Мне пятьдесят один. Я замужем двадцать восемь лет.
Мы с Андреем — образцовая пара. Двое взрослых детей, квартира, дача, совместные фото в соцсетях. Все как у людей. Мы уже не целовались при встрече, но спали в одной постели. Говорили о ремонте и внуках.
Год назад я стала быстро уставать. Спина болела так, что по ночам не могла найти удобное положение. Андрей ворчал: «Опять ворочаешься. Сходи к врачу, наконец».
Я пошла. Сначала к терапевту, потом к неврологу, потом на МРТ. Потом был онколог. И тихий, будничный голос: «Обнаружено образование. Нужна срочная операция и гистология».
Мир сузился до размеров больничной палаты. Андрей отреагировал, как и положено хорошему мужу. Взял отпуск, дежурил у дверей операционной, приносил в палату фрукты и минералку. Говорил с врачами. Держал меня за руку перед наркозом.
Но я ловила его взгляд. Не на мне — на моей карте, на капельнице, на соседке по палате, которая угасала на глазах. В его глазах была не боль, а какая-то отстраненная озабоченность. Как у прораба на сложном объекте.
Операция прошла успешно. Гистология принесла облегчение: опухоль доброкачественная, но агрессивная. Нужна была тяжелая, длительная терапия. Гормоны, которые меняли тело и лицо. Лучевая, которая выжигала изнутри. Я теряла волосы, набирала вес, кожа стала серой и дряблой.
Андрей продолжал быть «правильным». Привозил лекарства, оплачивал процедуры. Но он перестал прикасаться ко мне. Даже невинно, по-дружески. Отстранялся, когда я пыталась обнять его. Говорил: «Осторожно, тебе же нельзя».
Он стал задерживаться на работе. Говорил: «Надо восстанавливать финансы после твоего лечения». По вечерам утыкался в телефон. На мои попытки поговорить, пожаловаться на страх или боль, отвечал: «Ты сильная. Ты справишься. Не накручивай себя».
Наша спальня превратилась в лазарет. Он стал спать в гостиной на диване. «Чтобы тебе не мешать. Ты же плохо спишь». Я лежала одна в темноте, слушала, как он смотрит телевизор, и чувствовала себя прокаженной. Неизлечимо больной была не моя спина, а наша близость. И он уже вынес ей приговор.
Я пыталась бороться. Купила красивый халат, парик, пыталась накраситься. Он взглянул на меня и быстро отвел глаза. «Зачем эти мучения? Отдыхай лучше».
Самое страшное было в его молчаливой брезгливости. Когда я уронила таблетку на пол, он не поднял ее, а отодвинул ногой, будто это было что-то заразное. Когда я попросила помочь натереть спину кремом, он надел медицинские перчатки. Из-под крана. Я увидела их в мусорном ведре. Белые, смятые.
Перелом наступил после очередного сеанса лучевой терапии. Меня вывернуло наизнанку. Я лежала в ванной на холодном кафеле, меня трясло от слабости и тошноты. Андрей заглянул в дверь, поморщился.
«Опять? — спросил он без тени сочувствия. — Может, позвонить врачу?»
Я просто мотнула головой, не в силах говорить.
Он постоял, потом сказал: «Ладно. Я поеду на дачу, проверить трубы. Переночую там. Тебе тут спокойнее будет».
Это было последней каплей. Та труба, которую нужно было срочно проверить, оказалась важнее жены, лежащей на полу в полуобморочном состоянии.
На следующий день, когда он вернулся, я собрала остатки сил. Мы сидели на кухне. Я сказала тихо, глядя на свои распухшие от лекарств руки:
«Андрей, мне страшно. Я чувствую, что не просто больна. Я тебе противна. Так?»
Он помолчал, долго. Потом вздохнул, как будто сбрасывая тяжелый груз притворства.
«Ну что ты, — начал он, но голос был пустой. — Просто… Ты должна понимать. Это все очень тяжело. И для тебя, и для меня. Я смотрю на тебя и… не вижу тебя. Той женщины, которую я любил. Ты стала другой. Слабой, больной, вечно ноющей. Я не могу… — он запнулся, подбирая слова. — Я не могу любить тебя прежней. А такой… такой ты мне чужая. Ты должна это понимать. Это же естественно».
В его словах «ты должна понимать» не было злобы. Была холодная, клиническая констатация факта. Как будто он говорил не о любви, а о вышедшем из строя агрегате, который потерял товарный вид и функциональность.
Я смотрела на него и не чувствовала ничего. Ни боли, ни обиды. Только ледяное, абсолютное спокойствие. Как будто я наконец-то услышала диагноз, который сама себе боялась поставить.
«Да, — сказала я так же тихо и четко. — Я понимаю. Все понимаю. Спасибо за честность».
Я медленно встала, опираясь на стол. Прошла в спальню. Не к кровати. К шкафу. Достала свою старую, потертую сумку. Ту, с которой ездила на пикники, когда мы были молоды.
Стала складывать в нее вещи. Не много. То, что было куплено до болезни. Старые джинсы, футболку, фотографию детей.
Андрей стоял в дверях, наблюдая.
«Что ты делаешь? Куда? Ты же не можешь одна!»
«Могу, — ответила я, не оборачиваясь. — Ты же только что подтвердил, что я уже давно одна».
Я застегнула сумку, взяла паспорт, медицинскую карту и страховой полис. Прошла мимо него на кухню, взяла ключи от машины (моей, кстати, машины, купленной на мои же премии) со стола.
«Я выписываюсь. Из этой больницы под названием «наш брак». Лечение не помогает. Прогноз неблагоприятный».
Я вышла из квартиры. Спустилась на лифте. Села в машину и поехала. Не к подруге. Не к детям. В первую попавшуюся гостиницу у въезда в город. Сняла номер на сутки. Легла на чужую постель и впервые за много месяцев уснула глубоким, безмятежным сном. Без страха, что моя слабость кому-то мешает.
Он звонил. Сначала возмущенно: «Ты сошла с ума! Вернись! Кто тебе будет помогать?» Потом, когда я прислала смс с номером своего адвоката, сменил тон: «Давай поговорим. Я погорячился. Это же стресс для нас обоих».
Я не отвечала. Все, что нужно было сказать, он уже сказал. Слова «я не могу любить тебя прежней» отпечатались в мозгу, как клеймо.
Дети были в шоке. Сын примчался первым. Я показала ему переписку с адвокатом и сказала просто: «Папа перестал любить меня, когда я заболела. Я не могу жить с этим. Мне и так тяжело». Он обнял меня и сказал: «Бороться нужно только с болезнью, мам. А не с этим».
Андрей через адвоката предлагал «цивилизованный раздел» и даже «помощь в лечении». Я согласилась только на раздел. От его помощи отказалась. Принимать помощь от человека, который считает тебя «чужой» и «другой» — это унизительно.
Тот разговор на кухне дал мне то, чего не могли дать врачи: точный диагноз. Болезнь была не в моем позвоночнике. Болезнь была в наших отношениях. Они оказались злокачественными. И единственным лечением была ампутация.
Я не стала «прежней». Я стала другой. Более жесткой, более одинокой, но зато честной с собой. Я поняла, что некоторые люди любят не человека, а его функцию: красоту, силу, удобство. Когда функция ломается — любовь заканчивается.
Сейчас я продолжаю лечение. Одно. Без лучей стыда и гормонов чужого отвращения. Это оказалось эффективнее. Мне до сих пор тяжело. Но я дышу. И это уже победа.
- Обязан ли мужчина любить жену «в болезни и здравии», если болезнь меняет ее до неузнаваемости?
- Где грань между естественной человеческой слабостью и предательством в такой ситуации?
- Что страшнее: физическая боль от болезни или душевная боль от понимания, что ты стала обузой?
- Имеет ли право тяжело больной человек на развод, чтобы не чувствовать себя виноватым в разрушении семьи?
- «Ты должна понимать» — это оправдание или жестокость?
- Можно ли простить такое, если человек «одумается» после выздоровления?
- Что важнее в критический момент: формальная забота или искреннее, пусть и слабое, участие?
