В квартире пахло корвалолом, старостью и жареным луком. Этот запах въелся в мои волосы, в одежду, в кожу. Мне казалось, что я пахну так же, даже после душа.
— Маша! Маша, воды! — донесся из спальни скрипучий голос бабы Нюры.
Я вздохнула, отложила тряпку (я мыла пол в коридоре в третий раз за день — баба Нюра пролила суп) и пошла на кухню.
— Иду, бабуля!
Анна Петровна, двоюродная бабушка моего мужа, была человеком сложным. Это если мягко сказать. Характер у неё был как у генерала в отставке. Она командовала, капризничала, критиковала всё и вся.
— Вода теплая! Я просила холодную! — она отодвинула стакан дрожащей рукой. — Ты меня отравить хочешь?
— Бабуля, горло заболит от холодной, — терпеливо объяснила я.
— Не заболит! Я войну прошла! А ты, неженка, меня учить будешь?
Я молча пошла менять воду.
У бабы Нюры была большая семья. Племянники, внучатые племянники. У неё была трехкомнатная сталинка в центре Москвы. Но досматривать её почему-то досталось мне. Жене внучатого племянника.
Остальные родственники появлялись по расписанию. Раз в месяц.
Вот и сегодня, в воскресенье, у нас был «слет стервятников». Так мысленно я называла эти визиты.
Приехала тетя Люда (племянница) с мужем и дочка их, Лариса, моя ровесница.
Они сидели на кухне, пили чай (с моими пирогами) и громко обсуждали «проблему».
— Машка, ну ты совсем себя запустила, — морщилась Лариса, глядя на мои руки без маникюра. — Тебе в салон надо.
— Некогда мне, — буркнула я, нарезая сыр. — Бабушку одну не оставишь. Она вчера конфорку открыла и забыла зажечь.
— Вот! — тетя Люда подняла палец вверх. — О чем я и говорю! Она опасна для общества! Сдавать её надо, Маша. Сдавать.
— Куда сдавать? — я замерла с ножом.
— В пансионат. Сейчас есть хорошие, платные. За пенсию её возьмут, и мы еще доплатим немного. Там уход, врачи... А ты молодая, тебе жить надо.
— Она не поедет, — покачала я головой. — Она этот дом любит. Да и в уме она, просто характер...
— В уме?! — тетя Люда закатила глаза. — Вчера мне звонила, спрашивала, где её партбилет. Который она сожгла в 91-м. Маразм это, деточка. Старческий маразм.
— Маша, ну серьезно, — вступил дядя Коля. — Квартира простаивает. Вон какой метраж. А тут вонь, грязь... Мы бы могли сдать её, деньги на тот же пансионат. А потом, когда... ну, ты понимаешь... продадим и поделим честно. Тебе за уход долю побольше выделим.
Поделим. Вот оно, ключевое слово.
Они все ждали. Ждали, когда «генерал» уйдет. Квартира стоила миллионов тридцать. Огромный куш.
— Я не буду её сдавать, — твердо сказала я. — Она меня приняла, когда мне жить негде было (мы с мужем, Сергеем, первое время жили у неё, пока на ипотеку не решились, но потом Сергей ушел к другой, а я осталась... так вышло). Я её не брошу.
— Ну и дура, — фыркнула Лариса. — Святая простота. Смотри, надорвешься, а спасибо никто не скажет. Бабка-то вредная, она и завещание на фонд кошек напишет.
Я ничего не ответила. Просто ушла в комнату к бабе Нюре.
Она лежала с закрытыми глазами. Притворялась, что спит. Но я видела, как дрожат ресницы.
Она всё слышала. У неё слух был отличный.
Прошло полгода.
Бабе Нюре стало хуже. Она слегла.
Я переехала к ней в комнату, спала на раскладушке. Кормила с ложечки. Меняла памперсы. Читала ей вслух Чехова.
Родственники перестали приезжать.
«Ой, Машка, мы гриппом болеем, боимся заразить».
«Ой, у нас отпуск, на море улетаем».
Только звонили:
— Ну как там? Держится?
— Жива, — отвечала я сухо.
— Ну ты это... держись там. Мы мысленно с тобой.
В ночь на четверг баба Нюра позвала меня.
— Маша... — прошептала она.
— Я тут, бабуля. Больно?
— Нет. Легко. Маша, послушай. Там, в серванте, в синей вазочке... ключ.
— Какой ключ?
— От ячейки. В банке. Блокнот мой возьми. Там код.
— Бабуля, зачем? Тебе лекарство нужно?
— Нет. Это тебе. Всё тебе. Ты одна меня человеком считала. А они... стервятники.
Она сжала мою руку. Сильно-сильно, до боли.
И отпустила.
Рука стала тяжелой.
Дыхание остановилось.
Я сидела и гладила её по седым волосам. И плакала. Не по квартире. Не по наследству. А по тому, что ушел человек, который, несмотря на ворчание, по вечерам рассказывал мне про свою молодость, про танцы в парке Горького, про первую любовь. Ушел человек, который был моей семьей, когда родной муж предал.
На похоронах было многолюдно.
Приехала вся родня. В черном, с скорбными лицами.
— Ох, какая утрата! — рыдала тетя Люда, вытирая сухие глаза дорогим платком. — Такая женщина была! Эпоха!
— Отмучилась, — вздыхал дядя Коля, косясь на часы.
— Маша, ты молодец, — шепнула мне Лариса. — Всё организовала достойно. Ну что, когда к нотариусу? Полгода ждать?
— Завтра, — сказала я. Девять дней прошло как в тумане, но завещание баба Нюра оставила открытое, у нотариуса, так что тянуть не было смысла.
На следующий день мы собрались в конторе.
Народу набилось полный кабинет. Тетя Люда, дядя Коля, Лариса, еще какие-то троюродные братья, которых я видела впервые.
Нотариус, седой мужчина в очках, вскрыл конверт.
Тетя Люда подвинулась поближе, потирая руки.
— «Я, Соколова Анна Петровна... находясь в здравом уме...» — начал читать нотариус.
В кабинете повисла тишина. Слышно было, как муха бьется о стекло.
— «...завещаю имущество в следующем порядке:
Моей племяннице, Людмиле, я завещаю мой старый сервиз «Мадонна», который она так любила критиковать за безвкусицу. Пусть пьет из него и вспоминает, что я всё помню.
Моему племяннику, Николаю, я завещаю коллекцию моих виниловых пластинок. Он всё равно глухой, ему всё равно.
Моей внучатой племяннице, Ларисе, я завещаю мою библиотеку классической литературы. Может, хоть книги сделают её немного умнее и добрее».
Тетя Люда покраснела как рак. Лариса фыркнула.
— А квартира?! — не выдержал дядя Коля. — Где квартира?!
Нотариус поднял руку.
— «Всё остальное мое имущество, а именно: квартиру по адресу..., дачу в поселке..., банковские счета и содержимое банковской ячейки №... я завещаю Марии Сергеевне Волковой. Единственному человеку, который подал мне стакан воды не ради наследства, а ради совести».
Тишина сменилась взрывом.
— Что?! — заорала тетя Люда. — Этой?! Приживалке?!
— Она подговорила! — визжала Лариса. — Она бабку опаивала! Это мошенничество! Мы будем судиться!
— Судитесь, — спокойно сказал нотариус. — Анна Петровна была мудрой женщиной. Она проходила освидетельствование у психиатра перед каждым визитом ко мне. И записала видеообращение. Хотите посмотреть?
Он повернул ноутбук экраном к залу.
На видео баба Нюра, живая, еще совсем бодрая (это было год назад), сидела в кресле.
— Дорогие мои родственнички, — сказала она с экрана, усмехаясь своей знаменитой генеральской улыбкой. — Если вы это смотрите, значит, я померла, а вы прибежали дербанить мое добро. Так вот, фигу вам! Вы меня сдать хотели? В богадельню? А Маша мыла! Маша кормила! Маша слушала! Так что пошли вон. А тебе, Маша, спасибо. И про ячейку не забудь. Там сюрприз.
Экран погас.
Родственники сидели молча. Тетя Люда хватала ртом воздух, как рыба. Лариса плакала (злыми слезами).
Один за другим они вышли из кабинета. Молча. Никто даже не посмотрел на меня.
Я открыла ячейку на следующий день.
Там лежали старинные украшения. Бабушкиной мамы. Бриллианты, сапфиры. Те самые «графские развалины», про которые ходили легенды в семье, но никто их не видел.
И записка:
«Маша, продай это и купи себе домик у моря. Или что хочешь. Ты заслужила, дочка. Живи счастливо».
Я не стала продавать всё. Оставила одно кольцо. На память.
А квартиру... квартиру я продала. Не могла там жить. Слишком много теней.
Купила себе студию в новом районе и... тот самый домик у моря. Маленький, в Крыму.
Иногда, сидя на веранде и глядя на закат, я поднимаю бокал вина.
— За тебя, баба Нюра! Спи спокойно, генерал.