Лесник Иван Петрович скептически относился к историям о «тайгозвере». Шестьдесят лет жизни в сибирской глуши научили его: за каждым странным шорохом стоит либо бурундук, либо пьяный браконьер. Поэтому, когда из районной администрации прислали новую камеру-ловушку с просьбой установить её в глубине урочища «Чёрные ели», он лишь хмыкнул. «Игрушка», — подумал он, но приказ есть приряд.
Место для камеры выбрал не самое глухое — старуя звериная тропа, ведущая к ручью. Закрепил устройство на вековой лиственнице, направил объектив на тропу и забыл о нём на месяц. Камеру снимать поехал молодой практикант из города, Артём. Вернулся он бледный, с широко раскрытыми глазами.
— Иван Петрович, там… там что-то не так, — он протянул ноутбук.
На экране, в холодной чёрно-белой картинке, ночь за ночью мелькали привычные обитатели тайги: осторожная косуля, лось, семья кабанов. Но на записи с прошлой пятницы, в 3:17 ночи, было нечто иное.
Камера, реагируя на движение, сделала серию снимков. Первый кадр: край тропы, в кадр попадает лишь часть — неясный, массивный силуэт, сливающийся с тьмой леса. Второй кадр: объект сместился, и стало видно нечто длинное, гибкое и узкое, похожее на шею или хвост, но не принадлежащее ни одному известному зверю. Шерсть, если это была шерсть, казалась неестественно густой, почти сливаясь с узором коры деревьев. Третий кадр — самый чёткий. Существо явно повернуло «голову» к камере. Не было видно глаз, лишь глубокая тень под чем-то, напоминающим вытянутый череп. Оно не рычало, не демонстрировало угрозы. Оно просто «смотрело», будто изучало непонятный блестящий предмет на дереве. А затем, на последнем кадре, его не стало. Оно просто растворилось в тайге, будто шагнуло за грань реальности.
Иван Петрович молча раскурил трубку. Его практичный ум отчаянно искал объяснение: медведь-уродец? Искажённый свет? Но геометрия тела, эти пропорции… Они не сходились ни с одним известным ему животным.
— Медведь, — сказал он Артёму, глядя ему прямо в глаза. — Редкая мутация. Шерсть клочьями. Никому ни слова.
Но сам он ночью вышел на крыльцо и долго вслушивался в тишину. Тайга, знакомая до каждого звука, вдруг стала чужой. Она не пугала, нет. Она словно ждала. В привычном шорохе листвы, в скрипе ветвей ему теперь чудился не просто ветер, а осознанное движение. Охотничий инстинкт, дремавший годами, проснулся. Он чувствовал на себе незримый взгляд. Не враждебный, но бесконечно древний и отстранённый, как взгляд самой тайги.
На следующее утро Иван Петрович вернулся к той лиственнице. Камера висела на месте. Вокруг, на влажной земле, не было следов. Ни когтистых отпечатков, ни раздвоенных копыт. Только глубокие, едва заметные вмятины, расположенные в странном, несимметричном порядке, будто существо двигалось иначе, чем всё живое в этом лесу.
Он не стал снимать камеру. Вместо этого достал из кармана старый, пожелтевший от времени амулет — медвежий клык, перевязанный берестой, подарок отца-эвенка. Повесил его рядом с объективом на сучок. Жест не логичный, идущий из глубины поколений, из тех времён, когда люди понимали, что не они хозяева в этом лесу.
С тех пор Иван Петрович чаще стал уходить в дальние обходы. Он не искал встречи. Он просто был там, на границе непознанного. Иногда ему казалось, что в чаще мелькает тень, крупнее и тише медвежьей. Что по ночам собаки во дворе не лают, а тихо скулят, поджимая хвосты.
Камера больше ничего необычного не зафиксировала. Но в тишине тайги появился новый узор. И лесник, человек науки и фактов, теперь знал, что некоторые вопросы не требуют ответов. Они требуют уважения. А тайга, приняв эту дань уважения в виде старого амулета, будто слегка отступила, позволив человеку снова дышать чуть свободнее. Но лишь чуть. Потому что граница между мирами, как он понял, была тоньше, чем казалось, и проходила она прямо здесь, в чаще «Чёрных елей».