Я всегда считала, что звук разбивающейся жизни похож на битое стекло, визг тормозов или грохот обрушившегося здания. Но мой мир рухнул в абсолютной, ватной тишине. Это был мягкий, почти деликатный звук — шелест бумаги, которую муж положил на кухонный стол.
— Нам надо поговорить, Вера, — сказал Андрей.
Он не смотрел мне в глаза. Он смотрел на сахарницу. На ту самую фарфоровую сахарницу с отбитым краем и росписью в виде аляповатых маков, которую мы купили двадцать лет назад в Геленджике. Тогда мы были бедными, счастливыми и глупыми. Мы смеялись, выбирая этот дешевый сувенир, и Андрей обещал, что когда-нибудь купит мне сервиз из тончайшего английского костяного фарфора. Сервиз мы купили пять лет назад. Он стоит в серванте, ни разу не использованный. А сахарница осталась. Как символ того, что мы пережили.
Теперь мы были обеспеченными, чужими и, как оказалось, один из нас был трусом.
Я вытерла руки вафельным полотенцем. Запах жареного лука, который еще минуту назад казался уютным обещанием ужина, вдруг стал тошнотворным, липким. В груди возникло странное ощущение — будто кто-то выкачал оттуда весь воздух.
— Говори, — сказала я. Голос был чужим. Низким, хриплым.
Андрей набрал воздуха в грудь, словно перед прыжком в ледяную прорубь. Его пальцы нервно теребили край скатерти.
— Я ухожу.
Пауза. Тиканье часов в коридоре казалось ударами молотка по вискам. Раз. Два. Три.
— К кому? — вопрос вырвался сам собой, минуя сознание.
— Ее зовут Лена. Она… она ждет ребенка.
Мир качнулся. Три удара ножом, точно в сердце. Моложе. Красивее (я не сомневалась, ведь «Ленами» обычно зовут молодых, звонких девочек). И беременна.
То, чего у нас с Андреем так и не получилось за двадцать пять лет брака. Это была наша общая стигма, наше молчаливое горе. Два выкидыша на ранних сроках. Пять мучительных, унизительных попыток ЭКО. Бесконечные гормональные уколы, от которых мое тело расплывалось, а настроение скакало, как кардиограмма сердечника. Слезы в подушку, пока Андрей курил на балконе. И наконец — смирение. Пять лет назад мы решили жить для себя. Вернее, я решила. А Андрей, как выяснилось, решил жить для Лены.
— Какой срок? — спросила я, удивляясь собственному спокойствию. Внутри меня бушевал ураган, но снаружи я замерзла. Я превратилась в ледяную статую.
— Четвертый месяц. Вера, я не хотел, чтобы ты узнала вот так… Я хотел подготовить… Но живот уже видно, и скрывать дальше невозможно.
— Собрать вещи ты успеешь до вечера? — перебила я.
Он моргнул, растерянно глядя на меня. В его сценарии, который он, наверняка, прокручивал в голове сотни раз, была истерика. Я должна была кричать, бить посуду, царапать ему лицо, умолять остаться. Он был готов к роли мученика, который уходит от истеричной жены ради великой цели — отцовства. Он не ожидал, что я буду стоять посреди нашей кухни в домашнем халате и спокойно обсуждать логистику его предательства.
— Я пока поживу у мамы, пока мы с Леной не снимем квартиру… Вера, прости меня. Я правда благодарен тебе за все годы. Но я хочу быть отцом. Ты же понимаешь?
Это был контрольный выстрел. «Ты же понимаешь?» Самая жестокая фраза, которую можно сказать женщине, чье бесплодие стало фундаментом вашего общего горя. Он использовал мою боль как оправдание своей подлости.
— Ключи оставь на тумбочке, — сказала я и отвернулась к плите. Лук сгорел. Черные, обугленные кусочки плавали в масле, как обломки кораблекрушения.
— Вера…
— Уходи, Андрей. Сейчас же.
Я слышала, как он вышел. Слышала, как звякнула молния на сумке в спальне. Слышала, как хлопнула входная дверь. И только тогда я сползла по стенке на холодный кафель, обхватила колени руками и завыла. Без слез. По-звериному.
Первый месяц я провела в тумане. Я функционировала на автопилоте. Утром вставала, пила черный кофе, который казался безвкусной жижей, красила ресницы, стараясь не смотреть в зеркало слишком долго, и шла на работу.
Я преподавала зарубежную литературу в университете. Ирония судьбы: я годами читала лекции о страданиях мадам Бовари и трагедии Анны Карениной, разбирала психологию измены в «Крейцеровой сонате». Теперь я сама стала героиней дешевой мелодрамы.
Университет — это большая деревня. Сплетни здесь распространяются быстрее вируса гриппа. Андрей тоже работал в сфере образования, в соседнем институте, и Лена оказалась его бывшей аспиранткой. Двадцать три года. На двадцать семь лет моложе меня. На тридцать лет моложе Андрея. Классика жанра. Пошлость, возведенная в абсолют.
Коллеги сочувственно шептались за спиной, замолкая, когда я входила в преподавательскую.
— Бедная Вера Павловна, — донеслось однажды из-за приоткрытой двери кафедры. Голос принадлежал Ларисе, секретарю, которая обожала чужие драмы. — Говорят, он ей квартиру оставил, откупился. Но кому нужна квартира в пятьдесят лет, если ты одна?
Я вошла. Лариса поперхнулась чаем.
— Доброе утро, — сказала я ледяным тоном. — Лариса, подготовьте ведомости третьего курса. И постарайтесь не перепутать фамилии, как в прошлый раз.
Я держала лицо. Но внутри я рассыпалась.
Я возвращалась в пустую квартиру, где эхо моих шагов звучало пугающе громко. Вещи Андрея исчезли, но его призрак был повсюду. Пустое место на полке в ванной, где стояла пена для бритья. Свободная вешалка в шкафу. Я не спала в спальне. Я перебралась на диван в гостиной, потому что кровать казалась слишком огромной, как ледяная пустыня.
Однажды вечером, возвращаясь из магазина с пакетом ненужных продуктов, я увидела их.
Они выходили из торгового центра. Андрей держал ее под руку, бережно, словно хрустальную вазу. Лена была хорошенькой — той свежей, неосознанной красотой, которая дается только юностью. Светлые волосы, пухлые губы, округлившийся животик, обтянутый трикотажным платьем. Она смеялась, запрокинув голову, и ела мороженое. Андрей смотрел на нее с обожанием, которого я не видела в его глазах последние лет десять. Он выглядел молодящимся стариком: новая модная куртка, которая ему не шла, кроссовки на толстой подошве.
Я спряталась за рекламный щит. Сердце колотилось так, что отдавало в горле. Я почувствовала себя жалкой, старой, выброшенной на обочину жизни.
В тот вечер я впервые за месяц подошла к большому зеркалу в прихожей и включила яркий верхний свет.
На меня смотрела женщина пятидесяти лет. Уставшая. С потухшим взглядом. Волосы, собранные в небрежный "учительский" пучок, уже тронуты сединой у корней. Кожа серая, как осеннее петербургское небо. Мешковатый коричневый кардиган скрывал фигуру, которая когда-то была поводом для гордости.
"Кто ты?" — спросила я отражение.
Отражение молчало. Это была тетка. Просто тетка. Бывшая жена Андрея. Женщина, которая не смогла выполнить свое биологическое предназначение.
Я вдруг поняла страшную вещь: последние двадцать лет я не жила своей жизнью. Я жила жизнью Андрея. Я готовила то, что любил он (хотя ненавидела тушеную капусту). Мы ездили в отпуск туда, куда хотел он (рыбалка в Карелии вместо музеев Италии). Я даже одевалась так, чтобы ему было "не стыдно" выйти со мной в свет — скромно, элегантно, консервативно. Я растворилась в нем, как сахар в чае. И теперь, когда чашку вылили в раковину, от меня не осталось ничего.
Именно в этот момент, глядя на свои морщинки вокруг глаз, я почувствовала не боль, а злость. Холодную, яростную, животворящую злость.
— Ну уж нет, — сказала я своему отражению. — Ты еще не умерла. Хватит хоронить себя заживо.
Я начала с малого. С волос. Это был клише, я знала, но мне нужно было физическое изменение, чтобы запустить внутреннее. На следующий день после работы я пошла не домой, а в дорогой салон красоты, мимо которого ходила годами, считая, что "это не для меня".
— Что будем делать? — спросила мастер, молоденькая девушка с татуировкой дракона на шее. — Подровняем кончики? Уберем седину в ваш натуральный русый?
— Отрезайте, — сказала я, глядя на свои длинные, тусклые волосы. — Каре. Асимметричное. И цвет… давайте рыжий. Медный. Огненный.
Девушка округлила глаза, переглянувшись с коллегой.
— Вы уверены? Это радикально. Такой цвет требует… характера.
— У меня теперь много характера. И много свободного времени.
Когда с моей головы падали тяжелые пряди, я чувствовала, как вместе с ними падает груз прожитых лет, груз чужих ожиданий и несостоявшихся надежд. Из зеркала на меня смотрела незнакомка. Стильная стрижка открыла шею, яркий цвет зажег глаза, которые, оказывается, были глубокого зеленого цвета, а не блекло-серыми.
— Вам идет, — сказала мастер с уважением. — Вы сразу помолодели лет на десять.
Домой я шла пешком. Ветер холодил открытую шею, и это ощущение было пьянящим. Я зашла в бутик женского белья. Раньше я покупала только практичный хлопок — "удобно и гигиенично". Теперь я купила комплект из темно-синего кружева. Дорогой. Неприлично дорогой — на эти деньги можно было купить продуктов на две недели. Но я купила его. Я надела его дома и просто ходила по квартире, выпивая бокал вина, чувствуя, как меняется моя осанка, как расправляются плечи.
На выходных я затеяла ремонт. Не капитальный, нет. Я просто перекрасила стены в спальне. Из унылого бежевого, который обожал Андрей, в глубокий оливковый. Я выкинула старые шторы. Я купила новое постельное белье — шелковое, скользкое, прохладное.
Я вымывала его дух из квартиры. С каждым выброшенным старым журналом, с каждым отмытым пятном мне становилось легче дышать.
Через неделю позвонил Андрей.
— Вера, нам нужно встретиться. Обсудить развод и раздел имущества. Адвокат подготовил бумаги.
— Хорошо, — ответила я легко, помешивая свежесваренный кофе. — Давай в субботу. В кафе "Оранжереи".
— В кафе? Может, дома? Так спокойнее.
— Нет, Андрей. Дома я теперь живу одна. Это моя территория. В кафе.
В субботу я надела новое платье. Оно было изумрудного цвета, облегающее, длиной чуть ниже колена. Я накрасила губы помадой, которую купила вместе с бельем. Я надела каблуки, которые пылились в шкафу пять лет.
Когда я вошла в "Оранжерею", Андрей уже сидел за столиком. Он выглядел… уставшим. Под глазами залегли тени, рубашка была не очень свежей. Видимо, молодая Лена не слишком утруждала себя бытом, или же беременность забирала все силы.
Увидев меня, он не сразу узнал. Он встал, чуть не опрокинув стул.
— Вера?
— Здравствуй, Андрей.
Я села, закинув ногу на ногу. Он смотрел на меня так, словно видел впервые. В его взгляде читалась смесь восхищения, испуга и чего-то похожего на обиду. Он ожидал увидеть раздавленную горем старуху, а увидел женщину, которая сияла.
— Ты… ты прекрасно выглядишь, — выдавил он. — Рыжий?
— Тебе не нравится? Впрочем, это не важно. Мне нравится.
Мы обсуждали квартиру, дачу, машину. Я не спорила. Я была великодушна.
— Оставь машину себе, — сказала я, подписывая бумаги не глядя. — Тебе нужнее, возить ребенка по врачам. А мне нравится ходить пешком. И дачу забирай. Я никогда не любила копаться в грядках, я делала это только ради тебя. Эти бесконечные помидоры… Боже, как я их ненавидела.
Андрей выглядел растерянным. Моя легкость сбивала его с толку.
— Вера, ты меня пугаешь. Ты какая-то другая. Жесткая.
— Я просто стала собой, Андрей. Той, кем была до того, как решила стать твоей тенью.
В конце встречи он замешкался, крутя в руках ключи от машины.
— Лена… она капризничает. Гормоны. Тяжело. Я не думал, что в пятьдесят лет бессонные ночи и капризы беременной будут даваться так трудно. У меня давление скачет.
Я улыбнулась уголками губ.
— Ты хотел быть отцом, Андрей. Ты хотел молодости. Это часть пакета. Поздравляю тебя. Искренне.
Я не врала. Я действительно была ему благодарна. Если бы он не ушел, я бы так и доживала свой век в сером свитере, ненавидя себя. Его предательство освободило меня.
Обретение свободы требовало действий. Я поняла, что у меня есть вечера. Много свободных вечеров, которые раньше я тратила на готовку ужинов и просмотр сериалов с мужем.
Я записалась на курсы аргентинского танго. Это была моя давняя, тайная мечта, над которой Андрей всегда посмеивался: «Вера, ну куда тебе танцы? У нас колени больные, спина ноет. Давай лучше на диване полежим».
Я пришла в студию, дрожа от страха. Там были молодые пары, гибкие, смешливые. Я чувствовала себя слоном в посудной лавке. Но преподаватель, строгий аргентинец Хосе, сказал: «Танго — это не танец ног. Это танец сердца. А сердце не стареет».
Моим партнером стал Михаил.
Он выделялся из толпы. Высокий, седовласый мужчина лет шестидесяти, с военной выправкой и грустными глазами. Он двигался скупо, но точно. Он не вел светских бесед, не пытался шутить. Он просто вел меня в танце. Жестко, уверенно, надежно.
— Расслабьте спину, Вера, — говорил он низким голосом, когда я зажималась. — Не пытайтесь контролировать. Доверьтесь мне. Я не уроню.
Довериться мужчине снова было сложно. Мое тело помнило предательство. Но в танго нет места сомнениям. Или ты доверяешь, или танца не будет. И я училась отпускать контроль.
Спустя три месяца занятий мы с Михаилом пили кофе после тренировки. На улице шел дождь, а в кафе пахло корицей и мокрыми зонтами.
— Почему вы пришли на танго? — спросила я.
— Жена умерла два года назад. Рак, — ответил он просто, глядя в окно. — Я тонул в одиночестве. Квартира стала склепом. Дочь живет в другой стране. Она посоветовала найти хобби, чтобы я не сошел с ума. А вы?
— А меня бросил муж ради молодой студентки. Она беременна.
Михаил медленно перевел взгляд на меня. В его серых глазах не было жалости, только понимание.
— Он идиот, — сказал он. Без пафоса, как констатацию факта, словно сказал "сегодня вторник".
От этих слов мне стало тепло. Впервые за долгое время я почувствовала себя защищенной.
Наши отношения развивались медленно, как старое вино, которому нужно время, чтобы раскрыться. Сначала были прогулки после занятий. Потом театры. Потом долгие разговоры по телефону. Михаил был полной противоположностью Андрею. Он был молчалив, но его поступки кричали. Если он говорил "я помогу", он приезжал и помогал. Он починил кран, который тек полгода. Он встретил меня с работы под ливнем, просто потому что увидел прогноз погоды.
Между нами не было той юношеской искры, которая сжигает все дотла. Было другое — глубокое, спокойное тепло двух взрослых людей, которые знают цену боли и цену близости.
Мы провели вместе ночь после отчетного концерта нашей студии. Мы танцевали "Кумпарситу", и зал аплодировал. Мы были пьяны от успеха, от адреналина, от близости тел. Это случилось естественно, без неловкости.
Жизнь налаживалась. Я написала статью для научного журнала, которую откладывала три года. Я начала планировать поездку на Байкал с Михаилом. Я снова начала рисовать — акварелью, как в юности. Мир обретал краски.
Но судьба любит иронию.
Полгода спустя после ухода Андрея мне стало плохо прямо на лекции. Я разбирала сонеты Шекспира, когда буквы на доске поплыли, а к горлу подступила тошнота. Студенты перепугались, кто-то побежал за водой, вызвали скорую.
В приемном покое городской больницы пахло хлоркой и безысходностью. Врач, молодая женщина с усталыми глазами и жестким лицом, долго смотрела в монитор УЗИ, хмурилась, что-то записывала.
— Вера Павловна, когда у вас были последние месячные?
— Давно. Месяца четыре назад. У меня уже пременопауза, доктор. Цикл сбился на фоне стресса после развода.
Врач повернула ко мне монитор. На черном фоне пульсировала маленькая белая точка.
— Хм. Ну, стресс тут, конечно, сыграл роль. Но не главную. Поздравляю, вы беременны. Десять недель. Сердцебиение ритмичное.
Я рассмеялась. Громко, истерически, до слез. Медсестра посмотрела на меня как на сумасшедшую.
— Это невозможно. Это ошибка. У меня диагноз — бесплодие второй степени. Мы с мужем двадцать лет пытались. Пять протоколов ЭКО! Мне 51 год!
— Бывает такое, — спокойно сказала врач, вытирая гель с моего живота. — Организм — штука загадочная. Медицина знает случаи спонтанной беременности в пременопаузе. Так называемый "последний вагон" или "золотой выстрел" яичников. Гормональный всплеск, расслабление… Плюс, смена партнера иногда влияет. Генетическая совместимость — вещь не до конца изученная.
Я замерла. Смена партнера. Михаил.
Один раз. Мы не предохранялись, потому что… ну кто предохраняется в 50 лет, имея справку о бесплодии?
— Вы будете сохранять? — голос врача стал серьезным. — Возраст, риски хромосомных аномалий, давление… Это будет очень непросто.
Я положила руку на живот. Там, внутри, была жизнь. Та самая жизнь, о которой я молила Бога два десятилетия. Она пришла не тогда, когда я ее ждала, одержимая идеей материнства. Она пришла, когда я отпустила ситуацию. Когда я начала жить для себя.
Я вспомнила Андрея. Его уход, который казался концом света, на самом деле стал началом этой жизни. Если бы он не ушел, я бы никогда не встретила Михаила. Я бы никогда не забеременела.
— Я буду рожать, — сказала я твердо. — Я сделаю все тесты, пройду всех врачей. Но я буду рожать.
Я рассказала Михаилу в тот же вечер. Я боялась. Мы были вместе всего ничего, мы не планировали детей. Ему за шестьдесят, у него взрослая дочь. Ему нужен покой, а не пеленки.
Он слушал молча, не перебивая. Лицо его оставалось непроницаемым. Когда я закончила, повисла тишина. Я сжалась, ожидая вежливого отказа, предложения денег на аборт или просто ухода.
Михаил встал, подошел ко мне и опустился на одно колено. Он взял мои руки в свои большие, шершавые ладони.
— Вера, я думал, что все лучшее в моей жизни уже позади. Что я просто доживаю. Но ты даешь мне шанс прожить еще одну жизнь. Это подарок. Мы справимся. Я полковник в отставке, я умею справляться с трудностями.
Я заплакала. Впервые за эти полгода я плакала от счастья.
А город маленький. Слухи, как я уже говорила, летают быстро. О моей беременности узнали на кафедре, а оттуда новость долетела и до Андрея.
Он пришел ко мне через неделю. Подкараулил после работы. Я выходила из корпуса, кутаясь в широкий шарф, Михаил должен был заехать за мной через десять минут.
Андрей выглядел ужасно. Он постарел лет на десять за эти полгода. Он похудел, осунулся, под левым глазом дергалась жилка. От него слабо пахло алкоголем.
— Это правда? — спросил он с порога, не здороваясь. Его голос дрожал.
— Здравствуй, Андрей. Что именно правда?
— Что ты беременна. Мне Лариса сказала. Ты беременна от того… от того старика с танцев?
— Михаил не старик, он мой мужчина. И да, это правда.
Андрей прислонился к стене здания, словно ноги перестали его держать. Он закрыл лицо руками.
— Господи, какая ирония… Какая злая шутка…
— О чем ты?
Он поднял на меня глаза, полные слез и отчаяния.
— Лена… у нее случился выкидыш месяц назад. Она потеряла ребенка.
У меня сжалось сердце. Несмотря на всю боль, которую они мне причинили, я не желала зла ни ему, ни той глупой девочке. Потеря ребенка — это ад, который я знала слишком хорошо. Я знала эту пустоту, это чувство вины, это разрушающее "почему".
— Мне жаль, Андрей. Искренне жаль.
— Жаль? — он вдруг выпрямился, и в его голосе прорезалась истерика. — Я бросил тебя ради ребенка! Я разрушил нашу семью, наш быт, нашу жизнь ради призрака! Я ушел в съемную квартиру, я терпел ее истерики, я унижался перед коллегами… И все зря! А теперь ты… ты родишь чужому мужику то, что не смогла родить мне за двадцать лет! Это несправедливо! Вера, это чудовищно несправедливо!
Люди, проходящие мимо, оборачивались. Студенты замедляли шаг.
— Справедливости нет, Андрей, — сказала я тихо, но твердо. — Есть только последствия наших выборов. Ты выбрал уйти. Ты выбрал искать счастье в другом месте, предав то, что у нас было. Ты его не нашел. А я выбрала жить. Не умирать от горя, а жить. И жизнь, видимо, решила меня наградить. Или посмеяться над нами обоими.
— Вера, давай начнем сначала, — он вдруг схватил меня за рукав. Глаза его лихорадочно блестели. — Послушай… Лена… мы расстанемся. Она мне не нужна, мы чужие люди, нас связывал только ребенок, которого больше нет. Она молодая, она найдет себе другого. Я вернусь домой. Мы воспитаем твоего малыша вместе. Я буду ему отцом. Я буду любить его как своего. Я все прощу…
— Ты простишь? — я отдернула руку, как от огня. Усмешка сама собой появилась на губах. — Андрей, ты слышишь себя? Тебе нечего мне прощать. Я тебе не изменяла, пока мы были женаты. И мне не нужно, чтобы ты воспитывал моего ребенка. У него есть отец. Михаил сделал мне предложение, как только узнал. Мы подали заявление в ЗАГС.
Андрей замер с открытым ртом. Он наконец понял. Он понял, что потерял не просто жену, удобную и привычную "Веру Павловну". Он потерял свою "тихую гавань", свой запасной аэродром, куда планировал вернуться, если с молодой не выгорит. Он понял, что я больше не принадлежу ему. Я — отдельная вселенная.
К тротуару мягко подъехал черный внедорожник Михаила. Он вышел из машины — высокий, спокойный, уверенный. Увидев Андрея, он не сказал ни слова. Просто подошел, встал между нами, закрывая меня собой, и открыл мне дверь пассажирского сиденья.
— Садись, Вера. Тебе нельзя мерзнуть.
Я села в машину. Андрей остался стоять на тротуаре — маленькая, одинокая фигура на ветру, среди опадающих осенних листьев.
Я смотрю в зеркало. Сейчас май. Там стоит красивая женщина. У нее огромный живот, который она гордо несет перед собой, как знамя победы. Рядом стоит Михаил — он гладит рубашку для выписки из роддома, хотя до срока еще две недели. Он волнуется больше меня.
Мы знаем, что будет девочка. Мы назовем ее Виктория. Победа.
Я не знаю, сколько мне отмерено. Стать мамой в пятьдесят два — это безумие, риск и огромное счастье. Люди будут осуждать, шептаться: "Бабушка с внучкой". Врачи пугают осложнениями. Ноги отекают, спина болит.
Но я счастлива так, как не была счастлива в двадцать.
Иногда, когда бессонница мучает меня по ночам, я думаю об Андрее. Я слышала, что он живет один, вернулся в свою старую однокомнатную квартиру, доставшуюся от родителей. С Леной они расстались плохо, со скандалами. Он часто болеет.
Злюсь ли я на него? Нет. Боль прошла. Осталась только странная, парадоксальная благодарность.
Я шепчу в темноту: «Спасибо». Спасибо Андрею за его предательство. Спасибо за его трусость. Спасибо за то, что он разбил мой старый, душный, бесплодный мир.
Если бы не тот крах, я бы никогда не решилась остричь волосы. Я бы никогда не пошла на танго. Я бы никогда не встретила Михаила. И в моей жизни никогда бы не забилось это второе, маленькое сердце.
Он думал, что убивает меня, уходя к другой. А на самом деле он подарил мне жизнь.
Михаил ворочается во сне и кладет руку мне на живот. Дочка толкается в ответ.
— Спите, девочки, — бормочет он сквозь сон. — Я здесь.
И я засыпаю, зная, что завтра будет новый день. И в этом дне я буду не просто "бывшей женой". Я буду мамой.
