Деревня Заречье тонула в предзакатном золоте. Пыльная улица, пахнущая полынью и навозом, замирала в вечерней дреме.
У околицы, в самом большом доме под новой металлочерепицей, кипели приготовления – старший сын завгара, Тимофей собирался жениться на дочери участкового, Марине.
А в маленьком домике на краю деревни, где скрипели половицы и пахло кислым молоком, Алена, дочь доярки Галины, сидела на кровати, обхватив руками живот.
Еще плоский, невидимый под ситцевым платьем.
— Алён, ты чего такая невеселая? — мать смотрела на нее с тревогой, вытирая руки об фартук. — Тимофей-то женится. Говорят, на участкового дочке. Это же выгодно, конечно...
Алена отвернулась к окну. Слово "выгодно" резануло, как серпом. Тимофей, ее Тимка, с которым они с детства бегали на речку, целовались на сеновале, мечтали...
Месяц назад, когда она сказала ему о ребенке, побледнел.
— Ты с ума сошла! Сейчас, когда мне карьера светит! Папа в районе пробивает мне место. И с Мариной... это же крыша, Алёна! Понимаешь? Крыша!
Она понимала, что его мечты о казенном доме и служебной "Ниве" важнее, чем она и ребенок под сердцем.
А потом ему пришла идея. Чудовищная и бесчеловечная.
*****
Они встретились на старом покосе, у пахнувшего плесенью стога. Тимофей, красивый, в новой рубашке, пах городским одеколоном.
— Слушай, выход есть, — он говорил быстро, не глядя ей в глаза. — Егор. Мой брат. Он тихий, на всех баб заглядывается, а ты красивая. Скажешь, что это от него. Он не отвертится, я его знаю. Добрый он до глупости. Женится.
Алена онемела от ужаса. Егор? Высокий, нескладный парень, вечно в руках с книжкой, который краснел, когда она проходила мимо? Подставить его? Заставить жениться из жалости?
— Ты с ума сошёл! — выдохнула она. — Как я посмотрю ему в глаза?
— А как ты посмотришь в глаза всей деревне? — голос Тимофея стал холодным. — Незаконнорожденного повесят на тебя, как табличку, и на твою мать будут пальцем показывать. А так... ты замужем. Ребенок в законе. А я... я потом помогу деньгами. Всё наладится.
Он говорил так уверенно, будто планировал не человеческие судьбы, а расстановку мебели.
Алена смотрела на закат, на багровую полосу над лесом, и ей казалось, что это ее кровь и еще не родившегося ребенка.
Страх перед позором, перед жгучими взглядами соседок, перед жалостью, которая хуже ненависти, сковал ее горло. Она кивнула.
— Ладно, — прошептала Алена. — Сделаю.
*****
На следующий день она стала крутиться вокруг брата Тимофея. Тому нравилась девушка, и между ними закрутилась любовь.
Спустя месяц, когда Егор помогал ей донести ведро с водой от колодца, она сказала, глядя в землю.
— Егор... Я беременна. От тебя. Помнишь, на Троицу, у речки...
Она мучительно сочиняла историю, стыдясь каждого слова. Егор замер с ведром в руках.
Он смотрел на нее широко раскрытыми серыми глазами – честными, как у ребенка.
— От... меня? — переспросил он тихо. — Алён, я... я даже не думал, что ты...
В его голосе не было злости или недоверия. Только растерянность и какая-то трогательная, нелепая ответственность.
— Ну, раз так... — он кашлянул и выпрямил широкие плечи. — Значит, надо жениться. Я поговорю с матерью.
Алена рыдала всю ночь от стыда, от собственной подлости и от того, что этот тихий парень, которого она предала, оказался честнее и благороднее того, кого она любила.
Свадьба Тимофея и Марины была событием на всю округу. Гуляли в новом клубе, приехало начальство из района.
Тимофей, важный и сияющий, чокался с гостями бокалом с шампанским. Его мать, Анфиса Петровна, женщина с властным подбородком и цепким взглядом, принимала поздравления, как царица.
А через месяц, в пустой сельской церкви, обвенчались Алена и Егор. Из гостей были только мать Алены, да пара подруг. Анфиса Петровна на свадьбу младшего сына не пришла.
— На беременной женится дурак, опозорил семью, — сказала она соседкам-подружкам.
Жизнь вошла в новое, кривое русло. Алена, терзаемая виной, пыталась быть хорошей женой.
Егор оказался золотым человеком. Не пил, не грубил, работал в соседнем совхозе, а вечерами что-то мастерил или читал.
К ее животу относился с благоговейным страхом, спрашивал, не болит ли спина, приносил зимой клюкву.
Когда родилась девочка, которую назвали Евой, Егор первый взял ее на руки. Он стоял у окна, качал крошечный сверток, и на его крупные, неумелые руки падал рассветный свет.
— Дочка, — говорил Егор с удивлением. — Наша дочка, Алён.
Алена, глядя на эту картину, чувствовала, как душа рвется пополам от нежности к этому мужчине и от невыносимой тяжести лжи.
Она почти забыла Тимофея. Он жил своей жизнью: переехал в райцентр, родил двух сыновей, изредка наведывался в деревню на отцовской "Волге".
При встрече с Аленой мужчина всегда отводил глаза. Ева же росла, веселая, светловолосая, с ямочками на щеках.
Она обожала отца. Егор возил ее на тракторе, учил различать птичьи голоса, мастерил скворечники.
Иногда Алена ловила себя на мысли, что эта ложь стала правдой, что Егор и есть настоящий отец.
*****
Прошло десять лет. Беда пришла, как всегда, нежданно. Егора не стало осенней слякотной ночью.
Сердце, сказали врачи, врожденная патология. На похоронах плакала вся деревня – все знали Егора как безотказного трудягу и доброго человека.
Плакала и Алена – по мужу, по другу, по своей единственной опоре. Горе еще не отступило, когда на пороге их домика появилась Анфиса Петровна.
Постаревшая, но еще более суровая. За ней, потупившись, стоял растолстевший Тимофей.
— Ну что, — начала свекровь без предисловий, оглядывая бедную горницу. — Дом этот наш, земля под ним – наша. Егор помер, ты нам больше не сноха. Собирай свои пожитки и выметайся вместе с ребёнком.
— Куда? Куда я пойду? Мать в старом доме, крыша течёт... — Алена остолбенела.
— Твои проблемы, — сухо отрезала Анфиса Петровна. — Нечего было моего сына дурить. Ты же как-то жила до него в нищете? Вот и живи дальше! Завтра к вечеру, чтобы духу твоего здесь не было.
Тимофей молчал. Он смотрел в окно, на качели, которые Егор смастерил для Евы.
— Тимофей! — вскрикнула Алена в отчаянии. — Да скажи же ты ей! Мы же... мы же люди, в конце концов! Куда нам?
Тимофей медленно повернулся. В его глазах она увидела тот же холодный расчет, что и десять лет назад на покосе.
— Мать права, Алена. Дом наш. У тебя есть, куда пойти. Иди к своей матери.
Оглядев еще раз владения, они ушли. Ева, притихшая, сидела на печке и слышала всё.
У нее текли слезы по щекам, но она не издала ни звука. Алена суматошно металась по дому.
Куда? Как? Броситься в ноги к Анфисе? Та лишь посмеется. Просить помощи у Тимофея? Бесполезно.
И тогда, в горьком, отчаянном порыве, родилось решение. Если уж погибать, так с правдой на устах.
*****
На следующее утро, когда слух о выселении уже пополз по деревне, Алена, взяв за руку Еву, пошла на площадь, к лавкам у магазина. Там, как всегда, сидели бабки и сплетничали мужики.
— Люди добрые! — голос Алены, обычно тихий, прозвучал звонко и четко. — Послушайте меня! Меня, вдову Егора, с ребенком на руках, выгоняют из дома. Выгоняет свекровь, Анфиса Петровна. Говорит, нечего там жить, что ребенок не Егора. А я вам правду скажу. Правду, которую десять лет носила, как камень.
Она замолчала, глотнув воздух, как рыба, выброшенная на берег. На нее смотрели десятки глаз – удивленных, жаждущих сенсации.
— Ева... моя девочка... Она не Егора дочь.
Шепот прокатился по площади. Ева, услышав, сжала руку матери еще крепче.
— Ее отец... — Алена подняла голову и посмотрела прямо на Тимофея, который как раз подходил к магазину. — Ее отец – Тимофей. Он и есть родной батька.
Тут же повисла тишина. Потом всех, как прорвало, они заговорили разом.
— Что?!
— Тимофей?!
— Да как же так-то?
Тимофей побледнел, как полотно.
— Врешь! — крикнул он. — Совсем с дубу рухнула от горя!
— Не вру! — закричала Алена, и слезы, наконец, хлынули из глаз. — Он сам придумал! Сам сказал мне сказать, что ребенок от Егора, когда узнал, что я беременна! Чтобы я не мешала ему на дочке участкового жениться! А Егор... — голос ее дрогнул, — Егор, святой человек, женился на мне. Всю жизнь любил Еву, как родную. А этот... этот...
Алена не смогла продолжать. Ева прижалась к матери, непроизвольно задрожав.
В этот момент из-за угла, появилась Анфиса Петровна. Она все слышала. Лицо ее было искажено яростью.
— Что ты несешь, стерва! — завопила она. — Опозорить нас решила?! Моего Тимку, начальника! Да я тебя...
— Это правда, Анфиска, — тихо, но в наступившей тишине слышно, сказала одна из старух, соседка. — Помню я... Аленка-то с Тимофеем крутились тогда. А потом вдруг с Егором... Все еще сильно удивлялись.
Анфиса Петровна обвела взглядом толпу, увидела на лицах не сочувствие, а жадное любопытство и осуждение.
Увидела бледное лицо сына, который не нашелся, что ответить. Ее властный мирок, построенный на связях, статусе и жестком контроле, рухнул за минуту.
От позора, от гнева, от крушения всего, во что она верила, у нее перехватило дыхание.
Она схватилась за грудь, глаза полезли на лоб, и без звука женщина осела на пыльную землю.
Поднялась суматоха. Кто-то кричал "сердце!", кто-то побежал за врачом. Тимофей бросился к матери, забыв и про Алену, и про всё на свете.
*****
Анфису Петровну откачали, но инфаркт был обширный. Ее увезли в районную больницу.
История в деревне бушевала, как пожар. Тимофей, сгорая от стыда, пытался отрицать, но ему уже никто не верил.
Жена Марина, узнав, собрала вещи и с детьми уехала к родителям. Алена с Евой ночевали у соседки, пожилой женщины, которая жила одна. Девочка молчала, замкнувшись в себе. Однажды вечером она спросила:
— Мама... Папа Егор... он знал, что я не его?
Алена, рыдая, обняла ее.
— Я думаю, что догадывался, дочка. Но все равно любил тебя больше жизни. Он был твоим настоящим папой.
Через три дня, когда Алена пришла в свой опустевший дом, чтобы собрать последние вещи, к ней подошел столяр, друг Егора, дядя Миша.
— Алён, — сказал он, снимая картуз. — Егор... он ко мне заходил перед самой смертью. Дал конверт и сказал: "Если что случится с мной, отдай Алене. Для нее и для Евочки".
Конверт был потрепанный. Внутри лежала сберкнижка и ключ от почтового ящика на районе.
На книжке – сумма, которая для деревни казалась нереальной. Полтора миллиона рублей, скопленные за десять лет.
Вся премия, вся подработка, все, что он отрывал от себя, и записка, корявым, но твердым почерком: "Алёнушке и нашей Евочке. На черный день. Люблю вас. Егор".
Алена просидела с этой книжкой на полу опустевшего дома до темноты, горько плача.
Она плакала о том, что потеряла, и о том, какое сокровище имела, но так и не смогла полюбить по-настоящему.
На эти деньги они с Евой уехали в город, где женщина устроилась в детский сад поваром, а девочка пошла в школу.
Иногда, по вечерам, они рассматривали старые фотографии. И на самой потрепанной, где Егор, молодой и нелепо улыбающийся, держал на руках крошечную Еву, она с теплотой смотрела на его лицо.
— Он самый лучший, — тихо говорила Ева. — Настоящий.
*****
А в Заречье жизнь брала свое. Анфиса Петровна вернулась из больницы сломленной старухой.
Тимофей, потерявший и жену, и репутацию, стал спиваться. И когда по деревне проносился ветер, качая качели у пустого дома Егора, где так никто и не жил, старики, сидя на завалинке, вздыхали:
— Вот как бывает. Один сын искал выгоду, а другой – честь. И кто из них кем оказался...
А правда, горькая и очищающая, осталась там, на пыльной площади, под безмолвным взглядом деревенского неба.