Жар от кухни стоял такой, что возле сцены воздух дрожал, как над печной трубой. Музыкант давил на баяне, девчонки в одинаковых розовых платьях визжали у входа, официантки сновали туда‑сюда, разливая сладкие напитки по высоким бокалам. Запахи мешались в один тяжёлый клубок: жареное мясо, селёдка, маринады, свежий укроп, пережаренный лук и дешёвые духи, от которых у меня всегда начинало першить в горле.
Я сидел за главным столом, на почётном месте — отец жениха, бывший военный, глава рода, как меня привыкли называть за глаза. Передо мной тарелка с так и не тронутым салатом, сбоку — микрофон, который ведущий сунул мне заранее, как боевое знамя: мол, ваш выход будет ближе к вечеру, скажете свой главный тост.
Я кивал, улыбался, как положено. Но всё внутри меня с самого начала праздника зудело, будто под кожей бегали муравьи. Что‑то было не так. Я чувствовал это точно так же, как в те давние годы чувствовал приближение беды по лёгкому изменению тишины.
И вот в какой‑то момент до меня дошло простое: за всем этим шумом не было одного голоса. Её голоса. Я обвёл взглядом зал ещё раз, медленно, как на строевом смотре. Белые скатерти, шары, фотограф в чёрной рубашке крутится у сцены, родня невесты пестрит яркими платьями. Мои — в основном в скромных костюмах и простых рубашках. Брата вижу, племянников вижу, даже троюродную тётку, которая всегда опаздывает, вижу.
А её — нет.
Я наклонился к сыну, но музыка загрохотала так, что пришлось почти крикнуть, обращаясь сразу к ближайшему кругу:
— А куда у нас, интересно, испарилась мать жениха?
Сказал вроде шутливо, с прищуром. Рядом притихли разговоры, головы обернулись. Кто‑то хихикнул, кто‑то вскинул брови. Ведущий, проходя мимо, тоже остановился, уцепился за тему, уже готовый превратить это в весёлую сценку.
Сын, сияющий, раскрасневшийся от беготни и внимания, громко, на весь зал, ответил:
— Мама поехала перевозить мои вещи в квартиру жены! — и ещё радостнее добавил: — Я ж теперь у тёщи жить буду, мы решили. Нашу комнату сдаём, чтобы деньги к свадьбе добавить!
Зал загудел одобрительно, кто‑то даже захлопал. Со стороны родни невесты посыпались весёлые выкрики: мол, правильно, нечего молодым на окраине ютиться, у нас центр, остановка рядом, магазины. Ведущий подхватил:
— Сейчас такой редкий мужчина — сразу к тёще! Золотой зять!
Все засмеялись. Кроме меня.
Я только усмехнулся. Поймал себя на том, что челюсть сводит от этой улыбки. Рядом кому‑то показалось, что я доволен, похлопали меня по плечу. А у меня внутри в этот момент перевернулась какая‑то тяжёлая плита.
Жить у тёщи. Свою комнату сдавать. Добавлять к свадьбе. Я слышал каждое слово, как выстрел. Для них это было про удобство, про выгоду. Для меня — про то, как мой сын своими руками отрезает себя от своего дома, от своей земли. Готов вписаться в чужую семью, как в готовый вагон, где всё уже за него решили.
Музыка гремела, свадебный кортеж гостей то вскакивал, то садился. Я ловил обрывки разговоров. Слева две женщины из родни невесты, соседи ихние, шептались, но у меня слух натренированный, я невольно вслушивался.
— Квартирка‑то у них ничего, — говорила одна. — Жалко, конечно, отдавать, но зато наши при деле. Всё равно у них там тесно. А так Валентина весь день коробки таскает, не жалуется.
— Главное, чтоб на нас оформили, — ответила вторая. — А то мало ли. Мы ж деньги вкладываем, мы рискуем. Сами понимаете.
Слово «оформили» вонзилось в меня, как гвоздь. На ком оформят их комнату? На молодых? На родителей невесты? Кто там что "вкладывает"?
Чуть позже ко мне подсела тёща, новая родственница, румяная, голосистая. Села близко, хлопнула ладонью по моему плечу:
— Ну что, сват, всё по уму получилось, да? — шепчет, но так, чтобы слышали ещё двое за нашим столом. — Дети у нас под боком будут. Мы тут уже всё решили. Квартиру, где ваши жили, освобождаем, там сейчас наши мужчины стенку одну снесут, потом посмотрим, может, и под залог отдадим, дел куча. Не переживайте, мы всё подсчитали, никого не обидим.
Я повернулся к ней медленно, как на плацу. Глаза у неё блестят от восторга, губы в помаде, на шее тяжёлая цепочка. Она смотрит на меня, как на человека, которому сейчас скажут добрую весть. А я слышу в её голосе знакомую мне с юности интонацию — когда сильный говорит слабому: «Не думай, мы всё за тебя решили».
В голове всплыло, как мы с Валентиной в молодости по старым доскам ходили будущего дома: голые стены, щели вместо окон. Я таскал бревно за бревном, деньги копили по копейке. Я давал себе слово, что мои дети никогда не будут никому придатком, не будут ждать чужой милости. Что всё у них будет своё, пусть маленькое, но своё.
И вот я сижу на собственной сыновьей свадьбе и слушаю, как его будущее уже распределено между чужими людьми, как доля моей семьи превращается в чью‑то выгодную «схему».
Ведущий шутил у сцены, затевал конкурсы, зал хлопал, кто‑то уже плясал между столами. С каждым новым тостом разговоры за нашим столом становились всё откровеннее. Один из дядьёв невесты, крупный, с золотистым зубом, наклонился к брату и, думая, что я не слышу, пробасил:
— Теперь зять наш, считай. Если что с землёй под городом решим, на него запишем, а там уже посмотрим. Ваши‑то далеко, что им тут делать? Мы ближе.
Другой поддакнул:
— Главное, чтоб парень наш был. А его мать… да что она решает? С возом возни много, вот и крутится.
Слово «воз» впилось в сердце. Я машинально потянулся к карману за телефоном. Набрал Валентину. Тишина. Снова. Телефон не отвечал, будто его и вовсе не существовало.
— Да не дозвониться до неё, — сказала вполголоса одна из моих племянниц. — Я пробовала ещё днём. Тамарка сказала, что она с коробками туда‑сюда мотается. Надо же побыстрее освободить, пока не передумали.
«Пока не передумали». Значит, и мой дом, моя жена, мой сын — теперь часть чьего‑то расчёта: успеть, забрать, оформить.
Я смотрел на сына. Он под руку с невестой ходил от стола к столу, благодарил всех, радовался каждому слову. В его глазах отражались шары, огоньки, блестящие платья. Он был ослеплён этим праздником, этой иллюзией богатства и уверенности. Он улыбался тёще так, как когда‑то улыбался мне, когда мы вместе забивали первый гвоздь в новый дом.
Мне стало холодно в душном зале. Я понял вдруг, что мать его сегодня даже за главный стол не посадили. Её стул пустовал с самого начала, а теперь его и вовсе придвинули к стене, чтобы не мешался. Её просто вычеркнули из картины. Оставили роль грузчицы в собственной семейной истории.
С каждым тостом мне всё труднее было держать на лице дежурную улыбку. В словах родни невесты меж строк звучало одно и то же: «Наш зять», «наш дом», «наши решения». Мои же родные всё больше смолкали, чувствовали, как нас мягко, незаметно сдвигают к краю этого пира.
К середине вечера ведущий, раскрасневшийся от суеты, наконец‑то взял микрофон и громко объявил:
— А сейчас — самый главный момент! Слово отцу жениха! Человеку, благодаря которому у нас сегодня такой замечательный день!
Меня будто выдернули из густого тумана. В зал полетели взгляды. Я почувствовал, как разом стихли ближайшие разговоры. Даже баянист перестал играть.
Я поднялся медленно, стул заскрипел. Под ладонью было липкое от пролитого сока дерево стола. Я выпрямился, почувствовал, как затрещали старые шрамы в спине. Взял в руку микрофон. Усмехнулся — как всегда, когда выходил перед строем. Только теперь это была не строевая площадка, а зал, набитый роднёй, которая уже решила за моего сына, как ему жить.
Я медленно оглядел всех. Сначала — своих. Уставшие глаза брата, тревожный взгляд племянницы, которая первой заметила, что невестина родня слишком уж вертится вокруг бумаг и ключей. Потом — их. Сияющая тёща, расправившая плечи, уверенные в своём праве мужчины за её спиной, жених с невестой, растерянно всматривающиеся в моё лицо.
Где‑то там, за окнами, в тёмном дворе, моя жена, наверное, поднимает очередную тяжёлую коробку с вещами сына. Может быть, садится на чужую машину, стирая ладонью пот со лба. Без платья, без танцев, без своего места в этом зале.
Я вдруг ясно понял: если сейчас я промолчу, если произнесу обычные добрые слова и сяду, — завтра мой сын окончательно окажется в чужих руках. И не только он.
Я всё так же усмехался, глядя прямо на сияющее лицо тёщи и на растерянные глаза сына, а внутри уже принял решение. Я сделаю то, что разорвёт этот сияющий праздник иллюзий и всю их аккуратно выстроенную игру вокруг брака моего сына.
— Свадьба сейчас будет прервана, — сказал я в микрофон, даже не повысив голос.
Звякнули приборы, кто‑то выронил вилку на тарелку, баянист жалобно икнул по клавишам и оборвал мелодию. В зале сначала стало шумнее, чем раньше, — шёпоты, смешки, — а потом этот шум как будто скатился куда‑то под столы и провалился. Осталась только тяжёлая тишина и моё собственное дыхание в микрофоне.
— Что вы… шутите, наверное, — попытался вывернуться ведущий, потянувшись ко мне. Я чуть отстранил руку.
— Нет, — сказал я. — Сейчас не до шуток.
Я повернулся к лицам, к глазам. Сын с невестой стояли рядом, пальцы её сжали его рукав так, что белая ткань натянулась. Тёща — с тем самым довольным прищуром, пока ещё уверенным, что я просто решил блеснуть.
— Вы все сегодня слышали, куда поехала моя жена, — начал я медленно. — «Перевозить вещи в квартиру жены». Так вы это назвали. Будто она грузчик, а не мать жениха.
Кто‑то из моих родных опустил глаза. Родня невесты напряглась, но молчала.
— На самом деле, — продолжил я, чувствуя, как в груди поднимается тяжёлое тепло, — она сегодня не только коробки таскала. По настоянию тёщи и её родственников её повезли в контору оформлять бумаги. Нашу старую квартиру собирались заложить, чтобы провернуть одну их хитрую сделку. Не спрашивая ни меня, ни сына. А жить молодым, по их плану, нужно в тесной трёхкомнатной квартире тёщи, под её неусыпным контролем. Каждый шаг под взглядом, каждое решение — через «посоветоваться со старшими».
Я видел, как дрогнули уголки губ у сына. Невеста медленно повернулась к матери.
— Врёте, — вырвалось у тёщи. — Это семейное дело! Не выносится на люди!
— Семейное дело моего сына вы уже вынесли в чужую контору, — ответил я. — Без него. Без меня. Мою жену сделали свидетелем в деле против её собственного дома.
Я сунул руку во внутренний карман пиджака. Ткань шуршала о конверт, который я носил там уже много недель, как камень. Достал его, подержал на ладони, чтобы все увидели.
— А это, — сказал я, — моё семейное дело.
В зале послышались еле слышные вздохи, кто‑то шепнул: «Документы…» Я разорвал край конверта, достал связку ключей, поднял над головой. Металл блеснул в свете ламп.
— За несколько месяцев до свадьбы, — говорил я, и голос уже не дрожал, — я тайком от всех продал часть нашей родовой земли. Той, что досталась мне от деда. Не лучшую, не самую плодородную, но свою. На эти деньги я оформил на сына отдельную, небольшую, но его собственную квартиру. Там никого не прописали, кроме него. Ни тёщу, ни меня, ни одного постороннего родственника.
Я выдержал паузу. Сын не отрывал взгляд от ключей, словно в них было всё его детство и всё его будущее разом.
— Моя жена сейчас не возит его вещи к тёще, — отчётливо произнёс я. — Она перевозит их туда. К порогу нового дома. Где никто не будет командовать ею на кухне, а им с женой — в спальне и в жизни.
В зале загудели. Кто‑то из гостей плотно прижал к лицу телефон, стараясь снять всё до последнего слова. Ведущий заметался, заговорщицки подмигнул тёще, но та больше не улыбалась.
— Но есть ещё одно, — сказал я и убрал ключи обратно в конверт. — Подарок без выбора — это не подарок, а поводок.
Я облизнул пересохшие губы, на языке был вкус приторного торта и чего‑то горького, своего.
— Поэтому при всех говорю, — каждое слово будто отстукивалось в микрофон молотком, — если мой сын сегодня не решит жить отдельно. Не поймёт, что семью нужно строить самим, без диктовки со стороны, — я публично откажусь от него. Я разорву с молодыми все финансовые и родственные обязательства. Квартира останется под опекой его матери. Пусть пустует, но не станет призом в чужой игре.
Первой закричала тёща.
— Да как вы смеете?! Неблагодарный! Мы тут всё организовали, а он… вы… — слова у неё путались, она хватала за рукава своих, те вскакивали, спорили, перекрикивали друг друга.
— Старик сошёл с ума, — прошипел кто‑то с их стороны.
— Прав он, — послышалось тихо с нашей.
Невеста расплакалась, тушь потекла по щекам, оставляя чёрные дорожки. Ведущий пытался что‑то предложить — может, танец, может, перерыв, — но никто его уже не слушал. Гости тянулись за телефонами, вытягивали шеи, ловили каждое слово, как в театре.
Я поднял руку, прося тишины. И неожиданно она вернулась, густая, вязкая, как тесто.
— Сын, — позвал я. — Иди сюда.
Он стоял, как вкопанный. Я видел, как у него ходят жилки на шее. Потом всё же сделал шаг, другой. Подошёл, остановился на середине пути между нашим столом и столом невесты — словно на границе двух стран. И вдруг… свернул к ней.
Он подошёл к невесте, склонился, что‑то прошептал ей на ухо. Она всхлипнула, кивнула. Он взял её за руку так, как берут не невесту в платье, а человека, с которым готовы идти в ночь, не зная дороги.
— Папа, — сказал он уже вслух. — Мама, подойдите, пожалуйста.
Моей жены в зале не было, но он всё равно назвал её, будто пытаясь дотянуться через стены, через чужую кухню, где она сейчас разгружает коробки. Я подошёл один. Тёща, скрипя зубами, тоже подалась вперёд, но он поднял вторую руку, останавливая.
— Мы поговорили, — голос у него был хриплым, но твёрдым. — Свадьба не отменяется. Мы муж и жена. Но банкет будет прерван.
По залу прокатился шум, как ветер по полю.
— Жить мы будем в той квартире, о которой ты сказал, — он посмотрел мне в глаза. — Вдвоём. Родителей будем принимать только как гостей. С обеих сторон.
Невеста судорожно сглотнула, но кивнула, сжав его пальцы.
Тёща покраснела до ушей.
— Я этого так не оставлю! — выкрикнула она. — Мы уходим! Все! Пошли!
Она резко отодвинула стул, тот с противным скрипом проехал по полу. Тесть, мрачный, как грозовое небо, поднялся следом. Половина их родни, переглядываясь, стала вставать, хватать сумочки, букетики, подарочные пакеты. Кто‑то демонстративно хлопнул дверью, уходя из зала, кто‑то шептал: «Скандал… на всю жизнь запомнят…»
Другие остались сидеть. Мои двоюродные, пара соседей, старые друзья семьи. Осторожно зазвучал баян, уже без весёлых переборов, просто тихая, почти домашняя мелодия. Ведущий растерянно сел в угол, снял с шеи свой смешной реквизит и, кажется, впервые за вечер стал просто человеком, а не заводной куклой.
Мы сели обратно за столы — уже не за длинный, показной, а за несколько сдвинутых ближе, как на поминки по чужим ожиданиям. Вместо громких поздравлений потекли простые разговоры. Кто‑то вспоминал, как начинал семейную жизнь в комнате с одним стулом и старым матрасом. Кто‑то тихо благодарил меня за то, что сказал вслух то, чего сам когда‑то не решился сказать своим старшим.
Я смотрел на сына и невесту. Они сидели рядышком, без прежней ослеплённой улыбки, но с какой‑то новой, ещё неуверенной, но настоящей серьёзностью в глазах. Праздник рухнул, как картонная декорация, зато под ним вдруг оказалось что‑то живое.
…Прошло несколько месяцев.
Новая квартира встретила меня запахом свежей краски и тёплой пыли. В коридоре вперемешку лежали коробки, на одной мелом было криво выведено: «Книги», на другой — «Посуда, осторожно». В комнате торчал наполовину собранный шкаф, одна дверца прислонена к стене, вторая лежала на полу.
— Пап, только аккуратно, петли какие‑то хлипкие, — сын держал доску, пока я отвёрткой подтягивал шурупы. Дерево скрипело, крошилась стружка, падала на линолеум.
На подоконнике, среди цветов в банках из‑под варенья, стоял чайник, от него по комнате тянулся влажный пар. На кухне шуршала моя Валентина — доставала из полотенца горячий пирог. Голоса звучали свободно, без оглядки на то, кто из «старших» что подумает.
Я выпрямился, хрустнула спина. Окинул взглядом тесное, но светлое пространство. Да, стены ещё голые, да, вместо шкафа — половина шкафа, да, посуда разная, собранная со всех углов нашего старого дома. Но в этом беспорядке было то, чего я не чувствовал в украшенном зале ресторана: воздух.
У двери стоял старый семейный сундук. Я привёз его сегодня, втихаря, в багажнике. Тот самый, с железными уголками, который ещё мой дед собирался перепрятать «от ненужных глаз». Я поставил его в прихожей, как ни в чём не бывало.
— Это что? — спросил сын.
— Так, — отмахнулся я. — Пусть будет. Сундук как сундук. Вещи складывать.
На самом деле, я оставлял им не доски и железо, а память о тех, кто строил до них. Символ того рода, который я когда‑то хотел уберечь от чужих рук, а в итоге вынес на свет при всём честном народе.
Про нашу свадьбу ещё долго шептались по городу. Кто‑то обижался, кто‑то сжимал губы, мол, неуважение к старшим, кто‑то тайком говорил сыну: «Молодец, что ушёл». Родня невесты долго не появлялась, передавала редкие новости через знакомых.
Но когда я вечером, уставший после работы, заходил в их маленькую квартиру и видел, как они вдвоём ругаются из‑за плохо повешенной полки, потом мирятся над тарелкой простого ужина, как моя Валентина сидит за их столом без страха быть осмеянной, я понимал: тогда, в шумном зале, мы разорвали не семью, а только мишуру вокруг неё.
Я держал в руках отвёртку, сын — дверцу шкафа. Дерево наконец встало на место, щёлкнул замок. Он посмотрел на меня так, как когда‑то мальчишкой смотрел на первый найденный в земле ржавый гвоздь: с верой, что из этих мелочей можно построить что‑то своё.
И я внезапно ясно почувствовал: ту давнюю клятву — не отдать сына в чужие руки вместе с ключами от его будущего — я всё‑таки сдержал.