Октябрь в Москве в этом году выдался особенно мстительным. Дождь не просто шел — он висел в воздухе ледяной взвесью, проникая под воротник, заставляя кожу покрываться мурашками, даже если ты одет в кашемир. Я стояла в пробке на Третьем транспортном кольце уже сорок минут, наблюдая, как дворники лениво размазывают грязь по лобовому стеклу. Красные огни стоп-сигналов впереди расплывались в багровые пятна, похожие на капли крови на мокром асфальте.
Голова раскалывалась. Это была не обычная усталость конца недели, а пульсирующая, тупая боль, которая начиналась у основания шеи и тяжелым обручем сжимала виски. Сегодняшний день выпил из меня все соки. Два совещания с инвесторами, которые смотрели на меня как на говорящую куклу, пока я не выложила перед ними графики роста прибыли на тридцать процентов. Потом звонок из банка, проблемы с транзакциями, истерика главного бухгалтера…
Я посмотрела на пассажирское сиденье. Там лежал мой старый ежедневник и пиджак Антона, который я забрала из химчистки. Утром, перекладывая его вещи, я наткнулась на маленький жесткий прямоугольник во внутреннем кармане. Чек. Ювелирный бутик "Mercury". Сумма с пятью нулями. Дата — вчерашняя.
Я невольно посмотрела на свои руки, сжимающие руль. Обручальное кольцо, тонкое, скромное, купленное пять лет назад, когда мы только начинали и считали каждую копейку, сидело на пальце привычно и незаметно. Нового кольца я не получала. У меня не было дня рождения, не было годовщины.
«Может, просто сюрприз?» — шепнул тот наивный внутренний голос, который мы так часто используем, чтобы заглушить интуицию. Но интуиция, закаленная годами корпоративных войн, молчала. Она знала: сюрпризы в нашей семье закончились года два назад, уступив место вежливой прохладе и "деловому партнерству" в быту.
Наконец, поток машин двинулся. Я свернула во двор своего дома — элитной новостройки, которой я так гордилась еще год назад. Теперь этот дом казался мне клеткой. И сторожем в этой клетке была не я.
Поднявшись на лифте, я замешкалась перед дверью. Ключ в руке казался тяжелым. Я знала, что меня ждет за этой дверью. Запах чужих духов — тяжелых, сладких, ландышевых, которыми пользовалась Ирина Сергеевна. Звук телевизора, включенного на каком-то бессмысленном ток-шоу. И тотальное, всепоглощающее осуждение.
Ирина Сергеевна переехала к нам три месяца назад. Официальная версия: «Капитальный ремонт с заменой перекрытий». Реальная причина, как я подозревала, — одиночество и желание контролировать жизнь сына, который, по ее мнению, "отбился от рук". Сначала это были визиты на выходные. Потом она привезла чемодан. Потом — любимое кресло. А неделю назад я обнаружила, что мои книги в гостиной переставлены "по цвету корешков", потому что "так гармоничнее", а моя любимая ваза убрана в шкаф, так как "собирает пыль".
Я повернула ключ. Щелчок замка прозвучал как выстрел в тишине подъезда.
В прихожей было темно, только из кухни пробивалась полоска желтого света. Я шагнула внутрь, чувствуя, как с мокрого зонта стекает вода, образуя лужицу на дорогом паркете. Я даже не успела разуться.
— Приготовь хоть поесть! — голос Ирины Сергеевны долетел из кухни, резкий и требовательный, словно удар хлыста. Она даже не вышла встретить, не спросила, как я добралась по такой погоде. Просто команда. Как прислуге.
— Антон скоро вернется, а в доме шаром покати, — добавила она, и я услышала звон ложечки о чашку.
В этот момент что-то внутри меня оборвалось. Словно перегорел предохранитель, который годами сдерживал поток гнева, обиды и невысказанных претензий. Я вспомнила Николая Петровича, её мужа. Тихого, интеллигентного мужчину, который угас так быстро и страшно три года назад. Я вспомнила его глаза в последние дни — полные не боли, а ужаса.
Я медленно, очень медленно сняла пальто. Аккуратно повесила его на плечики, расправила воротник. Каждое движение давалось с трудом, словно я двигалась под водой. Я глубоко вдохнула спертый воздух квартиры, пропитанный запахом её ландышей, и шагнула на кухню.
Ирина Сергеевна сидела за моим столом, на моем стуле, пила чай из моей любимой кружки, которую я привезла из командировки в Лондон. Она листала журнал "Интерьеры", даже не подняв головы на звук моих шагов. Её седые волосы были уложены в безупречную прическу, маникюр свежий, халат — шелковый, дорогой. Она выглядела как королева в изгнании, которая захватила новый дворец.
Я смотрела на неё и видела не свекровь. Я видела женщину, которая методично, шаг за шагом, разрушала всё вокруг себя, маскируя это заботой.
— Ты слышала меня, Оля? — она наконец соизволила поднять взгляд. В её глазах плескалось привычное раздражение. — В холодильнике мышь повесилась. Антон любит домашнее, а не эти твои доставки в пластиковых коробках. Мужчине нужен уют.
Я подошла к столу и оперлась руками о столешницу, нависая над ней. Сердце стучало в горле, но голос, когда я заговорила, был пугающе спокойным. Ледяным.
— Ирина Сергеевна, — начала я, глядя ей прямо в переносицу. — А вы уже рассказали Антону, почему на самом деле ваш муж, Николай Петрович, переписал дачу на ту медсестру, Валентину, за неделю до смерти?
Эффект был мгновенным. Время словно остановилось. Я видела, как расширились её зрачки. Как журнал выскользнул из ослабевших пальцев и с мягким шелестом упал на пол. Как дрогнула рука с чашкой, и горячий чай выплеснулся на белоснежную скатерть бурым пятном.
— Что? — выдохнула она. Голос её, секунду назад такой властный, превратился в сиплый шепот.
— Вы слышали меня, — я не отводила взгляда. — Валентина. Медсестра из "Медси". Та самая, с рыжими волосами, которую вы называли "вертихвосткой". Почему дача на Новой Риге, родовое гнездо, досталась ей? Антон думает, что отец сошел с ума от метастазов. Но мы-то с вами знаем правду, не так ли?
Ирина Сергеевна побледнела так, что стала похожа на восковую куклу. Она попыталась встать, но ноги её не слушались. Она рухнула обратно на стул, хватая ртом воздух.
— Ты... ты не смеешь, — прошипела она, пытаясь вернуть самообладание. — Ты бредишь. Устала на своей работе, вот и мерещится всякое. Какая медсестра? Какая дача? Мы закрыли этот вопрос три года назад!
— Вы закрыли, — кивнула я, отодвигая стул и садясь напротив. Теперь это было похоже на допрос. — А я открыла. Неделю назад.
Я солгала про "неделю". Я знала это уже месяц. Но ждала. Ждала подходящего момента, или, может быть, надеялась, что мне никогда не придется использовать это знание. Но чек в кармане мужа и её хамство стали катализатором.
— Я работаю с архивами, Ирина Сергеевна. У меня есть доступ к базам, о которых вы даже не подозреваете. Когда я увидела фамилию той медсестры в документах по сделке с недвижимостью, мне стало любопытно. За что умирающий старик отдает дом стоимостью в полмиллиона долларов посторонней женщине? И почему его жена, такая властная и жадная до денег, как вы, молча это проглотила?
— Замолчи! — визгнула она, ударив ладонью по столу. — Ты ничего не знаешь о нашей семье! Ты чужая!
— Я знаю достаточно, — жестко перебила я. — Я нашла Валентину.
Это был удар ниже пояса. Ирина Сергеевна замерла. Страх в её глазах стал животным. Она знала, что Валентина — это единственная ниточка, ведущая к её преступлению.
— Она живет там, на даче, — продолжила я, наслаждаясь эффектом. — И она очень словоохотлива, если знать, как спросить. Но самое главное не то, что она рассказала. Самое главное — то, что она хранит. В сейфе.
Я сделала паузу, позволяя тишине заполнить кухню. Слышно было, как гудит холодильник и как капает вода из крана, который Антон обещал починить еще месяц назад.
— Пробирка с кровью, Ирина Сергеевна. И заключение независимой лаборатории. Токсикология.
Свекровь закрыла лицо руками. Её плечи затряслись. Это не был плач раскаяния. Это была истерика загнанного в угол зверя.
— Антон... — простонала она сквозь пальцы. — Он не должен знать...
— Антон? — я усмехнулась. — О, Антон — это самое интересное в этой истории. Ведь именно он приносил вам те ампулы, верно? "Мама попросила лекарство для папы, врачи не выписывают, достань через своих". Он был вашим курьером. Вы сделали сына соучастником убийства отца. Вслепую.
Она резко убрала руки от лица. Взгляд её стал колючим, ненавидящим.
— Я спасала его! Николай был овощем! Он страдал! Я освободила нас всех!
— Вы освободили себя, — отрезала я. — Чтобы получить страховку и контроль над счетами. Но вы просчитались с Николаем Петровичем. Он понял, что происходит. Он чувствовал действие дигоксина. Он не мог говорить, но голова у него работала ясно до последней секунды. Он знал, что умирает от ваших рук. И он знал, что Антон носит эти лекарства.
Я наклонилась ближе к ней.
— Он отдал дачу Валентине в обмен на одно: она должна была уничтожить результаты вскрытия, если бы оно проводилось, и молчать. Молчать, чтобы Антона не посадили за пособничество в убийстве. Отец купил свободу сыну ценой родового имения. А вы все эти годы жили с мыслью, что перехитрили всех.
Ирина Сергеевна молчала. Она смотрела в одну точку на стене, словно видела там призрак мужа.
— Чего ты хочешь? — спросила она наконец, тусклым, мертвым голосом.
— Я хочу, чтобы вы исчезли из моей жизни, — я выпрямилась. — Прямо сейчас. Вы соберете вещи. Вызовете такси. И уедете в свою квартиру. Мне плевать на ваш ремонт.
— Я не могу... Антон придет...
— Антону вы скажете, что вам стало плохо. Что у вас мигрень. Что угодно. Если вы останетесь здесь еще хоть на час, я отправлю копии документов из сейфа Валентины в прокуратуру. И тогда сядете вы оба. Вы — как организатор. Антон — как исполнитель.
Это был жестокий блеф. У меня не было копий. Валентина, с которой я действительно встречалась, была напуганной женщиной, которая просто хотела, чтобы её оставили в покое. Но Ирина Сергеевна этого не знала. Страх за собственную шкуру был сильнее логики.
— Ты чудовище, — прошептала она, вставая.
— У меня были хорошие учителя, — парировала я. — У вас сорок минут до прихода Антона. Время пошло.
Следующие тридцать минут я провела, прислонившись плечом к дверному косяку гостевой комнаты. Я наблюдала, как рушится империя Ирины Сергеевны.
Зрелище было жалким и в то же время завораживающим. Женщина, которая еще час назад отчитывала меня за пыль на плинтусах, теперь металась по комнате как загнанная крыса. Её движения были хаотичными, лишенными привычной грации. Дорогие шелковые блузки летели в чемодан комком, вперемешку с нижним бельем и обувью. Она даже не сворачивала их.
Она что-то бормотала себе под нос — бессвязный поток проклятий и оправданий.
— Неблагодарная... Змея... Я всё для семьи... Он бы понял...
Я молчала. Во мне не было жалости, только холодная, стерильная пустота. Пока она сгребала с туалетного столика свои бесчисленные баночки с кремами (каждая стоила как половина моей зарплаты), я мысленно вернулась в тот день, когда всё узнала.
Это случилось три недели назад. Дождь тогда лил так же, как и сегодня. Я приехала в поселок «Серебряный бор» не случайно. Валентина, та самая медсестра, долго отказывалась встречаться, но я умею быть убедительной. Я нашла её номер в старой телефонной книге Николая Петровича, которую Антон по глупости не выбросил, а засунул в коробку с надписью «Разное».
Валентина оказалась совсем не такой, какой её рисовала Ирина Сергеевна. Никакая не роковая разлучница, не хищница. Это была уставшая, испуганная женщина лет пятидесяти, с добрыми глазами и руками, огрубевшими от работы в саду. Мы сидели в маленьком кафе на заправке, пили дрянной кофе из пластиковых стаканчиков.
— Зачем вы ворошите это? — спросила она тогда, нервно теребя бумажную салфетку. — Всё уже закончилось. Николай Петрович умер. Дача теперь моя. Всё по закону.
— Я не за дачей пришла, — ответила я. — Я хочу знать, почему Антон до сих пор вздрагивает, когда видит рекламу сердечных капель по телевизору. И почему его мать смотрит на него не как на сына, а как на сообщника.
Валентина заплакала. Тихо, беззвучно. И рассказала мне историю, от которой кровь стыла в жилах.
Она рассказала, как Ирина Сергеевна подменяла таблетки. Как она методично убеждала всех, включая врачей, что у мужа развивается деменция, чтобы никто не слушал его жалоб на странное самочувствие. Но самым страшным было другое.
— Он всё понимал, Оля, — шептала Валентина, глядя в остывающий кофе. — Николай Петрович был в ясном уме до последнего дня. Он просто ослаб физически. Он видел, как Ирина давала Антону списки "лекарств", которые нужно достать "по блату". Антон, глупый мальчишка, думал, что спасает папу, доставая дефицит. А на самом деле он приносил яд.
Валентина рассказала о той ночи, за неделю до смерти, когда она дежурила у его постели. Ирина Сергеевна уехала в город "к нотариусу". Николай Петрович подозвал медсестру. Он говорил с трудом, но четко.
«Они убьют меня, Валя, — сказал он. — Ира не остановится. Она хочет денег и свободы. Но если вскроется правда, Антона посадят. Он же носит эти ампулы. Он расписывается в получении у дилеров. Его сделают крайним».
Именно тогда он и придумал план с дачей. Это была взятка. Грандиозная взятка единственному человеку, который мог взять кровь на анализ и спрятать результат.
— Я взяла кровь, — призналась мне Валентина. — Там был дигоксин. Смертельная доза для его сердца. Я хотела пойти в полицию. Но он умолял меня. «Спаси сына, — говорил он. — Не дай Ире сломать ему жизнь еще и тюрьмой». И я... я согласилась. Я взяла дарственную на дом и поклялась молчать.
— А анализ? — спросила я тогда. — Он сохранился?
Валентина посмотрела на меня долгим взглядом.
— Я сожгла его, Оля. В тот же день, когда прошли похороны. Я боялась хранить такую улику.
В тот момент в кафе на заправке я почувствовала разочарование. У меня не было доказательств. Только слова. Но сегодня, на кухне, я поняла: Ирине Сергеевне не нужны были вещественные доказательства. Ей было достаточно знать, что кто-то видел её насквозь. Мой блеф про "сейф" сработал только потому, что её совесть была чернее ночи.
Звук застегивающейся молнии вернул меня в реальность.
Чемодан был полон. Ирина Сергеевна стояла посреди комнаты, тяжело дыша. На лбу выступила испарина, размазав тональный крем. Она накинула плащ, но пуговицы застегнула неровно.
— Я собралась, — бросила она, не глядя на меня. — Довольна?
— Вполне, — кивнула я. — Такси ждет у подъезда. Я вызвала «Комфорт плюс», чтобы вам было удобно уезжать из нашей жизни.
Она схватила ручку чемодана и потащила его в коридор. Колесики гулко стучали по паркету. У двери она остановилась и обернулась. В её глазах, еще недавно полных страха, теперь плескалась чистая ненависть.
— Ты думаешь, ты победила? — прошипела она. — Ты думаешь, Антон останется с тобой, когда узнает, что ты выгнала его мать? Он слабак, Оля. Он всегда тянется к силе. Раньше этой силой была я.
— А теперь? — спросила я.
— А теперь он найдет другую юбку, за которую можно спрятаться. Ты для него слишком... сложная. Слишком умная. Мужчины таких не любят. Им нужны такие, как я. Или такие, как та, с которой он переписывается по ночам.
Она знала. Конечно, она знала про любовницу. Возможно, даже поощряла это, лишь бы ослабить моё влияние.
— Уходите, Ирина Сергеевна, — устало сказала я, открывая перед ней входную дверь.
Она вышла, гордо вздернув подбородок, но я заметила, как дрожит её рука, сжимающая сумочку. Лифт звякнул, двери открылись, и она исчезла в его чреве.
Я закрыла дверь на два оборота. Щелчки замка прозвучали как финальные аккорды тяжелой симфонии.
В квартире стало тихо. Но это была не та благословенная тишина, о которой я мечтала. Это была тишина перед бурей. Воздух всё еще был пропитан её духами и ложью, которая годами копилась в этих стенах.
Я прошла в гостиную и рухнула на диван. Взгляд упал на журнальный столик. Там, рядом с пультом от телевизора, я положила тот самый чек из «Mercury». Маленький бумажный квадратик, который стоил больше, чем вся эта квартира, и весил больше, чем все мои попытки сохранить брак.
Я посмотрела на часы. Антон должен был вернуться через двадцать минут.
Мне нужно было подготовиться. Но не к ужину. Я не собиралась ничего готовить. Я пошла в спальню, открыла свой шкаф и начала перебирать вещи. Нет, я не собиралась уезжать. Это была моя квартира. Моя ипотека. Моя крепость.
Я достала из глубины полки маленькую бархатную коробочку. В ней лежал тест на беременность, сделанный сегодня утром в туалете офиса. Две полоски. Я смотрела на них и пыталась понять, что я чувствую. Радость? Страх? Отчаяние?
Ребенок от мужчины, который был соучастником (пусть и невольным) убийства. Ребенок, бабушка которого — хладнокровная отравительница. Ребенок, отец которого покупает кольца другой женщине, пока жена работает за двоих.
— Мы справимся, малыш, — прошептала я в пустоту комнаты. — Но сначала нам нужно вынести мусор. Весь мусор из этого дома.
В замке повернулся ключ.
Сердце пропустило удар. Антон вернулся раньше. Я спрятала тест обратно в шкаф, глубоко вдохнула и вышла в коридор.
— Мам, я дома! — крикнул он с порога, стряхивая капли дождя с плаща. — Представляешь, пробки рассосались! А что так тихо? Оля, ты тоже уже пришла?
Он улыбался. Эта его фирменная, немного виноватая, мальчишеская улыбка, которой он всегда обезоруживал меня. Но сегодня я видела за ней не обаяние, а слабость. Слабость, которая убила его отца.
— Привет, Антон, — сказала я, выходя из тени коридора на свет. — Мамы нет. Она уехала. Навсегда.
Его улыбка медленно сползла с лица, сменяясь недоумением.
— В смысле... уехала? Что случилось? Вы поругались?
— Разувайся, — сказала я. — И иди в гостиную. Нам нужно поговорить. И разговор тебе не понравится.
Я развернулась и пошла в комнату, чувствуя спиной его растерянный взгляд. Финал приближался. И у меня больше не было права на ошибку.
Антон вошел в гостиную осторожно, словно ступал по тонкому льду. Он все еще был в своем рабочем костюме, галстук слегка ослаблен, верхняя пуговица расстегнута. Он выглядел уставшим, но в этой усталости было что-то театральное, привычное. Обычно в такие моменты я бежала на кухню греть ужин и расспрашивать о его дне. Сегодня я сидела в кресле, скрестив ноги, и молча наблюдала за ним.
— Оля, что происходит? — он остановился посреди комнаты, озираясь по сторонам, будто искал мать в углах. — Почему мама уехала? Вы опять не поделили кухню? Я же просил тебя быть терпимее...
— Терпимее? — я перебила его, даже не повышая голоса. Слово прозвучало чужеродно, как скрежет металла по стеклу. — Сядь, Антон.
Он послушно опустился на край дивана, напротив меня. Между нами лежал журнальный столик. На нем, как приговор, белел чек из ювелирного.
Антон проследил за моим взглядом. Я увидела, как его глаза расширились, как кадык дернулся при глотке. Он узнал бумажку. Конечно, узнал.
— Это... — он попытался улыбнуться, но вышла жалкая гримаса. — Оля, это сюрприз. Я хотел подарить тебе на Новый год, просто заранее...
— Не ври, — прервала я его. В моем голосе не было гнева, только бесконечная усталость. — Я знаю, что кольцо не для меня. У меня размер шестнадцать с половиной. А там — семнадцатый. У Лены пальцы чуть толще, да?
Имя повисло в воздухе. Антон побледнел. Он открыл рот, закрыл его, снова открыл. Его пойманный вид вызывал не злость, а брезгливость.
— Ты проверяла мои карманы? — наконец выдавил он, пытаясь перейти в атаку. Лучшая защита — нападение, так учила его мать.
— Я искала чек из химчистки, Антон. Но нашла чек на твою новую жизнь. И знаешь что? Я даже рада. Это упрощает всё.
— Оля, послушай, это ошибка, это просто коллега, мы просто общаемся... — он начал лепетать тот стандартный набор фраз, который есть в арсенале каждого неверного мужа.
Я подняла руку, останавливая поток лжи.
— Мне плевать на Лену. Правда. Забирай её, забирай кольцо. Проблема не в ней. Проблема в том, кто ты есть, Антон.
Он замолчал, нахмурившись.
— И кто я?
— Ты — человек, который помог убить своего отца.
Тишина, наступившая после этих слов, была оглушительной. С улицы донесся шум проезжающей машины, где-то хлопнула дверь лифта. Антон сидел неподвижно, словно статуя. Кровь отхлынула от его лица так стремительно, что кожа приобрела сероватый оттенок.
— Ты с ума сошла, — прошептал он. — Что ты несешь? Папа умер от сердца.
— От сердца, которое остановилось из-за передозировки дигоксина, — чеканила я каждое слово. — Того самого дигоксина, который ты таскал матери пакетами. «Для папы». «Врачи не выписывают». Помнишь?
— Мама говорила, что это витамины... поддерживающая терапия... — голос его дрожал.
— Витамины в ампулах с маркировкой сердечных гликозидов? Ты ведь не идиот, Антон. Ты умеешь гуглить. Ты просто не хотел знать. Тебе было удобно верить маме.
Я подалась вперед.
— Твоя мать выгнала из меня всё терпение сегодня. Она потребовала, чтобы я готовила ей, пока ты покупаешь бриллианты любовнице. И я спросила её. Прямо в лоб. Про медсестру Валентину. Про дачу. И знаешь, что она сделала?
Антон смотрел на меня расширенными от ужаса глазами.
— Она собрала вещи за сорок минут и сбежала. Потому что она знает: если я открою рот в прокуратуре, она сядет. И ты сядешь рядом. Как пособник.
Антон закрыл лицо руками. Его плечи начали трястись. Я видела перед собой не взрослого мужчину, а маленького мальчика, чей мир, построенный на лжи и материнской юбке, рухнул в одночасье.
— Папа знал? — спросил он глухо сквозь ладони.
— Знал. Он всё понял перед смертью. Именно поэтому дача ушла Валентине. Это была плата за то, чтобы она уничтожила результаты анализов твоей «посылки». Отец откупился родовым гнездом, чтобы спасти тебя от тюрьмы. Он любил тебя, Антон. По-настоящему. А твоя мать использовала тебя как курьера смерти.
Он сидел так минут пять. Я не торопила его. Я чувствовала, как с меня спадает груз последних лет. Как исчезает необходимость притворяться, подстраиваться, быть удобной.
Наконец он поднял голову. Глаза были красными, мокрыми.
— И что теперь? — спросил он. — Ты пойдешь в полицию?
— Нет, — я покачала головой. — У меня нет доказательств. Валентина сожгла их, спасая твою шкуру. Твоя мать напугана моим блефом, но это ненадолго.
Я встала и подошла к окну. Дождь закончился, город мигал тысячами огней.
— Я не пойду в полицию, Антон. Но и жить с тобой я больше не буду. Я не могу спать в одной постели с мужчиной, который настолько слаб, что позволил матери сделать себя убийцей. И который предает жену, пытаясь убежать от собственной совести к другой женщине.
— Это мой дом... — начал он, но осекся под моим взглядом.
— Квартира на мне. Ипотека на мне. Первоначальный взнос — мои деньги от продажи бабушкиной однушки. Ты здесь только прописан. Я дам тебе неделю, чтобы выписаться и забрать вещи. Сегодня ты уйдешь.
— Куда? — растерянно спросил он.
— К Лене. К маме. В гостиницу. Мне все равно.
Он встал. Медленно, тяжело, как старик. Взял со столика чек. Посмотрел на него, потом скомкал и бросил на пол.
— Я не знал, Оля. Клянусь, я не знал, что это яд.
— Незнание не освобождает от ответственности, — ответила я. — И от вины тоже. Жить с этим тебе, не мне.
Он вышел в коридор. Я слышала, как он надевает плащ, как ищет ключи. Он не пытался спорить, не пытался просить прощения. Он был сломлен правдой, которая оказалась тяжелее, чем он мог вынести.
Когда дверь за ним закрылась, я закрыла её на щеколду. В первый раз за три года я почувствовала себя в безопасности в собственном доме.
Прошел час. Я сидела на кухне. Той самой кухне, где началась эта война. На столе стояла пустая кружка Ирины Сергеевны. Я взяла её, повертела в руках, разглядывая тонкий фарфор, и с размаху бросила в мусорное ведро. Звон разбившейся посуды прозвучал как музыка.
Я открыла холодильник. Пустота и холод. Повесившаяся мышь, как выразилась свекровь.
Желудок предательски заурчал. Стресс отступал, уступая место первобытному голоду.
Я достала телефон. Приложение доставки еды. Пицца. Самая большая. "Мясной пир" с двойным сыром и халапеньо. И кола. Диетическая? К черту. Обычная, сладкая, вредная.
Пока курьер ехал сквозь ночную Москву, я набрала номер, который выучила наизусть за последние дни.
— Алло? — голос на том конце был сонным и настороженным.
— Валентина? Здравствуйте. Это Ольга. Невестка Николая Петровича.
Пауза. Тяжелое дыхание в трубку.
— Оля? Что-то случилось? Вы передумали насчет... молчания?
— Нет, Валентина. Спите спокойно. Я звоню сказать другое. Ирина Сергеевна больше вас не побеспокоит. Она уехала. И вряд ли вернется в этот город в ближайшее время. А если и вернется — она будет тише воды. Я ей объяснила расклад.
— Спасибо... — выдохнула женщина. — Господи, спасибо вам. Я ведь каждый день жила как на иголках. Думала, она приедет и сожжет этот дом.
— Не приедет. И еще... Антон знает. Я ему все рассказала.
— Как он?
— Ему больно. Но это целительная боль. Может быть, он наконец-то повзрослеет. Или сломается окончательно. Это уже его выбор.
— Он был хорошим человеком, Николай Петрович, — вдруг сказала Валентина, и в её голосе зазвучала теплота. — Он очень хотел внуков. Говорил: "Вот бы дожить, понянчить". Жаль, что так вышло.
Я невольно положила руку на живот. Тепло ладони через ткань домашней футболки коснулось кожи. Там, внутри, в темноте и тишине, начиналась новая жизнь. Клетка делилась, создавая человека, в жилах которого текла кровь Николая Петровича. Но не кровь Ирины Сергеевны. Я воспитаю его так, чтобы этой ядовитой наследственности в нем не осталось ни капли.
— Знаете, Валентина, — сказала я тихо. — Может, он их еще и увидит. Оттуда.
В дверь позвонили. Курьер.
— Прощайте, Валентина. Берегите себя.
Я отключилась и пошла открывать дверь. На пороге стоял молодой парень в желтой куртке, протягивая мне плоскую горячую коробку.
— Приятного аппетита!
— Спасибо, — я улыбнулась ему так искренне, как не улыбалась уже давно.
Я села за стол, открыла коробку. Аромат расплавленного сыра, бекона и теста заполнил кухню, вытесняя запах духов свекрови. Я налила колу в стакан. Пузырьки весело шипели.
Я откусила большой кусок пиццы. Горячо. Остро. Вкусно.
Жизнь продолжалась. И теперь она принадлежала только мне. Завтра я поменяю замки. Послезавтра подам на развод. А через восемь месяцев у меня будет кто-то, ради кого стоит готовить самые вкусные ужины на свете. И никто, слышите, никто больше не посмеет сказать мне: «Приготовь хоть поесть», если я этого не захочу.
Я жевала пиццу и смотрела в темное окно, где отражалась моя кухня. Пустая, чистая и свободная. Как и я сама.
Прошло шесть месяцев. Московская весна врывалась в окна нагло и шумно, сметая остатки грязного снега и зимней хандры. Я стояла посреди гостиной, которую теперь было не узнать.
Обои цвета «шампань», которые так нравились Ирине Сергеевне, исчезли. Теперь стены были глубокого, спокойного оттенка морской волны. Тяжелые бархатные шторы уступили место легким льняным занавескам. А тот самый диван, на котором сидел раздавленный правдой Антон, я продала на Avito за символическую цену в первый же месяц. На его месте стоял просторный модульный уголок, заваленный подушками.
Я провела рукой по животу. Шестой месяц. Его уже было невозможно скрыть под свободными рубашками, да я и не пыталась. Мой сын рос, пинался по вечерам, напоминая о том, что я больше никогда не буду одна.
Звонок в дверь заставил меня вздрогнуть. Не курьер. И не гости. Сегодня был день «Х». День финальной подписи.
Я открыла дверь.
Антон стоял на пороге, и, честно говоря, я его едва узнала. Он постарел. Не физически — морщин не прибавилось, — но что-то в его осанке, во взгляде потухло. Исчез лоск. Дорогое пальто выглядело несвежим, на ботинках засохла грязь. Он был похож на человека, который давно не высыпался и потерял цель.
— Привет, — сказал он, не решаясь переступить порог.
— Проходи, — я посторонилась, пропуская его. — Обувь можешь не снимать, я все равно буду мыть полы.
Он прошел в коридор, оглядываясь, как побитый пес, попавший в незнакомый двор. Запах ремонта и новой мебели, видимо, сбил его с толку. Никаких ландышей. Никакого следа его матери.
— У тебя... изменилось всё, — заметил он.
— Жизнь не стоит на месте. Документы на кухне.
Мы прошли на кухню. На столе лежала папка с бумагами о разводе. Мой юрист, зубастая женщина по имени Жанна, составила всё так, что у Антона не было шансов претендовать ни на метр этой квартиры. Впрочем, он и не пытался.
Антон сел за стол. Он взял ручку, повертел её в пальцах, а потом вдруг поднял на меня глаза и замер. Его взгляд упал на мой живот, обтянутый трикотажным платьем.
Ручка выпала из его пальцев и покатилась по столу.
— Оля... — выдохнул он. В его голосе смешались шок, надежда и ужас. — Это... Это мой?
Я спокойно налила себе воды. Я репетировала этот разговор сотни раз в своей голове.
— Это мой ребенок, Антон.
— Ты знаешь, о чем я, — он вскочил, опрокинув стул. — Срок... Это случилось тогда? До того, как я ушел? Почему ты молчала?!
— А что бы это изменило? — я посмотрела на него с холодным любопытством. — Ты бы остался? Из-за ребенка? Жил бы со мной, ненавидя мать за убийство отца, а себя — за трусость? Или ты бы бегал к Лене, укачивая младенца свободной рукой?
При упоминании Лены лицо Антона перекосило.
— Нет никакой Лены, — глухо сказал он, садясь обратно. — Она бросила меня через две недели. Сказала, что ей не нужны «проблемные мужики с психованными мамашами».
Я едва сдержала усмешку. Конечно. Ирина Сергеевна не могла оставить сыночка в покое.
— Ты вернулся к матери? — догадалась я.
Антон закрыл лицо руками. Этот жест стал его привычкой.
— Это ад, Оля. Ты была права. Это настоящий ад. Она... она сходит с ума. Каждый день она рассказывает новую версию того, почему папа умер. То это врачи виноваты, то плохая экология, то ты его сглазила. Она пьет. Кричит на меня, что я неудачник, что я упустил такую квартиру, такую жену. Она ненавидит тебя, но каждый день вспоминает, как у нас было хорошо.
Он поднял на меня глаза, полные слез.
— Я не могу там жить. Я слышу папин голос в той квартире. Я знаю, что она сделала, и каждый раз, когда она подает мне еду, меня тошнит. Я боюсь, Оля.
— Тогда съезжай, — пожала я плечами. — Сними квартиру. Уезжай в другой город. Ты взрослый мужчина, Антон. Тебе тридцать пять лет. Хватит искать, к чьей юбке прибиться.
— Прости меня, — прошептал он. — Если бы я знал про ребенка... мы могли бы попробовать... Я бы выгнал её из жизни, я бы...
— Нет, Антон. Ты бы не выгнал. Ты — её создание. Ты часть той системы, которую она построила. И я не позволю этой гнили коснуться моего сына.
— Сына... — он улыбнулся, жалко и светло. — Значит, мальчик. Николай?
— Нет. Его будут звать не Николай. Я не хочу называть его в честь жертвы. У него будет свое имя. И моя фамилия.
Антон молчал долгую минуту. Потом он взял ручку с пола.
— Ты не дашь мне видеться с ним, да?
— Я не буду запрещать, — ответила я честно. — По закону ты отец. Но подумай сам: что ты ему дашь? Свою травму? Свою бабушку-отравительницу? Если ты действительно хочешь сделать для него что-то хорошее — держись от нас подальше. Присылай алименты. И разберись со своей головой. Сходи к психотерапевту. Стань тем, кем не стыдно быть. Вот тогда и поговорим.
Он кивнул. Подписал бумаги. Быстро, размашисто, словно хотел поскорее закончить эту пытку.
— Мама спрашивала про Валентину, — сказал он уже в дверях. — Она боится, что та пойдет в полицию.
— Передай Ирине Сергеевне, — я положила руку на дверную ручку, — что Валентина — самый честный человек в этой истории. Она держит слово, данное твоему отцу. Пока вы не лезете к нам — вы в безопасности. Но если я увижу твою мать ближе чем за километр к моему ребенку... я лично откопаю труп Николая Петровича и закажу эксгумацию. Скажи ей это.
Антон вздрогнул.
— Скажу.
Он вышел на лестничную площадку. Лифт приехал мгновенно. Перед тем как двери закрылись, он посмотрел на меня в последний раз. В этом взгляде было прощание с жизнью, которую он так глупо потерял.
— Береги его, — сказал он.
— Прощай, Антон.
Двери закрылись. Я снова повернула замок на два оборота.
В квартире было тихо и солнечно. Я вернулась на кухню, взяла папку с подписанными документами и убрала её в ящик. Всё. Финишная черта.
Я подошла к окну и открыла его настежь. Шум весеннего города ворвался внутрь — гудки машин, смех детей на площадке, стук каблуков по асфальту. Воздух пах мокрым асфальтом и первыми почками.
Вдруг малыш сильно толкнул меня изнутри, прямо под ребра.
— Ну чего ты буянишь? — ласково спросила я, поглаживая живот. — Всё хорошо. Папа ушел. А мы остались. И знаешь что? Мы с тобой построим отличную крепость. Без лжи, без яда и без страха.
Я взяла телефон. В списке контактов был номер Валентины. Мы созванивались раз в месяц, просто чтобы узнать, как дела. Она стала мне кем-то вроде дальней родственницы, связанной общей тайной.
Я набрала сообщение: «Всё подписали. Он ушел. Мы свободны».
Ответ пришел через минуту: смайлик солнца и короткая фраза: «Посадила сегодня яблоню в честь внука. Растет».
Я улыбнулась. Жизнь, вопреки всему, всегда находит способ победить смерть. Даже если для этого приходится сжечь всё дотла и начать с чистого листа.
Я пошла готовить обед. Сама. Для себя и для него. И это был самый желанный обед в моей жизни.
