Мне сорок девять. Я главный бухгалтер в небольшой торговой фирме.
Работаю здесь семнадцать лет. Пришла, когда компания была конторой из трех человек. Теперь это солидный офис, двадцать сотрудников, обороты. Я все это выстраивала. Знаю каждый винтик.
Моя начальница, Ирина Петровна, — владелица. Мы ровесницы, даже как-то дружили, когда начинали. Но с годами она стала больше боссом, чем подругой. А я — больше функцией, чем человеком.
Зарплата у меня хорошая, стабильная. Но каждый день — одно и то же: проводки, отчеты, налоговые, претензии поставщиков. Я стала засыпать над цифрами и просыпаться от кошмаров, где теряю нули.
Мысль о переменах приползла тихо. Сначала я просто залипала на ютуб-каналы про керамику. Потом купила кусок глины и слепила кривую чашку. Это было смешно и нелепо, но в эти минуты я не думала о дебиторке. Я дышала.
Потом нашла курсы гончарного мастерства. Всего две недели, но с отрывом от работы. Интенсив. Я месяц ходила вокруг да около, а потом решилась. Это было как прыжок с парашютом.
Я назначила встречу с Ириной Петровной. Не в кабинете, а за ланчем, по-старинке. Заказала ее любимый латте.
«Ира, — начала я, забыв о субординации. — У меня к тебе нестандартная просьба. Я хочу взять отпуск. Не обычный, а… учебный. На две недели в октябре».
Она подняла брови. «Учебный? Ты на MBA собралась? Наконец-то! Я давно говорила!»
«Нет, — я сглотнула. — Не MBA. Я хочу поехать на курсы гончарного дела. В Суздаль, в мастерскую».
Она не сразу поняла. Переспросила: «Гончарного? Ты это серьезно?»
Я кивнула, чувствуя, как краснею. «Да. Это… мое давнее увлечение. Хочу попробовать».
Она отпила кофе, долго смотрела на меня. Дружеский тон испарился.
«Лена, ты в своем уме? Какое гончарное дело? Тебе сорок девять, ты — столп этой компании! О чем ты думаешь?»
Я попыталась объяснить про выгорание, про то, что нужна перезагрузка, что я вернусь с новыми силами. Она слушала, качая головой.
«Перезагрузка — это отпуск на Мальдивах. А не какое-то сидение за гончарным кругом. Это же хобби для домохозяек или неудачников-художников».
Мне стало не по себе. Но я стояла на своем. «Это важно для меня. Я готова взять его за свой счет. Просто отпусти меня формально».
Она вздохнула, как перед тяжелым разговором с неразумным ребенком. «Ладно. Обсудим в понедельник в кабинете. Там и посмотрим».
В понедельник в ее кабинете пахло дорогим кофе и властью. Она сидела за своим огромным столом, я — напротив, на жестком стуле для посетителей.
«Итак, о твоем «увлечении», — начала она без предисловий. — Я все обдумала. И считаю, что это неприемлемо».
«Почему? — выдохнула я. — Я же прошу за свой счет!»
«Дело не в деньгах, — отрезала она. — Дело в имидже и в priorities. Ты — лицо финансовой службы. Что подумают люди, если главный бухгалтер в разгар отчетного периода сбежит лепить горшки? Это непрофессионально. Это ставит под угрозу репутацию фирмы».
Я пыталась возражать, что это всего две недели, что я все заранее подготовлю. Она не слушала. Ее лицо стало жестким, каменным.
«Послушай, Лена, давай начистоту. Ты — не двадцатилетняя дурочка, которая может метаться в поисках себя. У тебя есть ответственность. Передо мной, перед коллективом. Ты должна ценить то, что имеешь. Стабильную, высокооплачиваемую работу в твои-то годы — это роскошь! Ты должна радоваться, что она у тебя есть, а не мечтать о каких-то деревенских глупостях! Гончарное дело… — она фыркнула. — Вернешься с руками в глине и с пустой головой. И кому ты потом будешь нужна?»
Она откинулась в кресле, сделав многозначительную паузу.
«Я не могу тебя отпустить. Это мое окончательное решение. И я советую тебе забыть эту блажь. Сосредоточься на работе. Это твое место. И, надеюсь, твое благоразумие».
Я сидела и смотрела на нее. На ее идеальный маникюр, на дорогие часы, на уверенное лицо человека, который купил мою жизнь семнадцать лет назад и считал, что владеет ей навсегда. Она говорила не как начальник. Она говорила как тюремщик, который отказывается выпускать заключенного на прогулку, потому что «а вдруг он поймет, как хорошо на воле».
Во мне не было злости. Была ясность. Хрустальная, ледяная ясность. Она только что назвала мое спасение — «деревенской глупостью». А мою жизнь — «благоразумием». И в этот момент я поняла, что больше не могу дышать этим благоразумием. Оно пахло тоской и смертью.
Я медленно встала. Мои колени не дрожали.
«Хорошо, Ирина Петровна. Я все поняла. Спасибо за… честность».
Она кивнула, удовлетворенно. «Вот и умница. Иди, работай. Забудь эту ерунду».
«Я не забуду, — сказала я тихо, но так, чтобы было слышно. — Я просто пойду и сделаю это».
Я повернулась и вышла из кабинета. Не в свой кабинет. На ресепшен. Попросила у девушки-администратора чистый лист бумаги и конверт.
Села за свободный компьютер в переговорке. Написала заявление об увольнении по собственному желанию. Коротко, без объяснений. Распечатала. Положила в конверт.
Вернулась в ее кабинет, уже без стука. Она смотрела в монитор.
«Ирина Петровна».
Она подняла глаза, нахмурилась.
«Я все обдумала. Вот мое решение».
Я положила запечатанный конверт ей на стол, ровно посередине, между телефоном и блокнотом. Развернулась и ушла.
Она не побежала за мной. Видимо, решила, что это театр. Через час пришел ее заместитель, пытался «образумить»: «Лена, ты что, с ума сошла? Из-за какой-то глины карьеру рушить! Она же тебя к понедельнику простит, иди извинись!»
Я молчала. Собирала вещи в картонную коробку: свою кружку, фото сына, любимую ручку. Коллеги смотрели как на самоубийцу.
Вечером пришло смс от Ирины Петровны: «Лена, это истерика. Заявление я не приму. Приходи в понедельник, как ни в чем не бывало. Не позорь нас обеих».
Я ответила: «Мое заявление — не истерика. Это мой выбор. Как и ваше решение насчет курсов. Удачи с поиском нового «столпа». Я уезжаю в Суздаль».
Она больше не писала. Через две недели, когда я уже вовсю пачкала руки в глине, мне позвонила бывшая коллега. Сказала, что новый бухгалтер, которого взяли срочно, уже накосячил с отчетом, и Ирина Петровна в ярости. Я поблагодарила за информацию и положила трубку. Без злорадства. Мне было все равно.
Тот разговор в кабинете дал мне не отпуск. Он дал мне свободу. Я поняла, что проработала семнадцать лет не в компании, а в тюрьме собственного страха. Страха, что в моем возрасте уже поздно, что я никому не нужна, что кроме цифр я ничего не умею.
Глина оказалась мудрее. Она не спорила, не требовала. Она просто была. И принимала любую мою кривую, неумелую форму. В этом была бездонная мудрость, которой не было в миллионных оборотах.
Я не стала гончаром. Я открыла маленькую онлайн-школу по финансовой грамотности для женщин после сорока. Теперь я учу их не бояться цифр. И не бояться менять свою жизнь, даже если все вокруг говорят «ты должна радоваться, что есть работа». Моя работа теперь — моя. И в ней есть место и для цифр, и для глины.
- Имеет ли право человек в 49 лет круто менять жизнь, рискуя стабильностью?
- Где грань между блажью и настоящей потребностью души, которую игнорировать опасно?
- Начальник, который «как семья» — это поддержка или ловушка?
- Что страшнее: остаться на нелюбимой работе до пенсии или рискнуть и влететь в нищету?
- «Ты должна радоваться, что есть работа» — это забота или манипуляция?
- Можно ли простить такое отношение, если начальник потом предлагает вернуться с повышением?
- В каком возрасте заканчивается право на поиск себя и начинается «благоразумие»?
