— Ну, бывай, Николаич. Не замерзнешь тут бобылем-то? До ближайшего магазина пятнадцать вёрст, и те — по грунтовке, которую после дождя развезёт так, что трактором не вытянешь.
— Не переживай, Михалыч. Мне тишина нужна. А продукты я закупил, на месяц хватит. Спасибо, что подбросил.
— Дело хозяйское. Если что — звони, хотя связь тут, сам знаешь, только с сосны ловит. Ну, с новосельем, что ли.
Старый УАЗик, чихнув сизым дымом, развернулся и, переваливаясь на корнях, пополз прочь, оставляя Николая одного.
Николай постоял немного, глядя вслед уходящей машине. Тишина навалилась сразу, плотная, звенящая, пахнущая хвоей и сырой землей. Ему было пятьдесят восемь, за плечами — тысячи километров дорог, гул мотора, бесконечные ленты асфальта и год одиночества, который казался длиннее всей предыдущей жизни. После смерти жены квартира в городе стала тесной и пустой, как скворечник по осени. И когда пришло письмо о наследстве от тётки Прасковьи, которую он не видел лет тридцать, Николай воспринял это не как подарок, а как знак. Приказ судьбы.
Избушка стояла на взгорке, крепкая, срубленная из почерневших от времени, но всё ещё звенящих, как камень, брёвен. Окна смотрели на реку подслеповато, но дружелюбно. Николай вздохнул, подхватил рюкзак и шагнул на крыльцо. Ступенька скрипнула, приветствуя нового хозяина.
Внутри пахло сухими травами, печной золой и старым деревом. Николай прошёлся по комнатам. Всё было так, как в его детстве, когда он гостил тут мальчишкой. Половики, вытканные вручную, иконы в красном углу, тяжелый стол. Он шагнул к печи, и вдруг нога его ощутила странную неустойчивость. Одна из широких плах пола, как раз у входа в «бабий кут» — кухонный закуток, — подозрительно просела.
— Эхе-хе, — вздохнул Николай вслух. — Не успел заехать, а уже ремонт. Ну, давай посмотрим, что там у тебя болит.
Он нашел в сенях старый гвоздодер и поддел половицу. Доска поддалась с трудом, со скрежетом ржавых гвоздей. Николай отложил её в сторону и посветил фонариком в открывшийся черный зев подполья.
Там, в сухой песчаной подушке, лежал не клад с золотом и не старый мусор. Там стоял кованый, обитый железными полосами сундук. Небольшой, но, судя по виду, тяжелый.
Николай, кряхтя, вытащил находку на свет. Замка на сундуке не было, только хитрая задвижка. Щелчок — и тяжелая крышка откинулась.
Внутри лежало то, что для таёжного жителя было дороже золота. Николай бережно, словно святыню, начал доставать вещи.
Сначала — снасти. Не современные пластиковые спиннинги, а настоящие произведения искусства. Блёсны, выточенные вручную из меди и латуни, с напайками, отполированные до зеркального блеска. Крючки — калёные, острые, как жала осы. Леска, смотанная в аккуратные бухты, промасленная, чтобы не сохла. Три полных комплекта: на хариуса, на щуку и на тайменя.
Ниже лежала стопка карт. Плотная, пожелтевшая бумага, на которой твердой рукой были нарисованы изгибы реки, лесные тропы и распадки. И пометки химическим карандашом: «Яма у Кривой березы — лещ», «Перекат Звонкий — хариус берет на мушку», «Ягодник за Черным оврагом — брусника».
А на самом дне лежала толстая тетрадь в клеенчатом переплете. «Книга дома и леса» — было выведено на обложке. Николай открыл её. Это были не просто рецепты. Это была энциклопедия выживания. Как солить грибы, чтобы они хрустели через три года. Какой травой лечить кашель, а какой — прогонять тоску. Как сушить рыбу, чтобы она светилась на солнце янтарем.
Николай провел ладонью по странице. Почерк тётки Прасковьи был крупным, округлым. Он помнил её смутно: строгая, немногословная женщина, которая всегда пахла мятой и хлебом.
— Спасибо, тётка, — прошептал Николай. — Видно, знала ты, что мне понадобится.
Следующие недели стали для Николая временем возвращения к жизни. Он не стал пить горькую, как предсказывали городские знакомые. Он стал ходить по картам.
Первый выход к реке он готовил тщательно. Выбрал из сундука старое удилище, привязал мушку, связанную из петушиного пера и шерстяной нитки — точно такую, какая была описана в тетради для этого времени года.
Река встретила его туманом. Вода была темной, тяжелой, но у берега прозрачной до самого дна. Николай нашел на карте «Перекат Звонкий». Идти пришлось через густой ивняк, но когда он вышел на место, дух перехватило. Река здесь бурлила, разбиваясь о камни, а ниже по течению успокаивалась, образуя широкое зеркало плеса.
Заброс. Леска легла на воду мягко. Ещё заброс. И вдруг — удар. Удилище согнулось дугой, в руку отдалась живая, упругая сила.
Николай вываживал рыбу аккуратно, не торопясь, вспоминая забытые навыки. Когда серебристый хариус с огромным, переливающимся, как павлинье перо, плавником оказался на траве, Николай почувствовал, как что-то тёплое разливается в груди. Не азарт, нет. Чувство правильности происходящего.
Он вернулся домой с полным каном рыбы. Засолил её по рецепту из тетради — с листом смородины и горошиной перца.
На следующий день он пошел за ягодой. Карта вела его точно, как навигатор. «Малинник у Синего камня». И действительно — за огромным валуном, поросшим мхом, открылась поляна, красная от спелой малины. Николай собирал ягоду, слушал гудение шмелей, и впервые за год поймал себя на том, что не думает о прошлом с болью. Горе не ушло, но оно стало похожим на осенний дождь — тихим и неизбежным, с которым можно жить.
Но не всё в лесу было гладко.
Однажды, возвращаясь с богатым уловом щук с дальнего озера, Николай столкнулся на тропе с соседом. Василий жил в трех километрах ниже по реке. Местный, коренастый, с лицом, словно вырубленным из дубовой коряги, он смотрел на Николая исподлобья.
— Что, городской, все места выбил? — буркнул Василий вместо приветствия, кивнув на тяжелый рюкзак Николая.
— Река большая, всем хватит, — спокойно ответил Николай. — Здравствуй, Василий.
— Хватит-то хватит, — Василий сплюнул под ноги. — Только вы, приезжие, меры не знаете. Вычерпаете всё, а нам тут жить. Тётка твоя, Прасковья, тайгу берегла. А ты... по картам её ходишь, небось? Видел я, как ты на Кривую березу сворачивал.
Николай снял рюкзак, развязал горловину и достал двух самых крупных щук.
— Держи, сосед. Уха будет. Я лишнего не беру, только на еду да на заготовку. А тётку не позорю, не бойся.
Василий помедлил, но рыбу взял.
— Ну, бывай, — буркнул он уже мягче, но всё ещё с недоверием. — Смотри, тайга — она жадных не любит.
Лето перевалило за середину, когда одиночество Николая закончилось. Позвонила дочь, Ирина.
— Пап, мы приедем? Алёшка совсем от рук отбился, всё лето в компьютере. Ему бы воздуха, мужского влияния... Да и я устала, сил нет, в магазине эта суета...
— Приезжайте, конечно. Места много.
Они приехали на старенькой иномарке, нагруженной сумками, как верблюд. Ирина, похудевшая, с тенями под глазами, и Алёша — долговязый подросток пятнадцати лет, с наушниками, вросшими в уши, и выражением вселенской скуки на лице.
Первые дни были сложными. Алёша страдал без интернета. Он бродил по двору с телефоном, ловя призрачные "палочки" связи, и вздыхал так, словно его сослали на каторгу. Ирина пыталась наводить в избе свои порядки, мыла и без того чистые окна и всё время порывалась "приготовить что-то нормальное", отвергая простые блюда отца.
Николай не давил. Он знал — тайга лечит медленно.
— Леш, — позвал он внука на третье утро. — Дело есть. Серьезное.
Парень вынул один наушник.
— Чего, дед?
— Я тут в тетради тёткиной нашел запись про «Место силы». Пишет, что там кедр растет, которому триста лет. И что под ним наши предки что-то оставили. Помощь нужна. Одному не сподручно.
В глазах парня мелькнула искра интереса. Квесты он любил, пусть и в играх.
— А далеко?
— Часа два ходу. Но места дикие.
Они шли долго. Николай учил внука смотреть под ноги, различать следы, слушать лес. Сначала Алёша спотыкался и шумел, но потом втянулся. Лес завораживал. Это была не картинка на экране, это была живая, дышащая мощь.
Они нашли кедр по описанию. Он возвышался над остальным лесом, как царь. Его ветви были толщиной с бревна, а кора — тёплая и шершавая, как ладонь старика.
— Здесь, — сказал Николай, сверяясь с картой. — «У корня, что смотрит на восход, под камнем плоским».
Они отодвинули замшелый камень. Под ним, в углублении, лежала не капсула времени в современном понимании, а просмоленная берестяная коробочка — туесок, запечатанный воском.
Открывали его с трепетом. Внутри лежали свернутые трубочкой листы бумаги. Бумага была старой, но текст читался хорошо.
Николай развернул первый лист и начал читать вслух. Это были не жалобы и не просьбы. Это были наставления.
«Детям моим и внукам. Если пришла беда, идите в лес. Лес — отец, река — мать. Не берите больше, чем съедите. Если взяли ягоду — оставьте кусту поклон. Если взяли зверя — попросите прощения. В 1921 году, когда хлеба не было вовсе, этот кедр нас орехом кормил, а река рыбой спасла. Помните: пока вы с лесом в мире, вы не пропадете».
Алёша слушал, открыв рот.
— Дед, это реально наши писали?
— Наши, Лёшка. Прадеды твои. Видишь, как оно... Природа нас кормила в самые тяжелые времена.
В этот момент кусты затрещали, и на поляну вышел Василий. С ружьем за плечами, но без злобы в глазах. Он стоял и, видимо, слышал последние слова.
— Читал, значит? — спросил он хрипло.
— Читал, — кивнул Николай. — Наши это писали.
Василий подошел ближе, снял шапку, поклонился кедру.
— Права была Прасковья. Святая женщина была.
Он сел на валежину, достал кисет.
— Ты, Николай, не серчай на меня. Я ведь почему злился... Думал, ты продавать всё это будешь, дачникам места сдавать. А ты вон оно как... с внуком, по заветам.
— Расскажи, Василий, — попросил Николай. — Ты ведь что-то знаешь про тётку, чего я не знаю.
Василий закурил, глядя на дым.
— Было дело, в девяностые. Зарплату в леспромхозе не давали по полгода. У меня трое детей мал мала меньше, жена болела. Жрать, прости Господи, нечего было. Мука кончилась, картошка померзла. Я тогда отчаялся, думал, руки на себя наложить. Стыдно было детям в глаза смотреть.
Он помолчал.
— А Прасковья... Она узнала как-то. Пришла к нам ночью, с санками. Привезла мешок рыбы сушеной, ведро брусники мочёной, мешок орехов. И мешок муки, своей, которую берегла. «Бери, — говорит, — Вася. Отдашь, когда сможешь. А не сможешь — лесу отдашь добром». Мы ту зиму только благодаря ей и выжили. Она спасла нас. А я... я вот берег её места, думал, чужие придут — испоганят.
Алёша смотрел на сурового мужика, по щеке которого катилась скупая слеза, и чувствовал, как внутри него что-то меняется. Мир становился сложнее, глубже и... добрее.
— Теперь мы вместе будем беречь, — сказал Николай, протягивая Василию руку.
Сосед пожал её крепкой, мозолистой ладонью.
С того дня Василий стал их частым гостем и проводником. Он показал Алёше такие места, которых не было даже на картах Прасковьи. Показывал, где прячутся барсуки, как отличить след лося от следа коровы. Ирина тоже расцвела. Она нашла общий язык с рецептами из тетради и теперь весь дом был увешан пучками душистых трав, а на столе не переводились пироги с ягодами.
Но главное событие, изменившее всё окончательно, произошло в конце августа.
Николай и Алёша пошли проверять вершу на дальнем ручье. Место там было глухое, болотистое, сплошной бурелом и осинник.
— Слышишь? — Алёша вдруг остановился.
— Что?
— Плачет кто-то. Как ребенок.
Николай прислушался. Тонкий, жалобный звук доносился со стороны старой бобровой плотины.
— Не ребенок это, Леша. Зверь в беду попал.
Они пробрались через кусты. Картина была печальная. Старая плотина частично обрушилась после недавних дождей, и в переплетении веток и корней, в мутной жиже, застрял маленький бобренок. Его придавило тяжелым суком, он не мог выбраться и только жалобно пищал, выбиваясь из сил. Вода поднималась, грозя захлестнуть его с головой.
— Дед, надо помочь! — Алёша уже сбрасывал рюкзак.
— Стой! — скомандовал Николай. — Бобр — зверь серьезный, даже маленький. Зубы — как стамески. Если испугается — цапнет, мало не покажется. Действовать надо умно.
Они подобрались ближе. Николай срезал толстую рогатину.
— Я буду приподнимать бревно, — сказал он внуку. — А ты, Лёха, бери мою куртку. Как только я приподниму, накидывай на него куртку, хватай и тащи на берег. Только голову держи, чтобы не укусил. Понял?
— Понял.
Николай, упершись ногами в скользкую глину, подвел рычаг под бревно.
— Раз... два... взяли!
Бревно, чавкнув, приподнялось. Бобренок забился, вода забурлила.
— Давай!
Алёша, не раздумывая, бросился в грязь. Он накрыл зверька брезентовой штормовкой, нащупал живой, дрожащий комок и рывком вытащил его на сухое.
— Есть!
Они отнесли его подальше от воды, на траву. Алёша осторожно развернул куртку. Бобренок был мокрый, взъерошенный, с плоским хвостом, похожим на лопату. Он лежал тяжело дыша, его черные глазки-бусинки смотрели на людей со страхом. Лапка была ободрана, но, кажется, цела.
— Живой, бродяга, — улыбнулся Николай. — Ну, беги домой.
Бобренок не сразу понял, что свободен. Он понюхал воздух, дернул носом, а потом неуклюже, но быстро пошлепал к воде. Бултых! — и только круги пошли по воде. А через минуту, метрах в десяти от берега, всплыла голова взрослого бобра. Он ударил хвостом по воде — гулко, как выстрел.
— Это они спасибо сказали? — спросил Алёша, вытирая грязь с лица. Он был весь перемазан, мокрый по пояс, но счастливый так, как никогда не был после победы в компьютерной игре.
— Может и спасибо, — кивнул Николай. — А может, предупреждают, чтобы мы уходили. Пойдем, спасатель. Героям надо сушиться.
Осень в тот год выдалась ранняя и дождливая. В середине сентября зарядили ливни. Река, обычно смирная, начала вздуваться на глазах. Вода мутнела, несла коряги и пену.
Николай с тревогой смотрел на уровень воды. Их избушка стояла высоко, ей наводнение не грозило, а вот банька, стоящая у самой воды, и мостки, где была привязана их единственная лодка-плоскодонка, были в опасности.
Ночью разразилась настоящая буря. Ветер выл в трубе, дождь барабанил по крыше как сумасшедший. Николай не спал, курил у окна, вглядываясь в темноту. Ирина и Алёша тоже не спали, тревожно прислушиваясь к шуму стихии.
Под утро дождь стих, но гул воды стал угрожающим.
— Надо идти, лодку вытаскивать! — крикнул Николай. — Иначе унесет!
Они втроем, в плащах, побежали к реке. То, что они увидели, заставило их замереть.
Ручей, впадавший в реку чуть выше их участка, превратился в бурный поток. Он должен был ударить прямо в их берег, подмыть баню и снести мостки. Но этого не происходило.
Поток воды разбивался о свежую, мощную преграду.
Там, где ручей выходил из леса, за ночь выросла новая плотина. Это было грандиозное сооружение из свежепогрызенных осин, веток, ила и камней. Бобры работали всю ночь, чувствуя подъем воды. Они перекрыли ручей, отведя основной удар стихии в сторону, в низину, где вода никому не вредила.
Если бы не эта плотина, двор Николая сейчас был бы залит водой, а баня, скорее всего, уже плыла бы вниз по течению.
Николай стоял, глядя на работу зверей, и не мог вымолвить ни слова. Рядом подошел Василий, тоже вышедший проверить свои угодья.
— Ну, Николаич, — присвистнул он. — Видал такое? Это они не для себя старались. Им-то эта протока без надобности была, у них основное жилье выше. Это они... отплатили.
— За бобренка? — тихо спросил Алёша.
— Кто ж их, зверей, разберет, — Василий почесал бороду. — Но в тайге, парень, ничего просто так не бывает. Добро — оно кругами по воде расходится. Ты камень бросил — круги пошли. Ты добро сделал — оно к тебе вернулось.
Николай обнял внука за плечи. Плечи у парня стали шире за это лето, крепче.
— Спасибо, соседи, — сказал Николай, глядя на воду, где мелькнула и скрылась темная спина.
Вечером они сидели в избе. Печь гудела, на столе стоял пирог с брусникой по рецепту тётки Прасковьи, пахло чаем с душицей.
— Пап, — сказала Ирина, накрывая ладонью руку отца. — Мы тут с Алёшей подумали... Не хотим мы в город возвращаться.
Николай замер с чашкой в руке.
— Как не хотите? А школа? А работа?
— В райцентре школа есть, автобус ходит, — быстро проговорил Алёша. — Я узнавал. Там, кстати, секция туризма есть, нормальная.
— А работу я и здесь найду, — продолжила Ирина. — В поселке магазин продавца ищет. Да и вообще... Я тут дышать начала, пап. По-настоящему. И ты... ты живой стал.
Николай обвел взглядом своих родных. Год назад он думал, что жизнь кончилась. Что впереди только серая мгла и доживание. А сейчас... Сейчас за столом сидела семья. Настоящая. Спасенная не чудом, а простыми вещами: старым сундуком, мудрыми словами предков, добрым поступком и великой, щедрой тайгой.
Он посмотрел на старую тетрадь, лежащую на полке. Ему показалось, что от неё исходит едва заметное, теплое свечение.
— Ну, раз решили... — голос Николая дрогнул, но он тут же справился с собой и улыбнулся. — Значит, будем зимовать. Дров только надо заготовить побольше. Василий обещал помочь.
— И я помогу! — встрял Алёша. — Я уже умею колуном работать, дядя Вася показал!
За окном шумела тайга — огромная, вечная, справедливая. Она приняла их. Она простила им суету и ошибки. И теперь она была их домом. Николай знал: пока они берегут этот мир, мир будет беречь их. Так было написано в письмах предков, и так было написано в его сердце.