Тайга часто требует смирения, тяжелого шага и умения слушать то, что не произносится вслух.
Глеб знал это лучше многих. В свои сорок семь лет он выглядел старше: серебро в жесткой бороде, глубокие борозды у глаз, привыкших щуриться от слепящего снега и пронизывающего ветра. Он жил на дальнем кордоне заповедника уже три года. Три года абсолютного, звенящего одиночества, которое он выстроил вокруг себя, словно крепостную стену.
Когда-то его руки, сейчас грубые и обветренные, с мозолями от топора и ружья, были самыми дорогими руками в областной клинике. О нем говорили шепотом, с придыханием: «тот самый хирург», «золотые пальцы», «человек, который шьет сосуды, как бог». Он спасал жизни, вытаскивал людей с того света, собирал по частям. Но однажды он не смог собрать свою собственную жизнь.
Предательство жены — банальное, пошлое, случившееся в тот момент, когда он был наиболее уязвим, — сломало в нем что-то важное. Не веру в людей, нет. Это было бы слишком просто. Оно сломало в нем желание быть среди них. Он оставил всё: карьеру, квартиру, друзей, пытавшихся утешить его дежурными фразами, и уехал туда, где нет лжи. Только честные законы выживания.
Его дом был срублен из вековой лиственницы. Внутри пахло сухими травами, смолой и старым книжным переплетом. Здесь не было электричества, кроме того, что давал старый дизель-генератор, включаемый лишь по праздникам или крайней нужде. Здесь не было телефонной связи. Только рация, шипящая голосом дежурного с центральной базы: «Кедр, ответь Базе. Как обстановка?»
«Кедр на связи. Все тихо. Конец связи».
Это был его ежедневный ритуал. Его молитва.
В то утро небо налилось свинцом. Воздух стал плотным, густым, как застывающее стекло. Глеб вышел на крыльцо, вдохнул морозный воздух и понял: идет буря. Не просто снегопад, а настоящий таежный буран, способный сровнять с землей слабых и проверить на прочность сильных.
Нужно было проверить капканы на границе участка — не браконьерские, а фотоловушки, которые он ставил для научного отдела. Но, кроме того, интуиция егеря, заменившая ему врачебное чутье, подсказывала: что-то не так в третьем квадрате. Там, у старого оврага.
Глеб надел широкие охотничьи лыжи, подбитые камусом, закинул за спину карабин и двинулся в лес. Тайга молчала. Птицы затихли, звери попрятались. Только скрип снега под лыжами нарушал это величественное безмолвие.
Ветер ударил внезапно. Сначала по верхушкам сосен, заставив их застонать, а потом рухнул вниз, поднимая снежную пыль. Видимость упала до нескольких метров. Глеб натянул капюшон глубже. Ему нужно было вернуться, разум твердил об этом. Но следы, которые он заметил краем глаза, заставили его свернуть.
Следы снегохода. Чужого. Старые, уже почти заметенные, но отчетливо ведущие в сторону запретной зоны.
Браконьеры.
Глеб сжал зубы. Он ненавидел их тихой, холодной ненавистью. Для него лес был единым организмом, а они были вирусом, инфекцией, которую нужно вырезать. Он ускорил шаг, преодолевая сопротивление ветра.
Через километр он нашел то, что искал, но увиденное заставило его сердце пропустить удар. Снегоход ушел дальше, но у подножия старой ели, в густом кустарнике, что-то шевелилось. Пятно рыжего огня на белом снегу.
Тигренок. Совсем молодой, месяцев семи от роду.
Он попал в капкан. Страшный, зубчатый механизм, поставленный на тропе, сомкнул челюсти на его передней лапе. Зверь уже не рычал — он выбился из сил. Снег вокруг был пропитан алым, пугающе ярким цветом. Тигренок лежал на боку, тяжело дыша, и его янтарные глаза уже подернулись пеленой шока.
Глеб сбросил лыжи. Он подошел медленно, показывая пустые руки.
— Тише, малыш, тише... — его голос, хриплый от молчания, звучал мягко.
Тигренок попытался оскалиться, но сил хватило только на слабый выдох. Он терял кровь. Много крови. Холод и рана делали свое дело — жизнь утекала из него по капле.
Глеб осмотрел капкан. Старый, ржавый, привязанный тросом к дереву. Разжать пружину руками было невозможно. Глеб достал из рюкзака инструмент, который всегда носил с собой, и, рискуя остаться без пальцев, начал возиться с механизмом.
Металл щелкнул. Лапа освободилась. Тигренок дернулся и затих.
— Нет, нет, не смей уходить, — прошептал Глеб.
Он быстро оценил повреждение. Кость, кажется, цела, но мягкие ткани разорваны, сосуды повреждены. Ему нужно тепло. Ему нужна помощь. Здесь, на морозе, он умрет через полчаса.
Глеб снял с себя тулуп, оставаясь в одном свитере и штормовке. Закутал тяжелое, обмякшее тело зверя. Взвалил на плечи. Тигренок весил килограммов тридцать, если не больше, но сейчас он казался Глебу невесомым, как когда-то казались дети, которых он выносил из операционной.
Буран ударил с новой силой. Мир исчез, осталось только белое марево. Глеб шел, проваливаясь в снег, не чувствуя ног, ориентируясь только на внутренний компас. Он тащил жизнь сквозь смерть.
Избушка встретила их спасительным теплом, которое еще хранилось в стенах. Глеб пинком распахнул дверь, ввалился внутрь вместе с клубами пара и снега, и аккуратно положил сверток на широкий дубовый стол, служивший ему и обеденным местом, и верстаком.
Первым делом — печь. Он подбросил дров, открыл заслонку. Огонь загудел.
Затем — свет. Керосиновая лампа под потолком отбросила дрожащие тени.
Глеб развернул тулуп. Тигренок дышал, но поверхностно. Глеб приложил руку к его груди. Сердце билось часто и слабо. Нитевидный пульс.
— Так, брат, держись, — сказал он, сбрасывая мокрую куртку.
Он помыл руки в умывальнике, плеснув в таз ледяной воды из ведра, а затем ошпарил их кипятком из чайника, стоявшего на краю печи. В его аптечке было немного: спирт, бинты, обезболивающее в ампулах (для себя, на случай травм), и... швейный набор.
Иглы. Обычные швейные иглы. Нитки — шелк и хлопок.
Глеб смотрел на рану. Это была рваная рана с повреждением мышц. Нужно было остановить кровотечение, убрать омертвевшие ткани и зашить. Без инструментов. Без зажимов. Без иглодержателя.
Он нашел плоскогубцы, протер их спиртом. Нашел нож с тонким лезвием, прокалил его над огнем лампы.
Вколол зверю обезболивающее. Дозировку рассчитал на глаз, по весу. Навык не пропьешь, не забудешь, не вытравишь годами отшельничества. Как только он коснулся раны, его руки изменились. Дрожь от холода и напряжения исчезла. Пальцы стали гибкими, точными, властными.
Он начал очищать рану.
В этот момент в дверь ударили.
Это был не стук ветра. Это был глухой, отчаянный удар чем-то тяжелым. Человеческий удар.
Глеб замер. Кто мог быть здесь, в такую погоду, за сорок километров от ближайшего жилья? Браконьеры? Если это они, то разговор будет коротким. Он метнул взгляд на карабин, стоящий у стены.
Но удар повторился, слабее. И потом звук сползающего тела по дереву.
Глеб бросил взгляд на тигренка — тот спал под действием лекарства, кровотечение временно прижато тугой повязкой. Секунда колебания. Глеб рванул к двери и откинул засов.
В дом ввалился снежный вихрь, а вместе с ним на порог упала фигура. Человек. Небольшой, закутанный в современный, но совершенно не греющий мембранный костюм.
Глеб втащил человека внутрь, захлопнул дверь, отсекая вой бури.
Перевернул на спину.
Женщина. Молодая. Лицо белое, как мел, губы синие. Ресницы слиплись от инея. Она дрожала так сильно, что зубы стучали с пугающим звуком.
— Эй! — Глеб похлопал ее по щекам. — Ты меня слышишь?
Она открыла глаза. Серые, затуманенные, полные ужаса и угасающего сознания.
— Маяк... — прошептала она едва слышно. — Там... сигнал... 52-й...
Она пыталась подняться, но тело не слушалось.
Глеб понял. Гипотермия. Вторая стадия. Ей нужно тепло, горячее питье и покой.
Но на столе лежал тигренок, который истекал кровью.
Мир раскололся надвое.
С одной стороны — человек, женщина, которая, судя по всему, шла пешком через этот ад. С другой — редчайший зверь, ребенок, за жизнь которого Глеб уже вступил в схватку.
Он не мог разорваться.
— Слушай меня, — жестко сказал Глеб, глядя ей в глаза. Он говорил тоном хирурга, не терпящим возражений. — Ты сейчас сядешь к печи. Я дам тебе чай и одеяло. Ты будешь пить и греться. Мне нужно работать. Ты поняла?
Елена (он еще не знал ее имени) кивнула, хотя вряд ли понимала происходящее.
Глеб перетащил её кресло ближе к печке, накинул на плечи суконное одеяло, сунул в руки кружку с горячим травяным отваром.
— Пей. Маленькими глотками. Не спи.
Он отвернулся от неё и вернулся к столу.
Елена дрожащими руками сжимала кружку. Тепло медленно, болезненно возвращалось в пальцы. Сознание прояснялось. Она огляделась. Деревянные стены, запах хвои... и мужчина. Широкая спина, склонившаяся над столом.
А на столе...
Ее глаза расширились.
Тигренок. Тот самый, чей сигнал маячка пропал три часа назад. Сын той тигрицы, которую она отслеживала уже месяц.
Она увидела кровь. Увидела, как мужчина берет обычную иглу, зажатую в плоскогубцах, и протыкает кожу зверя.
Елена была зоологом. Она видела, как лечат животных в полевых условиях. Но то, что она видела сейчас, было иным.
Егерь — грубый, бородатый мужик в свитере — работал не как лесник. Он работал как виртуоз.
Он вязал узлы одной рукой. Быстро, экономно. Он сопоставлял края раны с миллиметровой точностью. Он не просто зашивал дырку — он восстанавливал анатомию.
Елена попыталась встать. Ноги были ватными, но она заставила себя подойти к столу.
— Вам... вам помочь? — голос ее дрожал, но уже не от холода.
Глеб не обернулся. Он был в «потоке».
— Руки, — коротко бросил он. — Если можешь стоять — вымой руки. Там спирт. Будешь держать края.
Она сделала это. Через минуту она стояла напротив него. Свет лампы выхватывал из полумрака операционное поле.
— Держи здесь. Пинцета нет, используй пальцы. Не дави. Просто фиксируй.
Она коснулась теплой шерсти. Тигренок дышал ровно.
Глеб поднял глаза. На секунду их взгляды встретились. В его глазах она не увидела ни удивления, ни интереса к ней как к женщине. Только сосредоточенность и немой вопрос: «Справишься?»
Она кивнула.
И началась магия.
За окном бесновалась вьюга, пытаясь разобрать дом по бревнышку. Ветер выл в трубе, как раненый зверь. А здесь, в круге желтого света, царила тишина, нарушаемая лишь короткими командами:
— Тампон.
— Держи.
— Вытирай.
— Еще стежок.
Елена смотрела на его руки. Это были руки пианиста или художника, спрятанные в оболочку дровосека. Он чувствовал натяжение ткани, он знал, где проходит каждый нерв. Он шил обычными нитками, но делал это так аккуратно, что шрам, скорее всего, даже не будет виден под шерстью.
— Кто вы? — невольно вырвалось у нее, когда самое сложное было позади.
Глеб на секунду замер, завязывая последний узел. Потом отрезал нить ножом.
— Егерь, — буркнул он. — Глеб.
Он положил инструмент, выдохнул и потер лицо рукой, оставив на лбу кровавый развод.
— Всё. Жить будет. Если инфекция не пойдет.
Только сейчас он посмотрел на нее осознанно.
— Ты как? Не обморозилась?
— Я... нормально. Снегоход встал. Аккумулятор сел на морозе. Я шла на свет. Я Елена. Из Центра по изучению тигров. Мы потеряли сигнал...
— Ты дура, Елена, — беззлобно, но устало сказал Глеб. — Идти в буран по тайге — это самоубийство.
— А вы? Вы ведь пошли за ним, — она кивнула на спящего тигренка.
Глеб промолчал. Он взял тряпку, вытер стол. Потом аккуратно переложил зверя на подстилку у печи, подальше от жара, но в тепло.
— Он — невинная душа. А у тебя, вроде, голова на плечах должна быть. Ладно. Садись. Будем чай пить.
Буря не утихала всю ночь. Дом, казалось, плыл в океане снега, как подводная лодка.
Они сидели за столом. Тигренок спал, иногда дергая лапой во сне. Глеб подливал кипяток в кружки. Разговор не клеился, да он и не был нужен. Пережитый стресс и совместная работа создали между ними странную, хрупкую связь.
Елена, согревшись, начала осматриваться. Дом был аскетичным. Железная кровать, стол, печь, полки с книгами. Но её внимание привлекли стены.
Сначала она подумала, что это фотографии. Черно-белые, контрастные. Она взяла лампу и подошла ближе.
Это были рисунки. Уголь на грубой оберточной бумаге.
Она ахнула.
Со стены на нее смотрел волк. Но не просто волк. Это был анатомический этюд, достойный учебников Леонардо да Винчи. Глеб нарисовал зверя в движении, и сквозь шкуру проступала игра каждой мышцы, натяжение сухожилий, скелетная структура. Это было невероятно точно с точки зрения биологии, но при этом наполнено такой любовью и болью, что у Елены перехватило дыхание.
Рядом была рысь в прыжке. Олень, поворачивающий голову. Медведь, стоящий на задних лапах.
Глеб не просто знал анатомию. Он чувствовал её. Он видел суть живого существа — сложный, совершенный механизм, созданный природой. В этих рисунках была попытка понять, как устроена жизнь, и, возможно, попытка сохранить её, запечатлев на бумаге.
— Это... потрясающе, — прошептала Елена. — Вы художник?
Глеб сидел в тени, вертя в руках пустую кружку.
— Я просто изучаю, — ответил он глухо. — Чтобы помнить.
— Помнить что?
— Как всё устроено. Руки забывают навык, если не тренировать. А скальпеля у меня нет. Только уголек из печки.
Елена повернулась к нему. Теперь пазл складывался. Уверенные движения, знание анатомии, этот взгляд, оценивающий повреждения за секунду.
— Вы были хирургом, — утвердительно сказала она.
Глеб поднял на нее тяжелый взгляд.
— Был. В прошлой жизни. Сейчас я лесник. И давай закроем эту тему.
В его голосе зазвучал металл, и Елена поняла: дальше нельзя. Это его рана, и она, в отличие от раны тигренка, зашита грубо, без анестезии, и до сих пор болит.
Она снова посмотрела на рисунки. В них было столько одиночества, но и столько восхищения жизнью. Этот человек, убежавший от людей, не перестал любить жизнь. Он просто нашел её в другой форме. В более честной.
Остаток ночи они провели в полудреме. Глеб дежурил у тигренка, проверяя температуру и дыхание. Елена дремала на его кровати, укрытая тулупом. Ей снились руки Глеба, сшивающие разорванную ткань мироздания.
Утро пришло с тишиной. Буря выдохлась, оставив после себя сугробы до окон и небо пронзительной, ледяной синевы.
Первым звуком, нарушившим покой, стал рокот. Далекий, но быстро нарастающий. Вертолет.
Елена выбежала на крыльцо, размахивая яркой курткой.
Вертолет, оранжевый борт МЧС с эмблемой Заповедника, сделал круг и начал снижаться на поляну перед домом, вздымая вихри снега.
Из машины выпрыгнули люди. Мужчины в форме, коллеги Елены. Началась суета. Объятия, вопросы, осмотр тигренка.
Зверя погрузили в специальный контейнер. Ветеринар из центра, осмотрев шов, удивленно поднял брови и посмотрел на Глеба.
— Кто шил?
— Я, — коротко ответил Глеб, стоя на крыльце и закуривая самокрутку.
— Аккуратно. Очень аккуратно. Спасибо. Вы спасли ему лапу.
Елена подошла к Глебу. Она выглядела иначе — собранная, деловая, но в глазах осталось тепло вчерашней ночи.
— Глеб... спасибо вам. За чай. И за него.
Она кивнула на вертолет.
— Это моя работа, — он не смотрел ей в глаза, глядя на лес.
— Не только работа. Я видела.
Она хотела сказать что-то еще, спросить, коснуться его руки, но шум винтов глушил слова, да и дистанция, которую Глеб снова выстроил вокруг себя, казалась непреодолимой.
— Нам пора! — крикнул пилот.
Елена побежала к вертолету. Машина оторвалась от земли, сделала прощальный вираж и ушла в сторону солнца.
Глеб остался один.
Снова тишина. Идеальная, хрустальная тишина тайги.
Он зашел в дом. На столе стояли две пустые кружки. В углу, на подстилке, осталось несколько рыжих волосков. На стене углем была нарисована жизнь.
Впервые за три года эта тишина показалась ему пустой. Дом, который был крепостью, вдруг стал тюрьмой. Ему не хватало ощущения живого тепла рядом. Не хватало ощущения нужности. Его руки, которые вчера спасали жизнь, сегодня снова годились только для того, чтобы колоть дрова.
Прошел месяц.
Февраль сменился мартом, солнце стало греть ярче, снег осел, став плотным и зернистым.
Глеб работал. Обходы, ремонт кормушек, учет копытных. Он старался не думать о той ночи. Но рука сама тянулась к углю по вечерам. Теперь он рисовал не только зверей. На одном из листов проступили черты женского лица. Усталые глаза, прядка волос, выбившаяся из-под шапки. Он скомкал этот рисунок и сжег его в печи.
В один из дней, когда он колол дрова во дворе, он снова услышал звук мотора. Но не вертолет. Натужный рев вездехода.
Через десять минут на поляну выехал мощный гусеничный вездеход с логотипом Центра изучения тигров.
Дверь открылась, и на снег спрыгнула Елена.
Глеб воткнул топор в колоду. Сердце, предательски пропустив удар, забилось ровнее.
Она подошла к нему, улыбаясь.
— Привет, отшельник.
— Привет, — он вытер руки о штаны. — Опять потерялась?
— Нет. На этот раз я точно знаю, куда ехала.
Она вернулась к вездеходу и вытащила объемный металлический кофр. Тяжелый.
— Помоги донести.
Они занесли ящик в дом, поставили на тот самый стол.
— Тигренок поправился, — сказала она, снимая шапку. Волосы рассыпались по плечам. — Назвали Счастливчик. Банально, но правда. Шов зажил идеально. Мы его скоро выпустим к матери, она приняла его.
— Это хорошо, — кивнул Глеб.
— А это тебе, — она кивнула на ящик.
Глеб откинул защелки. Под крышкой, в мягком бархате ложементов, лежал свет. Холодный, благородный блеск стали.
Это был профессиональный хирургический набор. Но не для людей. Специализированный, ветеринарный, высшего класса. Скальпели, зажимы, иглодержатели, ретракторы, наборы шовного материала.
Глеб замер. Он провел пальцем по рукоятке скальпеля. Ощущение было забытым, но родным.
— Я слышала легенду, — тихо сказала Елена, стоя у него за спиной. — О гениальном хирурге, который исчез три года назад. Никто не знал, куда. Говорили, что он спился или погиб. А я нашла его.
Глеб молчал.
— Ты не можешь перестать быть тем, кто ты есть, Глеб, — продолжала она. — Ты врач. Даже здесь. Особенно здесь. В тайге сотни зверей, которым нужна помощь. А ветеринара в радиусе трехсот километров нет.
Она положила руку на стол, рядом с ящиком.
— И еще. Я показала фотографии твоих рисунков директору заповедника. И издателю в городе. Они в восторге. Мы хотим издать альбом. «Душа Тайги». Твои рисунки и мои тексты о повадках этих зверей.
Глеб повернулся к ней. Впервые за долгое время в его глазах не было льда.
— Зачем тебе это?
— Потому что миру нужно добро, Глеб. И талант не имеет права пропадать в глуши. Ты спас жизнь тигренку. Позволь нам... позволь жизни спасти тебя.
Глеб посмотрел на инструменты.
«Чтобы ты мог спасать тех, кого любишь».
Он понял, что она права. Он бежал от боли, но боль уходит только тогда, когда ты замещаешь её чем-то большим. Смыслом.
Он взял скальпель, взвесил его в руке. Он лежал идеально.
— Чай будешь? — спросил он, и в его голосе прозвучала едва заметная улыбка.
— Буду, — улыбнулась Елена.
За окном сияло солнце, заливая тайгу светом. И тишина больше не была пустой. Она была наполнена ожиданием. Ожиданием новой работы, новых спасенных жизней и, возможно, новой главы в книге судьбы, которую он, Глеб, теперь был готов писать заново. Не углем на стене, а делами.
Глеб поставил чайник на плиту. Жизнь продолжалась. И она была прекрасна.