Люди часто говорят, не подумав: «Вода всё смоет». Будто бы река или озеро — это такая гигантская стиральная машина для совести.
Обиды, упущенные годы, горькая память — всё, мол, унесёт течением. Неправда это.
Глупая, городская неправда. Вода ничего не смывает. Она, как скупой ростовщик, всё прячет, всё консервирует. Вон, посмотри на этот плёс.
Сверху — благодать божья: гладь зеркальная, небо в ней купается, кувшинки желтыми огнями горят, стрекозы пляшут. Красота, достойная кисти художника. А ты копни поглубже, опусти весло, да нажми, прорви эту глянцевую плёнку. Там, внизу — ил вековой, чёрный, плотный, как масло. Там коряги, что упали, когда ещё царь правил, там камни, которые помнят шаги наших прадедов. Там крючки ржавые, блёсны оборванные, кости рыбьи. Озеро — оно как душа человеческая, особенно к старости. Снаружи молчит, улыбается щербатым ртом, не жалуется, а внутри столько всего на дно легло, что и краном не поднять. Груз этот тянет, не даёт дышать полной грудью.
Иван Матвеевич замолчал, глядя, как красно-белый поплавок лениво, словно в полусне, покачивается на темной, густой воде. Он говорил тихо, почти шёпотом, будто боялся спугнуть не осторожного линя, а саму звенящую тишину этого раннего утра.
— Я вот всю жизнь здесь прожил. Шестьдесят девять лет. Каждую кочку знаю, каждый изгиб берега. Думал, я хозяин тут. Знаю, где щука в жару стоит, где лещ ямы на зиму ищет. А выходит, что я только по поверхности скользил, как водомерка. Жил, как щепка: куда течение понесёт, туда и плыву, лишь бы не утонуть. Жену, царствие ей небесное, не долюбил, всё на работе пропадал. Семью упустил. С дочкой, Лизкой, толком не говорил годами — всё «здравствуй» да «пока», да денег сунуть. Всё в своих мыслях, в своих мелких, никчемных обидах варился.
Старик тяжело вздохнул. Одиночество — оно ведь тоже как этот ил. Засасывает незаметно. Сначала по щиколотку — вроде и ничего, идти можно. Потом по пояс — уже тяжело, ноги вязнут. И вот ты уже по горло сидишь в пустом доме, смотришь в пыльное окно, и только сверчок за печкой с тобой разговаривает, да радио бубнит новости, которые тебе не нужны. Страшно это, когда тишина в доме громче крика.
Но знаешь... Иногда Озеро делает подарки. Не рыбой, нет. Рыба — это так, еда. Оно даёт шанс. Выталкивает на берег то, что должно быть найдено, будто говорит: «На, дурак старый, смотри, думай». И тогда ты понимаешь: пока ты жив, пока сердце стучит, ничего ещё не поздно исправить. Даже если тебе под семьдесят, спина не гнется, и руки дрожат от сырости и возраста.
Иван Матвеевич поправил выцветший, просаленный картуз и взялся за вёсла. Утренний туман, плотный, как молоко, начинал рваться клочьями, открывая путь к дальним камышам. Туда, где судьба, хитро улыбаясь, приготовила ему встречу с прошлым, которое изменит будущее.
Лето в тот год выдалось жестокое, засушливое. Небо неделями стояло белесое, выгоревшее, без единого облачка. Солнце палило так, что трава хрустела под ногами, как стекло. Озеро, обычно полноводное, гордое и своенравное, начало сдавать позиции. Оно отступило от привычных берегов на добрых пять, а то и семь метров. Там, где раньше плескалась вода и ходили стайки мальков, теперь обнажились уродливые песчаные косы и илистые отмели, быстро зарастающие наглым молодым ивняком. Запах стоял тяжёлый — пахло прелью, гниющими водорослями и горячей землей.
Иван Матвеевич любил эти места, несмотря на зной. «Глухая заводь» — так называли этот дальний, заболоченный угол озера местные. Сюда редко добирались городские рыбаки на своих шумных, блестящих катерах и гидроциклах. Им тут было скучно и опасно — можно винт о корягу сломать. Здесь было царство цапель, диких уток и густой, ватной тишины.
В то утро Иван пробирался сквозь сухой, шуршащий тростник, выше человеческого роста, намереваясь проверить старые верши, поставленные на карася. Сапоги с трудом чавкали по влажной, вязкой земле, оставляя глубокие следы. Вдруг правая нога зацепилась за что-то твердое, острое, скрытое под слоем высохшей, спёкшейся в корку тины. Иван охнул, взмахнул руками, чтобы удержать равновесие, и едва не упал лицом в грязь.
— Тьфу ты, леший тебя дери! — выругался он беззлобно, потирая ушибленную лодыжку. — Чего тут набросали...
Он наклонился посмотреть, ожидая увидеть корягу или брошенную кем-то покрышку. Но из грязи, словно чёрная кость, торчал обработанный деревянный борт.
— Ишь ты, — пробормотал старик, прищуриваясь. — Никак лодка? Да откуда ж ей тут взяться?
Любопытство, которое, казалось, давно задремало в Иване вместе с молодым задором и интересом к жизни, вдруг кольнуло под рёбрами. Он забыл про верши, про карасей. Сходил к своей лодке, достал саперную лопатку, с которой никогда не расставался, и начал копать.
Работа оказалась адски тяжелой. Ил был плотным, тяжелым, он лип к лопате, не хотел отпускать добычу. Солнце поднималось всё выше, жаря макушку, пот заливал глаза едкой солью, спина ныла привычной тупой болью. Но Иван не останавливался. Им овладел азарт кладоискателя. К полудню, тяжело дыша, как загнанная лошадь, он освободил корпус.
Лодка была странной. Дерево стало чёрным, морёным от долгого пребывания в воде, твердым, как камень, но на удивление не гнилым. Это была не обычная деревенская килевая лодка, верткая и легкая. Это была плоскодонка — широкая, основательная, устойчивая, какие делали раньше староверы-кержаки для хождения по мелководью и лесным болотам. Она лежала здесь, может, полвека, а может, и дольше.
Иван попытался сдвинуть её, чтобы вылить жижу. Напрягся, жилы на шее вздулись. Лодка не шелохнулась. Она была непомерно тяжелой для своего размера.
— Да что ж ты, свинцом налита, что ли? — удивился Иван, вытирая лицо грязным рукавом.
Он постучал черенком лопаты по дну. Вместо звонкого удара дерево отозвалось глухой пустотой. Бум-бум-бум.
Сердце пропустило удар. Иван присмотрелся, счищая грязь ножом. Доски на дне были подогнаны так плотно, что швов почти не было видно — работа мастера. Но один гвоздь, кованый, четырехгранный, с широкой шляпкой, чуть выступал, будто приглашая. Иван поддел доску лезвием. Она со скрипом, неохотно, но отошла.
Это был тайник. Двойное дно.
Руки Ивана задрожали. Не от жадности — он никогда не был падок на чужое добро, да и какое добро могло быть у рыбака? — а от прикосновения к чужой тайне, пролежавшей в темноте десятилетия. В полости, заботливо проложенной берестой и просмоленной грубой тканью, лежали вещи. Вода туда не добралась. Время здесь остановилось.
Иван осторожно, как хирург, извлек длинный сверток. Ткань рассыпалась в пальцах, но содержимое уцелело. Внутри лежали сети.
Но какие это были сети! Иван, рыбак с полувековым стажем, присвистнул. Это были не китайские дешёвые путанки из лески, которыми сейчас завалены все рынки и которые рвутся от одной коряги. Это была ручная работа высшего, недостижимого ныне класса. Нить — то ли шёлк, то ли особо обработанный лён — тонкая, но крепкая на разрыв. Узлы вязаны с невероятной, машинной точностью, но чувствовалось тепло человеческих рук. Грузила — не свинец, а аккуратно обточенные речные камешки, каждый оплетен берестяной полоской. Поплавки — из высушенной бересты, свернутой в тугие трубочки, легкие, как пух.
А под сетями лежала книга. Точнее, толстая тетрадь в переплете из грубой, потрескавшейся кожи.
Иван сел прямо на перевернутую лодку, не чувствуя жесткости. Он открыл первую страницу. Бумага пожелтела, стала хрупкой по краям, но чернила — чернильные орешки, догадался Иван — въелись намертво. Почерк был крупный, с завитушками, старорежимный, но твердый и разборчивый.
Никаких дат. Никаких имен. Только опыт, спрессованный в слова.
«Щука идёт на мель, когда ветер гонит мелкую рябь против солнца, а чайки садятся на воду молча».
«В полнолуние лещ стоит у Чёрного камня, боится света. Но брать его в эту ночь нельзя — он болеет, икру бережёт. Кто возьмет — живот маять будет».
*«Сеть ставь не поперёк течения, как глупцы делают, а под углом, как ветка упавшая лежит. Рыба не дура, прямую преграду чует, а вдоль ветки пойдет и запутается».
Иван листал страницы, забыв о времени. Солнце начало клониться к закату, комары зазвенели над ухом, а он всё читал. Это был не просто дневник. Это была библия Озера. Энциклопедия жизни, написанная человеком, который не просто ловил рыбу, а *разговаривал* с водой. Он знал повадки каждого жука, каждой травинки.
На последней исписанной странице почерк чуть дрогнул:
«Озеро — живое. Оно кормит, пока ты его уважаешь. Бери столько, сколько съешь сегодня, и сколько нужно для дела. Пожадничаешь — вода станет пустой, а душа — гнилой».
Иван закрыл тетрадь. Ему показалось, что кто-то невидимый положил руку ему на плечо. Тяжесть одиночества вдруг отступила, сменившись чувством ответственности. Он теперь был не просто старик Иван. Он был Хранителем.
Вечером того же дня к Ивану зашел Степан — его давний приятель, сосед через три дома. Степан был мужик неплохой, но суетливый, шумный. Любил прихвастнуть, любил выпить, вечно искал, где бы урвать копейку побыстрее, но так и жил перебиваясь с хлеба на квас.
— Ты чего, Матвеич, свет жжёшь, как на праздник? — спросил Степан, вваливаясь в избу без стука. — Я думал, спишь уже. А ты сидишь, как колдун.
Иван сидел за столом, разложив найденные снасти. Под светом старой настольной лампы сети казались серебряной паутиной.
— Смотри, Стёпа, — тихо сказал он. — Глянь, что Озеро подарило.
Степан подошёл, взял в руки сеть, помял. Глаза его округлились.
— Ого! Шёлковая, что ли? Ишь ты, работа какая... Музейная! Откуда добро? Спёр где?
Иван рассказал всё. И про лодку, и про тайник, и про тетрадь. Степан слушал, раскрыв рот, забыв даже про бутылку, что торчала у него из кармана пиджака.
— Ну ты даёшь, Матвеич! Клад нашел! А в тетрадке что? Карта, где золото Колчака закопано?
— Лучше, — Иван погладил кожаный переплет. — Тут написано, как с озером говорить. Тут наука.
На следующее утро, ещё затемно, они вышли на воду. Степан, по своей привычке, хотел идти на «Прорву» у моста, где всегда сидели рыбаки.
— Поехали к мосту, Матвеич! Там Сашка вчера ведро окуней надергал!
— Нет, — отрезал Иван. — В тетради сказано: «В июле, когда цветет липа, крупная рыба уходит от шума и ищет тень у крутого берега, где корни сосен воду пьют». Пойдем к Лысой горе.
Степан хмыкнул, сплюнул в воду, но спорить не стал. Старик выглядел уж больно уверенным.
Они пришли к крутому глинистому берегу, над которым нависали могучие сосны. Размотали драгоценные сети. Ставили их долго, споря. Иван заставлял Степана переделывать, добиваясь, чтобы сеть встала зигзагом, как велела книга.
Результат ошеломил обоих.
Когда через три часа они начали выбирать снасть, руки ощутили тяжесть. Сеть буквально кипела. Серебристые бока лещей, темные спины горбатых окуней, золотые караси размером с тарелку. Попались даже две щуки, зубастые, злые.
Лодка наполнилась рыбой. Степан был в экстазе. Лицо его раскраснелось, руки дрожали от жадности.
— Вот это да! Матвеич, мы теперь короли! Золотое дно! Завтра еще поставим, да побольше, все старые сетки соберем! Весь рынок завалим, перекупщики в очередь встанут! Машину куплю!
Он уже хватал рыбу, кидая её в мешки без разбора. Но Иван нахмурился. Он вспомнил строчки из тетради. *«Пожадничаешь — вода станет пустой».*
— Стой, Стёпа! — рявкнул Иван так, что приятель вздрогнул и выронил леща. — Не смей.
Иван начал перебирать улов. Самых крупных, товарных рыб он откладывал. А мелочь и тех, что казались ему слишком «умными» или старыми, начал бросать за борт.
— Ты чего творишь?! — взвизгнул Степан, хватая Ивана за руку. — Ты спятил, старый? Деньги живые в воду кидаешь!
— Не деньги, а будущее, — Иван вырвал руку. Голос его был твердым, как та кованая лодка. — В тетради сказано: лишнего не брать. Нам столько не съесть, и продать столько не успеем — протухнет. Озеро не магазин. Выгребем всё сегодня — завтра пустыми вернемся.
Степан поворчал, покрутил пальцем у виска, обозвал Ивана блаженным, но, глядя на спокойное лицо друга, смирился. Авторитет «книги» уже был неоспорим.
Вернувшись, Иван разделил улов. Часть — себе, часть — Степану. Но рыбы всё равно было много.
— Раздадим, — решил Иван. — Бабе Нюре занеси, она ходить не может. И многодетным, Ивановым, что на краю живут, ведро отсыпь. А остальное — засолим.
Так началась их новая жизнь. Каждое утро — ритуал чтения тетради. Изучение ветра, облаков, цвета воды. Иван чувствовал, как уходит из души тоскливая тяжесть. У него появилось Дело. Не выживание, а Служение.
Прошел месяц. Август начал золотить березы, ночи стали холодными, звездными. Слухи о том, что Иван Матвеевич стал удачливым рыбаком и чуть ли не знахарем, разошлись по поселку. Но больше людей удивляло другое — старый бирюк изменился. Стал опрятнее, брился каждое утро. Глаза посветлели, исчез затравленный взгляд.
В один из дней у покосившейся калитки Ивана остановилась пыльная иномарка. Из неё вышла молодая женщина в легком городском платье, неуместном здесь, среди крапивы и заборов. Это была Лиза.
Они не виделись почти два года. Лиза жила в областном центре, работала главным бухгалтером в крупной фирме, крутилась в бесконечном колесе отчетов, налоговых и балансов. Личная жизнь не сложилась, работа высасывала все соки. Отношения с отцом были натянутыми — после смерти матери они оба замкнулись, не умея разделить горе, и каждый считал другого предателем.
— Пап? — она неуверенно толкнула калитку.
Иван возился у сарая, развешивая связки вяленой плотвы, укрывая их марлей от мух. Услышав голос, он замер. Медленно обернулся. Сердце ухнуло куда-то вниз.
— Лиза... Лизонька. Приехала.
Они стояли, неловко обнявшись посреди двора. Иван боялся прижать её сильнее, чтобы не испачкать рыбьей чешуей её дорогое платье. Он чувствовал запах её духов — тонкий, химический, городской, — и под ним, едва уловимый, родной запах дочери.
— Я просто... проезжала мимо, в командировку, — соврала Лиза, пряча глаза.
На самом деле, она приехала специально. Соседка позвонила ей неделю назад: «Лизка, ты бы приехала. Отец твой сам не свой. Ожил, ходит счастливый, рыбу раздает. Может, с головой чего? Или в секту попал? Проведала бы».
Лиза ожидала увидеть отца опустившимся, в грязном доме, заросшем паутиной. Но увидела совсем другое. Двор был выметен до чистой земли. На веревках, как драгоценности, сушилась рыба. Сам отец был в чистой рубашке, подтянут, собран.
— Проходи, дочка. Сейчас чай пить будем. С мёдом, со свежим, Степан с пасеки принес. И уха у меня... Царская!
Вечером, сидя на веранде под стрекотание кузнечиков, Лиза слушала рассказ отца. Она держала в руках старую тетрадь, водила пальцем по строчкам.
— Это удивительно, пап. Ты словно... помолодел лет на десять.
— Есть такое, — улыбнулся Иван, подливая ей чаю. — Знаешь, я понял, что зря я на жизнь обижался. Жизнь — она как то озеро. Если бурю внутри успокоить, муть осядет, и всё наладится.
Лиза попробовала рыбу, которую отец достал из коптильни. Это был крупный окунь горячего копчения. Золотистая шкура лопнула, обнажая белоснежное мясо.
Она отломила кусочек, положила в рот. И замерла. Мясо было нежным, сочным, таяло на языке. Вкус был сложный — сладковатый дым ольхи, терпкость можжевельника, легкая кислинка лимонной травы (рецепт смеси для копчения тоже был в тетради).
— Папа, это же... невероятно, — прошептала Лиза. — В городе такого не купишь ни за какие деньги. Там либо «жидкий дым» сплошной, либо пересушено как подошва.
И тут в глазах Лизы, привыкшей видеть мир через призму эффективности и бизнес-планов, зажегся огонек. Но не холодный, офисный, а живой.
— Пап, а ведь это идея.
— Какая идея?
— У тебя рыбы много. Ты её раздаешь, это благородно. Но ведь можно и дело сделать. Настоящее. Создать бренд. «Крафтовое копчение», «Старинные рецепты». Люди сейчас за натуральное готовы платить.
— Да какое дело, Лиза? — отмахнулся Иван, хотя глаза его блеснули интересом. — Я старик, куда мне в коммерцию лезть. Меня обманут на первом повороте.
— А я? — Лиза выпрямилась. Впервые за годы она почувствовала прилив энергии, которого не давал ни один успешный годовой отчет. — Я возьму отпуск. Наладим процесс. Я умею считать, умею договариваться, знаю санитарные нормы. А ты и дядя Степан будете главными технологами.
Лиза взяла отпуск на две недели. Потом продлила его за свой счёт. Потом написала заявление об увольнении, отправив его по электронной почте, и почувствовала себя так, будто сбросила кандалы.
Дом Ивана Матвеевича превратился в штаб и мануфактуру. Работали до седьмого пота, но это была радостная усталость.
Степан и Иван с рассветом уходили на озеро. Они по-прежнему строго следовали правилам Завета (так они теперь называли тетрадь): брали ровно столько, сколько могли качественно переработать. Ни хвостом больше. Мелкую рыбу выпускали, благодарили Озеро.
Лиза взяла на себя хозяйство. Она заставила мужиков переложить печь под старой коптильней. Нашла в интернете поставщиков правильной щепы, но Иван забраковал их, сказав, что сам нарубит ольхи в лесу — так вернее. Она разработала этикетки — простые, на крафтовой бумаге, где от руки писала дату вылова и имя мастера.
Первую пробную партию — два ящика копченого леща и вяленой щуки — Лиза отвезла в город, в модный фермерский ресторанчик, владелец которого когда-то был её клиентом.
— Лиза, ты смеешься? Рыба? — скептически скривился он. — У нас поставки из Норвегии...
— Ты просто попробуй. Один кусочек.
Через час он позвонил ей сам:
— Елизавета Ивановна, везите всё, что есть! Шеф-повар в восторге, гости спрашивают добавки. Это вкус детства!
Это был успех. Но не деньги радовали Ивана больше всего. Его радовало, что по вечерам они сидели втроём — он, Лиза и Степан — за большим столом, ужинали, спорили, смеялись. Дом наполнился жизнью. Лиза, сбросив строгие костюмы, ходила в простых джинсах, клетчатой рубашке и резиновых сапогах. Румяная, веселая, с обветренными губами — она была красивее, чем когда-либо. Она научилась чистить рыбу не морщась, научилась различать породы деревьев для щепы и определять готовность рыбы по запаху дыма.
Старая лодка привезла Ивану не только рыбу. Она вернула ему дочь.
Осень уже разожгла пожар в лесах, когда к воротам дома подъехал строгий черный внедорожник. Из него вышел высокий мужчина лет тридцати пяти. В очках, в дорогом пальто, но ботинки были добротные, походные.
Иван, чинивший во дворе сеть, насторожился. Степан, помогавший ему, спрятал за спину папиросу.
— Добрый день, — вежливо, но сухо поздоровался незнакомец. — Я ищу Ивана Матвеевича Громова.
— Ну, я буду, — Иван поднялся, отряхивая руки от соли. — Случилось чего?
Мужчина подошёл ближе. В руках он держал планшет с какой-то старой картой.
— Меня зовут Павел. Я... это может показаться странным... Я ищу следы своего деда. Местные сказали, вы знаете озеро и здешние леса лучше всех.
Иван пригласил гостя в беседку. Лиза, вытирая руки полотенцем, вынесла горячий чайник.
Павел рассказал свою историю. Его прадед, Савелий Никитич, был из старообрядцев. В советские годы, когда начались гонения, он ушел из мира. Семья знала, что он жил где-то здесь, в лесах, отшельником, скрываясь от властей. Потом связь прервалась. Отец Павла умер рано, и семейная история почти забылась. Но недавно Павел, разбирая старые архивы в поисках документов на наследство, нашел связку писем и упоминание о дедовом схроне.
— Он был мастером, — говорил Павел, грея руки о чашку. — Лодки строил, плотничал. Говорят, характер у него был кремень. Я юрист, живу в столице, вся жизнь — суды да контракты. Но чувствую, что должен найти его могилу. Поклониться. Это долг перед родом. Иначе я сам как дерево без корней — любой ветер повалит.
Иван переглянулся с Лизой. В её глазах он прочитал согласие. Старик молча встал и ушёл в дом. Вернулся он с кожаной тетрадью.
— Твой дед, говоришь? Савелий?
Павел взял тетрадь. Открыл наугад. Увидел почерк, рисунок узла. Побледнел.
— Это... Это рука моего прадеда. У нас сохранились его письма с фронта Первой мировой... Один в один завитушки. Откуда это у вас?
Иван рассказал историю находки. Честно, без утайки.
— Лодка его, плоскодонка. Двойное дно. Там и лежало. Видно, он спрятал самое ценное перед смертью, зная, что за ним могут прийти. Или надеялся, что кто-то *свой* найдет.
Павел слушал, и глаза его блестели за стеклами очков. Он проводил рукой по обложке, словно гладил руку живого человека.
— Значит, он жил здесь. Вы знаете, где его могила?
— Думаю, знаю, — кивнул Иван. — В тетради есть последняя запись, я её долго понять не мог: *«Когда придет время, лягу под Кедром, что на Высоком яру. Оттуда закат виден лучше всего, и слышно, как озеро дышит».* Я знаю этот Кедр. Он там один такой.
На следующий день они отправились на Высокий яр. Целая экспедиция: Иван, Степан, Павел и Лиза. Плыли на двух лодках. Иван правил той самой, найденной плоскодонкой, которую он за лето полностью восстановил, просмолил и дал имя — «Память». Она шла по воде легко, бесшумно, словно радуясь, что снова служит людям.
Подъем на яр был крутым. Старый кедр стоял на самом краю обрыва, могучий, с раздвоенной вершиной, иссеченный ветрами. Под ним, едва заметный в высокой траве, был холмик, поросший густым изумрудным мхом. И простой деревянный крест-голубец, повалившийся от времени, почти сгнивший, но всё еще хранивший следы резьбы.
Павел опустился на колени прямо в сырую траву. Он коснулся земли ладонью. Плечи его дрогнули.
— Здравствуй, дед, — прошептал он. — Я пришёл. Мы пришли.
Они работали до вечера молча, понимая друг друга без слов. Мужчины расчистили место, подняли и укрепили крест, обложили могилу светлыми камнями с берега. Лиза посадила многолетние цветы, которые выкопала на лесной поляне.
Когда всё было закончено и солнце начало тонуть в озере, окрашивая воду в багрянец, Павел повернулся к Ивану.
— Спасибо вам. Вы не просто нашли вещи. Вы сохранили его душу. Эта тетрадь... Она ваша по праву. Дед передал её вам через озеро. Вы — тот самый ученик, которого у него не было.
— Тетрадь — да, — согласился Иван. — Но она не мне одному принадлежит. Она теперь — устав нашей артели. Мы по ней живем.
Они сидели у костра на берегу. Трещали ветки, пахло дымом и чаем с травами.
— Знаете, — сказал Павел, глядя на огонь. — Я ведь могу помочь вам. Я вижу, у вас тут дело налаживается, но кустарно всё. Рыба, копчение... Сейчас законы сложные, «Меркурий», маркировка, проверки. Я специализируюсь на защите малого бизнеса. Давайте я вам всё оформлю? Лицензии, разрешения, торговую марку. Всё будет честно и чисто. Чтобы никто не придрался.
— А денег-то у нас таких нет, на столичных юристов, — усмехнулся Степан, хотя глаза его загорелись.
— Обижаете, — серьёзно, без тени улыбки ответил Павел. — Это я вам должен. Вы мне корни вернули. Я всё сделаю бесплатно. И помогу с контактами в городе.
Лиза улыбнулась, глядя на отца. Всё встало на свои места.
Прошёл год.
На берегу лесного озера стоял крепкий, новый причал. Рядом — небольшая, обшитая свежей вагонкой коптильня, построенная по всем правилам, но с сохранением старых технологий. Над входом висела деревянная, резная вывеска: **«Дары Савелия. Семейная артель»**.
Дело пошло. Продукция Ивана Матвеевича и Лизы стала известным брендом в области, деликатесом, за которым записывались в очередь. Но, несмотря на успех, объёмы добычи не выросли до промышленных масштабов. Это было железное правило, прописанное первым пунктом в уставе предприятия: «Бери столько, сколько нужно. Озеро — живое».
Иван Матвеевич больше не чувствовал себя одиноким стариком, доживающим век. У него была большая семья. Лиза окончательно перебралась к отцу, встретила здесь местного лесничего — крепкого, молчаливого парня, и дело шло к свадьбе. Степан ходил по поселку гоголем, в новой куртке, считая себя главным технологом и хранителем секретов. Павел приезжал почти каждые выходные — просто подышать воздухом, посидеть у могилы деда, помочь советом или порубить дрова.
А старая тетрадь лежала теперь на почетном месте, в специальном стеклянном шкафчике в офисе Лизы, раскрытая на странице с рисунком щуки. Но Иван знал её наизусть.
Одним осенним вечером, когда первый иней посеребрил траву, Иван вышел на берег. Он подошёл к старой плоскодонке, покачивающейся на волнах. Погладил шершавый, теплый борт.
— Спасибо тебе, — тихо сказал он, обращаясь то ли к лодке, то ли к Озеру, то ли к тому, кто сто лет назад оставил этот дар, веря в будущее.
Где-то вдалеке, в камышах, гулко крикнула выпь. Ветер зашуршал в сухой траве. И Ивану показалось, что Озеро ответило ему — тяжёлым, довольным всплеском большой рыбы в тихой воде. Он улыбнулся, полной грудью вдохнул холодный воздух и пошёл домой, где горел тёплый свет, пахло пирогами с рыбой и ждали родные люди.
Добро, сделанное однажды — пусть даже это просто уважение к природе и памяти предков, — всегда возвращается. Оно, как круги на воде, расходится всё шире и шире, касаясь берегов, о которых мы даже не подозревали.