкости. Николай действовал быстро, точно отмеряя дозы на глаз — его рука не знала ошибок.
— Чайник! — крикнул он сам себе, но тут же вспомнил, что электричества нет.
На веранде стояла небольшая спиртовка, которую он использовал для тонких работ и стерилизации инструментов. Он чиркнул зажигалкой, синее пламя лизнуло дно медной турки с водой, которую он всегда держал наполненной.
Пока вода закипала, он вернулся к Кате. Девочка уже начала слабеть, глаза закатывались.
— Катя, слушай меня! Не закрывай глаза! — он слегка встряхнул её за плечи. — Сложи губы трубочкой, как будто хочешь задуть свечу на торте. И выдыхай медленно-медленно, через сопротивление. Давай.
Девочка смотрела на него испуганными глазами, полными слез, но послушалась властного голоса.
— Вдох носом... короткий... неглубокий... а теперь выдох... дуем на свечу... дооолго... пффф... — Николай дышал вместе с ней, утрированно показывая движения, задавая ритм, гипнотизируя её своим спокойствием.
Вода зашипела и закипела. Николай бросил смесь трав в кипяток, дал им вспениться, подняться шапкой и тут же снял с огня. Он накрыл турку плотной льняной тканью, давая настояться буквально пару минут — экстракция должна быть быстрой. Затем он процедил густой, темный отвар, пахнущий горечью и сырой землей, в керамическую чашку.
Но пить было рано, да и опасно при одышке — может поперхнуться. Сначала ингаляция. Он налил часть горячего отвара в широкую эмалированную миску, добавил туда одну каплю эфирного масла иссопа, которое сам же и дистиллировал прошлым летом.
— Накрывайся, — он набросил на голову девочки большое махровое полотенце, создавая купол над миской. — Дыши этим паром. Ртом и носом. Спокойно. Вдох — пауза — выдох. Я держу тебя.
Веранда наполнилась пряным, тяжелым, немного дурманящим ароматом. Елена Павловна сидела в углу, завернувшись в клетчатый плед, сжав побелевшие руки в замок, и беззвучно молилась, не сводя глаз с горбатой фигуры под полотенцем.
Прошло пять бесконечно долгих минут. Свист при дыхании стал тише, мягче. Плечи девочки, до этого судорожно приподнятые к ушам, опустились. Она перестала дрожать.
— Молодец, — тихо, почти ласково сказал Николай, снимая полотенце. Лицо девочки было красным от пара, волосы прилипли ко лбу, но губы порозовели. — А теперь выпей это. Маленькими глотками. Это невкусно, горько, но надо. Как лекарство.
Катя поморщилась от резкого запаха, но сделала глоток, потом второй. Тёплая жидкость, попадая в организм, окончательно расслабляла гладкую мускулатуру бронхов. Спазм, сжимавший её грудь железным обручем, отступал.
— Легче? — спросил Николай, вытирая пот со своего лба.
Она глубоко, свободно вдохнула и медленно выдохнула. Кивнула и впервые посмотрела не на него, а вокруг, осмысленным взглядом.
— Как в сказке... — прошептала она хриплым, сорванным голосом, глядя на ряды подсвеченных тусклым светом фонаря растений.
Кризис миновал. Катя дышала ровно, хотя и выглядела крайне утомленной. Николай устало опустился на стул напротив, чувствуя, как адреналин покидает кровь, оставляя после себя опустошение. Только сейчас он заметил, что его собственные руки мелко дрожат — сказывалось напряжение последних лет, выплеснувшееся в эти полчаса.
Дождь за окном окончательно прекратился. На западе тучи разошлись, и выглянуло низкое вечернее солнце. Оно окрасило мокрый, умытый мир в невероятные золотисто-оранжевые тона. Косые лучи света пронзили стеклянные стены веранды, и мрачная «лаборатория» вспыхнула. Мириады капель воды на листьях засверкали как рассыпанные бриллианты. Флорариумы, расставленные повсюду, казались волшебными фонарями или драгоценными камнями, внутри которых теплилась иная, загадочная жизнь.
Елена Павловна встала, ноги её все еще плохо слушались. Она подошла к внучке, крепко обняла её, поцеловала в влажную макушку, убеждаясь, что кошмар позади. А затем медленно повернулась к хозяину дома.
— Николай Владимирович... — она уже знала его имя, услышав, как он бормотал его Кате. — Вы спасли ей жизнь. Я... у меня нет слов. Я думала, что всё, конец... Я не знаю, как вас благодарить.
— Не нужно, — буркнул Николай, смутившись и пряча глаза. Он отвык от благодарностей. — Работа такая была. Раньше. Навыки не пропьешь. Главное — в больницу все равно покажитесь, как доедете.
Женщина вытерла слезы платочком и впервые внимательно огляделась. Теперь, когда страх отступил, включился её профессиональный интерес. Её взгляд цепко скользил по полкам, задерживаясь на редких экземплярах, отмечая нюансы. Она подошла к большому круглому аквариуму, где рос миниатюрный сад с цветущей крошечной орхидеей.
— Ого, — тихо, с благоговением произнесла она и повторила сложное латинское название. — Невероятно. В домашних условиях? Без климатической камеры?
Николай удивленно поднял густые брови.
— Вы разбираетесь?
— Я профессор кафедры ботаники университета, — слабо улыбнулась Елена Павловна. — И ландшафтный дизайнер в прошлом. Я всю жизнь занимаюсь растениями. Но такого качества флорариумов, такой чистоты исполнения я не видела даже у наших лучших мастеров на международных выставках. Вы знаете, что у вас тут создан идеальный микроклимат? А вот это... — она указала тонким пальцем на бутыль с ажурными папоротниками. — Это же костенец волосовидный, он невероятно капризен. Как вы добились такого роста?
Николай, обычно молчаливый и замкнутый, вдруг почувствовал, как спадает его многолетняя броня. Впервые за годы кто-то говорил с ним на одном языке, понимал сложность его труда.
— Грунт особый, — ответил он, подходя ближе. — Я не беру покупной. Мешаю сам: перепревшую листовую землю из-под липы, немного цеолита, дробленый березовый уголь. И воду беру только дождевую, но отстаиваю её с серебряной ложкой.
— Гениально... — прошептала она, разглядывая композицию. — Это не просто садоводство, Николай. Это искусство. Вы понимаете, что эти композиции — настоящие шедевры? В них есть душа.
Катя, которой стало совсем хорошо, встала с кресла и ходила между полками, словно Алиса в Стране чудес.
— Бабушка, смотри, тут домик хоббита во мху! А тут водопад застывший, как настоящий! — восхищалась она. — Дядя Коля волшебник?
Николай криво, непривычно для себя усмехнулся.
— Скорее, леший.
В этот момент дверь с кухни со скрипом приоткрылась, и на веранду осторожно, боком, вышел Ворчун. Услышав мирные интонации в голосах, он решил проверить обстановку. Увидев чужих, он замер, шерсть на загривке слегка приподнялась.
— Ой, волк! — ахнула Катя, но, к удивлению взрослых, не испугалась, а протянула руку.
— Это Ворчун. Не бойся, он не обидит, — поспешно, напрягшись, сказал Николай. — Он... свой.
Ворчун, повинуясь какому-то своему чутью, медленно подошел к девочке. Он внимательно понюхал её руку, уловил запах страха, болезни и лекарств, и неожиданно, деликатно лизнул ладонь шершавым языком.
— Он чувствует, что тебе было плохо, — мягко сказал Николай. — Он тоже сирота, знает, что такое боль.
Елена Павловна смотрела на эту сцену широко открытыми глазами. На этого угрюмого мужчину с руками хирурга и душой художника, на прирученного волка, на спасенную внучку и на невероятные сады в бутылках, сияющие в лучах заката. В её голове, привыкшей к проектам и планам, мгновенно сложилась картина, которую она просто обязана была воплотить.
Николай помог дачникам выбраться. С помощью старой ручной лебедки и топора он за полчаса расчистил проезд достаточно, чтобы машина могла протиснуться. Бензопила всё-таки нашлась у соседа, того самого Кузьмича, который, услышав шум, пришел на подмогу.
— Ну ты даешь, Петрович, — крякнул егерь, увидев живую и здоровую девочку, болтающую с волком. — Волков приручаешь, детей с того света вытаскиваешь. Святой человек. А притворяешься бирюком.
— Иди ты, Кузьмич, — беззлобно отмахнулся Николай.
Елена Павловна на прощание долго и крепко трясла руку Николая своими тонкими, холодными пальцами.
— Мы вернемся, Николай Владимирович. Обязательно. Не только чтобы вернуть долг за спасение. У меня есть мысли насчет вашего таланта. Нельзя прятать такую красоту в лесу. Это преступление.
— Приезжайте, если дорога будет, — уклончиво ответил он.
Они уехали, оставив за собой запах дорогого парфюма и выхлопных газов. Николай остался стоять у сломанных ворот. Тишина вернулась. Но теперь, впервые за долгое время, эта тишина казалась ему не уютным теплым пледом, а холодной, звенящей пустотой. В доме всё еще пахло чужими духами, лекарственной тревогой, которая сменилась радостью. Ему вдруг остро, до боли в груди захотелось услышать детский голос снова.
Ворчун подошел и ткнулся лобастой головой ему в ногу, заглядывая в глаза.
— Ничего, брат, — сказал Николай, потрепав пса за ухом. — Жили одни, и дальше проживем. Не привыкать.
Но он ошибался. И знал это.
Через неделю, в субботу утром, к его дому, буксуя в подсохшей грязи, подъехал тот же кроссовер, но за ним следовал небольшой грузовичок.
Из машины вышли трое: сияющая Елена Павловна, Катя (совершенно здоровая, румяная, с бантом в косе) и молодая женщина, от одного взгляда на которую у Николая перехватило дыхание сильнее, чем в ту грозу.
У неё были глаза цвета того самого глубинного мха в его флорариумах — глубокие, зелено-карие, с золотыми искорками. У неё была мягкая, немного грустная улыбка и усталый разворот плеч. Это была Ольга, мама Кати.
— Здравствуйте, — она подошла к нему первой, глядя прямо и открыто. — Мама рассказала всё, что вы сделали. Вы спасли мою дочь. Я не знаю... никаких слов не хватит, чтобы выразить благодарность матери.
Николай, совершенно отвыкший от женского внимания, чувствовал себя неловко. Он краснел сквозь бороду и переминался с ноги на ногу, как школьник.
— Да ладно вам. Травы просто... вовремя заварил. Повезло.
Елена Павловна, видя его смущение, взяла быка за рога.
— Николай, мы тут семейный совет провели. Я показала фотографии ваших работ (простите, я сфотографировала тайком, пока вы чай заваривали) своим коллегам, флористам и владельцам арт-галерей. Они в полном восторге. Они не верят, что это делает самоучка в лесу.
— И что? — насторожился Николай, ожидая подвоха.
— Мы хотим предложить вам партнерство, — вступила Ольга. Её голос был бархатным и уверенным. — Я занимаюсь организацией выставок и у меня свой магазин редких растений в центре. У вас дар, божий дар, но нет выхода на людей. У нас есть клиенты, но нет такого мастера. Мы хотим продавать ваши работы.
Они привезли ему целое богатство: ящики с редкими тропическими саженцами, которые он не мог себе позволить, качественное богемское стекло, профессиональные инструменты из хирургической стали. Но главное — они привезли в этот дом жизнь.
Всё лето они приезжали каждые выходные. Сначала только по делам, потом — просто так. Николай поначалу ворчал (оправдывая имя своего питомца), пытался держать дистанцию, но постепенно оттаял, как лед по весне. Он учил Катю различать травы в лесу, показывал, как правильно высаживать мох пинцетом, чтобы не повредить корни. Девочка оказалась способной ученицей. Ольга помогала ему систематизировать коллекцию, вести учет, фотографировала работы для каталога.
Они часами сидели на веранде, пили чай с чабрецом и обсуждали не только растения, но и жизнь, книги, прошлое. Оказалось, Ольга тоже была одинока. Её муж ушел пять лет назад, испугавшись диагноза дочери и постоянных больниц, оставив их одних сражаться с болезнью. Она понимала боль Николая, его потерю, а он физически чувствовал её постоянный, фоновый страх за ребенка.
Однажды теплым августовским вечером, когда бабушка увела Катю смотреть на закат к реке, Николай и Ольга остались на веранде вдвоем. Стрекотали сверчки, пахло ночной фиалкой.
— Вы изменили всё, — тихо сказала Ольга, глядя на мерцающий огонек свечи. — Катя почти перестала пользоваться ингалятором. Врачи говорят, ремиссия. Она утверждает, что воздух здесь лечебный.
— Здесь просто спокойно, — ответил Николай, глядя на её профиль. — Страх вызывает спазм. А здесь страха нет. Лес забирает тревогу.
— Не только в воздухе дело, — она повернулась и посмотрела на него долгим взглядом. — В вас дело, Николай. Вы надежный. Как скала. Рядом с вами не страшно.
Николай, повинуясь порыву, накрыл её руку своей. Его ладонь была грубой, широкой, мозолистой, её — нежной и теплой.
— Я думал, моя жизнь кончилась, — признался он хрипло. — Думал, что я просто доживаю век сторожем при своих банках с травой. Что я уже умер внутри.
— А оказалось, вы выращивали сад для новой жизни, — улыбнулась Ольга, и сжала его пальцы.
Прошло два года.
Дом на окраине вымирающей деревни преобразился до неузнаваемости. Забор был не просто починен, а перестроен. Участок превратился в настоящий питомник редких растений, где в открытом грунте росли адаптивные виды, а в новых теплицах — экзоты. Сюда теперь часто приезжали люди — не шумными толпами, а по записи, истинные ценители, желающие приобрести уникальный «мир в стекле» от мастера Николая. Бренд "Тихий Лес" стал известен в узких кругах.
Елена Павловна, выйдя на пенсию, переехала в деревню на все лето. Она взяла на себя всю логистику, бухгалтерию и связи с общественностью. Её неуемная энергия била ключом: она добилась, чтобы грейдер ровнял дорогу раз в месяц, и даже начала читать лекции местным жителям о пользе лекарственных трав, возрождая интерес к забытой деревне. Два соседних дома выкупили дачники, вдохновленные примером Николая. Деревня оживала.
Ворчун окончательно признал себя домашним волком, хотя и сохранил гордую осанку. Он обожал Катю и спал теперь исключительно у её кровати на пушистом коврике, охраняя сон девочки от любых кошмаров. Кузьмич-егерь теперь заходил в гости официально, через парадную калитку, на чай с вишневой наливкой, и гордо рассказывал всем приезжим, что это он «присмотрел за парнем и волчонком, когда те были ничьи».
А на веранде, среди разросшихся джунглей в бутылках, Николай учил подросшую Катю философии своего дела.
— Видишь, — говорил он, аккуратно помещая крошечный росток в прозрачную сферу. — Этот мир замкнут. Ему ничего не нужно извне, кроме света. Внутри всё циркулирует по кругу. Но человеку так нельзя. Человеку нельзя быть наглухо закупоренным, как эта банка.
— Почему? — спрашивала Катя, внимательно наблюдая за его руками.
— Потому что тогда он задохнется. Закончится кислород. Как ты в тот день в машине. Каждому нужен кто-то, кто вовремя откроет пробку, впустит свежий воздух и даст напиться.
Ольга смотрела на них с крыльца, облокотившись на перила, и счастливо улыбалась. Вечером они собирались за большим дубовым столом под яблоней. Шум города был далеко, за сотни километров. Здесь был шум жизни: смех, звон посуды, довольное ворчание волка, грызущего кость, шелест ветра в кронах сосен.
Николай, бывший суровый фельдшер, нашел свое главное лекарство. Он спас чужую жизнь, чтобы в итоге спасти свою собственную. Его доброта, проросшая сквозь боль утраты, как трава прорастает сквозь асфальт, дала плоды, о которых он и не смел мечтать в своем одиночестве.
Он посмотрел на свои руки — руки, которые умели реанимировать умирающих людей и выращивать нежнейшие цветы. Теперь эти руки обнимали любимую женщину и дочь.
Деревня больше не казалась вымирающей. Ведь пока в одном доме горит теплый свет и живет любовь, жизнь продолжается, расходясь кругами по воде. И даже старый волк, глядя на полную луну, висящую над лесом, больше не выл от тоски, а лишь тихонько подпевал ветру, зная, что утром его ждет полная миска и теплые руки друзей.
Флорариумы Николая разлетелись по всей стране, украшая офисы и квартиры. Но он не переехал в город. Наоборот, Ольга и Катя окончательно перебрались к нему, продав городскую квартиру. Они построили рядом уютный гостевой домик для тех, кто приезжал учиться искусству создания микромиров. И каждый, кто увозил с собой зеленый сад в бутылке, увозил и частичку тепла того дома, где случайная беда обернулась великим счастьем.
Николай понял главное правило ботаники человеческой души: жизнь — это не то, что ты бережно сохраняешь внутри себя под стеклом, а то, чем ты делишься с другими.