Войдя в кабинет, Марина сразу поняла, что-то не так. Не так, как всегда. Её мать, Ирина Степановна, сидела на краю жёсткого смотрового кресла, но поза её была странно выпрямленная, даже торжественная. Взгляд горел изнутри каким-то лихорадочным, девчоночьим блеском.
Врач, женщина лет пятидесяти, переводила взгляд с экрана монитора на Ирину, потом на Марину, и в этом взгляде читалось что-то среднее между профессиональным сожалением и немым вопросом.
— Мариночка, закрой дверь, — сказала Ирина, и голос её звучал непривычно звонко, почти игриво. — У нас новости.
Марина, тридцатилетняя женщина с лицом, на которое уже ложилась лёгкая тень постоянной усталости от работы, учёбы и жизни в студии с человеком, любовь к которому всё чаще напоминала привычку, молча исполнила просьбу. Предчувствие чего то нехорошего охватило ее.
— Ирина Степановна настаивает, чтобы вы присутствовали при разговоре, — начала врач, её пальцы медленно крутили шариковую ручку. — Результаты анализов… и её решение… требуют, чтобы рядом был близкий человек.
— Какое решение? — голос Марины прозвучал резче, чем она планировала.
— Я беременна, дочка, — выпалила Ирина, и слова повисли в воздухе, нереальные, как в дурном сне. — Представляешь? Это же чудо.
Тишина в кабинете стала абсолютной. За окном завывал ноябрьский ветер, царапая голыми ветвями стекло. Марина уставилась на мать, потом на врача, ища в её глазах подтверждения, что это чудовищная шутка.
— В… твоем возрасте, мама? — удалось ей выдавить из себя. — Тебе сорок девять, почти пятьдесят.
— А я выгляжу на тридцать восемь, и все так думают, — отрезала Ирина, и в её тоне зазвучали знакомые Марине нотки упрямства, те самые, что не позволяли ей сдаваться трудные годы после гибели отца. — И Леонид так думает. Он считает, что мне тридцать восемь. И я рожу ему ребёнка. Сына... Он так хочет сына.
От имени Леонид, Марина поморщилась. Этот Леонид, сорокадвухлетний «управленец среднего звена», как он сам себя величал, с густой шевелюрой и глазами, которые слишком быстро бегали, оценивая обстановку, появился в жизни Ирины полгода назад.
Марина видела его раза три. Он был вежлив, сыпал комплиментами, называл Ирину «моя девочка», от чего Марину слегка подташнивало. Она видела, как мать расцветала под этим вниманием, как покупала платья покороче, красила губы ярче, смеялась громче. И видела, как этот Леонид лениво оглядывал ухоженную трёхкомнатную квартиру в хорошем районе, доставшуюся Ирине после смерти мужа. Видела и молчала, потому что счастье матери, пусть и построенное на лжи мужчины, было лучше беспросветной тоски, в которой та пребывала последние годы.
— Мама, — начала Марина, чувствуя, как слова застревают в горле. — Это невозможно, опасно… Ты же не думаешь всерьёз…
— Я всё обдумала, — перебила её Ирина. — И я не спрашиваю разрешения, а сообщаю. Анна Викторовна, — она повернулась к врачу, — скажите ей. Скажите, что при должном наблюдении… шансы есть.
Врач тяжело вздохнула, отложила ручку и сложила руки на столе.
— Шансы… есть. Теоретически. Но риски, Ирина Степановна, огромны. Гипертония, начальные изменения в сосудах, возраст… Вы понимаете, что это может стоить вам не только здоровья, но и жизни? А ребёнок… Велика вероятность серьёзных патологий, преждевременных родов.
— Я сильная, — упрямо сказала Ирина. — Я одна дочь вырастила, одна квартиру отстояла, всё одна. Я справлюсь. И он будет здоровым, я чувствую.
Марина поняла, что спорить бесполезно. Этот блеск в глазах, эта выпрямленная спина — она знала такую мать. Ту, которая могла встать в пять утра, чтобы отстоять очередь за дефицитными сапогами для дочки-школьницы, ту, которая не плакала на похоронах мужа, потому что надо было держаться ради дочери. Упрямая, сильная, битая жизнью, но не сломанная. А теперь эта сила, эта воля были направлены в какое-то безумное русло.
Дорога домой прошла в тяжёлом, гнетущем молчании. Только в лифте, поднимаясь на девятый этаж, Марина не выдержала.
— Он знает? Леонид этот твой?
— Ещё нет, скажу сегодня. Он будет счастлив, — Ирина говорила уверенно, но пальцы её нервно теребили прядь волос. Старый жест.
— Мама, ты же соврала ему про свой возраст, на целых десять лет.
— И что? — вспыхнула Ирина. — Я выгляжу прекрасно! Лучше многих его ровесниц! А он… такой одинокий. У него никого, ни жены, ни детей. Обе жёны подвели, одна бесплодная, вторая карьеристка, детей не хотела. Он мечтает о сыне. А я… я могу подарить ему эту мечту. Ты не понимаешь, каково это — быть нужной. По-настоящему нужной, как женщине. Как той, что может дать жизнь.
— Он использует тебя! — вырвалось у Марины. — Он видит квартиру, видит, что ты за ним ухаживаешь, готовишь, стираешь! Проснись!
Лифт дёрнулся, остановившись. Дверь открылась. Ирина вышла первой, у двери в квартиру обернулась. Глаза были сухими, голос твёрд.
— Это моя жизнь, дочка, и мое решение. Я когда нибудь указывала тебе с кем надо строить отношения, а с кем нет? Ты живёшь, как хочешь, с кем хочешь, где хочешь. Позволь и мне решать самой.
Она открыла дверь и скрылась в прихожей. Марина осталась стоять на площадке, понимая, что мама не хочет ее сейчас видеть. Она вернулась в лифт.
Леонид, узнав о беременности, отреагировал странно. Он не прыгал от счастья, не обнимал Ирину. Застыл посреди гостиной и долго молчал.
— Ты уверена? — спросил он после паузы.
— Абсолютно. Я была у врача.
Он кивнул, подошёл к окну, посмотрел в темноту. Потом обернулся, и на его лице появилась какая-то натянутая, неестественная улыбка.
— Ну что ж… Получается, я стану папой?
Он не поцеловал её, не прикоснулся. Просто улыбался чужой улыбкой. Ирина, ожидавшая восторга, слегка растерялась, но тут же приписала всё его мужской сдержанности, потрясению. Она засуетилась, заговорила о том, как всё будет, о сыне, об их будущем.
С того вечера что-то изменилось. Леонид стал задерживаться на работе ещё больше. Говорил, что теперь нужно зарабатывать не на двоих, а на троих. Приходил поздно, уставший, часто с лёгким запахом алкоголя и чужих духов. Ирина, мучаясь токсикозом, который в её возрасте был сродни пытке, старалась не показывать вида. Она варила ему борщи, которые он ел молча, уткнувшись в телефон, гладила рубашки.
Марина приезжала часто. Видела, как мать тает на глазах, видела синяки под глазами, трясущиеся руки, знала, что по ночам мама ворочается в постели, пытаясь найти положение, в котором не тошнит и не болит спина.
И видела Леонида — холодного, отстранённого, не прикасающегося к Ирине, и всё чаще смотрящего на неё как на что-то обременительное.
Однажды, застав его одного на кухне, Марина не выдержала.
— Леонид, ей тяжело. Очень. Не могли бы вы… быть помягче?
Он отложил газету, посмотрел на неё с прищуром. В его взгляде не было ни капли прежней вежливой учтивости.
— Я ничего не просил, — сказал он отчётливо, отчеканивая каждое слово. — Она сама всё затеяла. Наврала мне про возраст, залетела. Теперь пусть расхлёбывает. Я на роль сиделки не нанимался.
— Она вас любит! Она ради вас на это пошла!
— Ради себя, — холодно парировал он. — Боялась старость в одиночку коротать, решила привязать меня ребёнком. Грубый, женский расчёт. Только она просчиталась. — Он встал, взял со стола ключи от своей иномарки. — И ты ей передай: пусть не надеется, что я буду нянчиться с сопляком.
Он ушёл, хлопнув дверью. Марина осталась на кухне, слыша, как в спальне мать тихо стонет. Она понимала, что Леонид мысленно ушёл, просто ждет удобного момента.
Этим моментом стали роды. Не в срок, конечно, на седьмом месяце. Леонида, как всегда, не было дома. Ирина, обезумев от боли и страха, доползла до телефона и набрала дочери. Марина, в панике разбудив Андрея, который только буркнул «Опять твоя мать…», помчалась через весь город.
Родилась крошечная девочка, весом в килограмм восемьсот, с прозрачной кожей и жалобным, пищащим, как комарик, криком. Её сразу забрали в реанимацию для новорождённых. Ирина, истерзанная, с разрывами, с подскочившим давлением, лежала под капельницами. Марина металась между двумя отделениями.
Леонид появился только через сутки. Чисто выбритый, в дорогом пальто, он заглянул в палату к Ирине, кивнул, сказал «Ну, молодец», и направился к реанимации. Посмотрел на дочь через стекло. Лицо его ничего не выражало.
— Девочка, — констатировал он. — И недоношенная. Инвалидом, поди, будет.
— Леонид! — ахнула Марина, стоявшая рядом.
— Что «Леонид»? — он наконец-то посмотрел на неё, и в его глазах плескалась неприкрытое отвращение. — Она что, думала, здорового богатыря в пятьдесят лет родит? С её-то болячками? Она вообще в своём уме была?
— Это твой ребёнок!
— Ребёнок? — он фыркнул. — Это больная девочка, которую она хочет повесить мне на шею. Я не подписывался на уход за инвалидом. И вообще… — он понизил голос, сделав шаг вперёд. — Не надо было ей врать про свой возраст. Она что думала, я не узнаю? Крупно просчиталась бабка. Решила, что я буду старую развалину с больным ребёнком содержать? Щас.
Он развернулся и ушёл. Больше его в больнице не видели.
Ирину с Алёнкой — так назвали девочку — выписали через месяц. Алёнка была всё ещё крошечной, слабой, плохо ела, постоянно плакала. Домой их привезла Марина. Квартира встретила их пустотой и холодом, вещей Леонида не было. Даже его любимая эмалированная кружка с оленями исчезла с кухонной полки.
Первые дни Ирина ещё пыталась держаться. Кормила Алёнку сцеженным молоком, пеленала её дрожащими руками. Но силы, подорванные беременностью, родами, предательством, таяли с каждым днём. Она сидела часами, укачивая плачущую дочь, и смотрела в одну точку.
Марина разрывалась между работой, учёбой и матерью. Андрей, её сожитель, воспринимал её частые отлучки всё мрачнее. Их студия, которую они когда-то с таким восторгом обустраивали, стала ареной холодных ссор и тягостного молчания.
— Опять к мамочке? — бросал Андрей ей вслед, когда она, наскоро перекусив, собирала сумку с детским питанием и памперсами для Алёнки. — Ты там уже почти живёшь. Может, тебе окончательно переехать?
— Андрей, ей плохо. Она одна с ребёнком…
— А кто виноват, что твоя мамаша дура? Нашла жулика, наврала ему, ребёнка в пятьдесят лет родила… Кому теперь этот недоносок нужен?
Слово «недоносок» резануло Марину по живому. Она молча вышла, хлопнув дверью. В машине разревелась, ударив кулаком по рулю. Потом вытерла слёзы и поехала к матери.
Тот роковой день начался как обычно. Марина заехала утром, перед работой. Алёнка сопела в кроватке, Ирина сидела на кухне, перед неё стояла недопитая чашка остывшего чая. Она смотрела в стену, и взгляд её был настолько отстранённым, что Марину передёрнуло.
— Мам, ты как?
— Нормально, — монотонно ответила Ирина. — Голова только… раскалывается. Таблетки не помогают.
— Давай давление померяю.
— Не надо. Всё нормально.
Марина, поколебавшись, уехала. На работе её всё время грызло чувство тревоги. Она названивала матери, а та не брала трубку. «Спит, наверное», — пыталась успокоить себя Марина. После работы она рванула обратно.
Дверь была не заперта изнутри. Марина ворвалась в прихожую. Тишина. Гробовая тишина, нарушаемая только бульканьем воды в трубах у соседей.
— Мама?
Она зашла на кухню. Ирина лежала на полу, возле раковины. Разбитая чашка, лужа воды. Лицо было перекошено, один уголок рта оттянут вниз, из него стекала слюна. Глаза были открыты и полны немого ужаса.
— Мама! Боже! — Марина бросилась к ней, на ощупь пытаясь найти пульс. Сердце билось, неровно, часто. — Держись! Сейчас скорую вызову!
Алёнка, разбуженная криком, зашлась плачем в соседней комнате. Мир сузился до точки: хриплое дыхание матери, рвущийся крик сестры, собственные руки, трясущиеся так, что она три раза промахнулась, набирая номер «03».
Диагноз: обширный ишемический инсульт. Плюс гипертонический криз. Плюс острый стресс, спровоцировавший сбой всех систем. Врачи разводили руками: возраст, фоновые заболевания, колоссальная нервная нагрузка. Шансы выкарабкаться есть, но последствия… Глубокий парез правой стороны, вероятная потеря речи, полная беспомощность.
Алёнку, к счастью, успели отдать на время соседке. Теперь же встал вопрос: что дальше?
Андрей приехал в больницу на второй день. Посмотрел на лежащую с закрытыми глазами Ирину, на Марину, у которой лицо было серым от бессонницы, и вынес вердикт.
— Слушай, Марин… Это же теперь надолго. Навсегда, может.
— Я знаю, — хрипло ответила она.
— И ребёнок этот… Куда его теперь?
Марина молчала, глядя на него. Она уже знала, что он скажет. Знала и боялась это услышать.
— Я не готов, — сказал он просто, без злобы, даже с жалостью. — Понимаешь? Я не готов к такой жизни. Все наши планы — квартира, может, свои дети… — он махнул рукой в сторону палаты. — Всё это теперь нереально. Я не герой, а обычный человек. Я хочу нормальную жизнь.
— И что ты предлагаешь? — хрипло спросила Марина.
— Выбор. Или они, или я. Третьего не дано.
Она посмотрела на него — на человека, с которым делила постель четыре года, с которым планировала будущее и не почувствовала ничего. Ни боли, ни обиды.
— Тогда прощай, Андрей.
Он кивнул, развернулся и ушёл. Марина села на холодный пластиковый стул в коридоре, закрыла лицо руками. Ее охватило осознание полного одиночества и страха. Страха перед будущим, которое нависло над ней чёрной, бездонной пропастью.
Она переехала в материну квартиру. Оформила отпуск по уходу за больным родственником, с учёбой пришлось завязать. Алёнку забрала от соседки. Теперь у неё было два беспомощных существа на руках: четырёхмесячная девочка, требующая круглосуточного ухода, и мать-инвалид, которой нужно было менять памперсы, кормить с ложечки, делать уколы, заниматься гимнастикой, чтобы не образовались пролежни.
Дни слились в одно бесконечное, изматывающее полотно. Ночью Алёнка плачет, её нужно кормить, укачивать. Утром уколы Ирине, кормление, переодевание, затем стирка пелёнок и простыней. Днем попытка накормить мать, которая часто давилась, занятия по восстановлению речи (Ирина мычала и плакала от бессилия), прогулка с Алёнкой в коляске, покупка лекарств и еды. Вечером снова кормления, уколы, уборка. И так по кругу.
Ирина лежала. Её тело было здесь, но дух, казалось, сломался окончательно. Иногда она смотрела на плачущую Алёнку, и по её неподвижному лицу текли слёзы. Иногда она пыталась что-то сказать, но выходили только нечленораздельные звуки.
Однажды ночью, когда Алёнка наконец заснула после трёх часов безутешного плача, а Ирина лежала в забытьи, Марина вышла на балкон. Была холодная, ясная ночь. Город светился внизу равнодушными огнями. Она вспомнила свою студию, запах кофе по утрам, споры с Андреем о фильмах, планы на отпуск у моря. Вспомнила, как мечтала получить второе высшее, сменить работу, начать что-то новое. Теперь всё это казалось невероятной роскошью, жизнью какой-то другой женщины.
Она представила себе будущее. Годы такого существования. Свою молодость, утекающую в памперсы, больничные судна и бессонные ночи. Свою красоту, увядающую от усталости.
Возможность когда-нибудь встретить другого мужчину, родить своих детей теперь призрачная, почти нулевую. Что будет, если мать не выкарабкается, если навсегда останется овощем? А если выкарабкается, но останется беспомощной? А Алёнка… что с ней? Инвалидность, долгие годы лечения, особые потребности… И вся эта ноша — на ней одной.
Ей стало физически плохо. Она схватилась за холодный периметр балкона, судорожно глотая воздух. Паника подступала к горлу. Она не справится, не потянет. А тогда что? Детский дом для Алёнки? Интернат для матери? Мысли метались, как затравленные звери, не находя выхода.
С балкона был виден край детской кроватки в комнате. Марина вошла внутрь. Подошла к кроватке. Алёнка спала, причмокивая во сне губами. Личико было крошечное, беззащитное. Сестра, кровь от крови. Непрошенная, нежеланная, но уже существующая. Виновная лишь в том, что её зачали от подлеца и родила немолодая, не совсем здоровая женщина.
Марина протянула руку, коснулась пальцем маленькой, сжатой в кулачок ладошки. Алёнка во сне ухватилась за её палец. Цепко, с неожиданной силой.
Из комнаты матери донёсся звук. Не мычание, не стон. Что-то вроде приглушённого всхлипа. Марина подошла. Ирина лежала на боку, смотря на неё. В глазах, обычно пустых, стояли слёзы. Полные такого бездонного стыда, такой муки, что у Марины перехватило дыхание. Мать попыталась пошевелить здоровой рукой, дотянуться. Из её перекошенного рта вырвалось что-то нечленораздельное, но Марина вдруг поняла. Она поняла это без слов.
«Прости».
Марина опустилась на колени рядом с кроватью, взяла холодную, непослушную руку матери и прижала к своему лицу.
— Ничего, мама, — прошептала она, и голос её дрогнул, но впервые за много дней в нём не было истерики, а была лишь усталая, бесконечная нежность. — Ничего, мы справимся. Втроём.
Она не знала, как. Не знала, что будет завтра, через месяц, через год. Не знала, откуда брать силы и деньги. Но в эту минуту, в тишине ночной квартиры, со спящим ребёнком в одной комнате и больной матерью в другой, страх вдруг отступил.
Она поднялась, поправила одеяло на матери, пошла на кухню ставить чайник. Завтра нужно будет звонить в соцзащиту, узнавать про пособия. Искать сиделку на несколько часов в неделю, чтобы выкроить время для себя. Договариваться с врачами о реабилитации, искать в интернете информацию об уходе за недоношенными детьми. Делать миллион дел. Жить.